Замысел
"Запускаюсь с новой картиной (не Разиным, полегче) и перехожу на другую киностудию - на "Мосфильм". Вот дни и хлопотные", - писал Василий Макарович матери в январе 73-го.
Так не было счастья, да несчастье помогло. То, что для Шукшина стало еще одним огорчением, разочарованием, досадным откладыванием на год или больше его главного дела, ради которого он пришел на "Мосфильм", обернулось для всей России потрясением, благом.
Так почти случайно, почти нечаянно была снята картина "полегче" - "Калина красная", которая при другом раскладе могла так бы и остаться киноповестью, написанной, по воспоминаниям Лидии Федосеевой-Шукшиной, осенью 1972 года в больнице и опубликованной в "Нашем современнике" в апрельском номере за 1973 год.
Позднее, когда фильм был снят, когда начались интервью, дискуссии, беседы, Шукшин охотно объяснял свой замысел, по обыкновению спорил с критиками, но, пожалуй, наиболее точную характеристику своим намерениям высказал в разговоре с самым глубоким и проницательным своим интервьюером.
"Деревня разбредается, деревня уходит. Это знают все, всех это волнует - кого искренне, кого, может быть и притворно, - говорил он Валерию Фомину. - В этом уходе я вижу только потерю. И в свое время мучался этим, кричал, призывал... Наивно! Жизнь сильнее наших заклинаний, ее законы неподвластны, непреодолимы.
И что прежняя деревня уходит и уйдет, это ясно теперь, как Божий день. Но куда она приходит и к чему придет в конце концов? Вот вопрос. И эта сторона проблемы теперь-то и волнует меня более всего".
Советский писатель и актер Василий ШукшинА вот про главного героя: "Мой Егор, уйдя из деревни, потерял все. Его понесло по жизни, как ветром сломанную ветку. Выпавшего из родного гнезда, его прибрали к рукам нечистоплотные люди. Приласкали, приголубили в трудную минуту - зло-то, оно всегда хитрее, активнее воюет за человеческую душу. И Егор стал вором. (...)
В этой горькой истории меня (...) интересует крестьянин. Крестьянин, утративший связь с землей, с трудом, с теми корнями, которыми держится жизнь. Как случилось, что человек, в жилах которого течет крестьянская кровь, кровь тружеников, человек со здоровой нравственной биологией, привитой ему крестьянской средой, вдруг вывихнулся, сломался?"
Съемки
"Калина красная" была снята в кратчайшие сроки. Между началом съемок картины и выходом фильма на экран прошло меньше года (для сравнения и "Странные люди", и "Печки-лавочки" делались с учетом редактуры каждый не меньше двух лет), и опубликованные ныне документы замечательно показывают, как в общем-то легко фильм проходил сквозь студийные обсуждения по контрасту с тем, сколь трудно шли предыдущие шукшинские работы.
1 марта 1973 года вышел приказ о запуске лирико-драматической комедии, как в подготовительный период попросил Шукшин именовать свое будущее творение (и с таким определением согласился и Бондарчук, полагая, что оно "поможет вернее выдержать атмосферу фильма, не усугублять излишне трагических интонаций", а Шукшин, некогда бившийся за "чистоту жанра", жил теперь наученный горьким опытом по принципу "хоть горшком назови, только дай снимать").
В течение месяца определились с актерами, в апреле съемочная группа приняла на себя обязательство закончить производство фильма в текущем году и, как показали дальнейшие события - действительно закончила, деньги сэкономила.
Но то, что гладко смотрелось на бумаге, обернулось колдобинами в жизни и чудовищным напряжением режиссера, который - впечатление такое - уже не мог остановиться, а мчался к обрыву, к концу, светился и сгорал, как сгорает небесный камень, входящий в плотные слои земной атмосферы.
Это пусть и не слишком оригинальная метафора, но вот та реальность, которая за ней стоит. "Не долечившись, Шукшин прямо из больницы, без всякого подготовительного периода, с чудовищной съемочной группой, куда "Мосфильм" щедро свалил весь свой кадровый шлак, мчится в Вологодскую область догонять ушедшую натуру для "Калины красной", - писал бывший в курсе дела Валерий Фомин.
Шукшин и в самом деле торопился: ему нужно было успеть застать и заснять весну.
"Я жив-здоров. Снимаю картину. И сам в ней опять играю, - сообщал он матери в мае 1973 года. - Тяжелее конечно, но уж брать тяжесть, так всю сразу. Ничего, даст Бог, все будет хорошо".
"Я снимаю картину "Калина красная". Живу в старинном русском Белозерске (ему в июле этого года будет 1110 лет, старше Москвы), здесь пока холодно, но красиво. Весь край озерный, очень русский, грустный, прекрасный. Здесь тихо", - писал старшей дочери Катерине.
А еще останутся лаконичные строки Виктора Астафьева, в которых создан облик Шукшина, чем-то перекликающийся с воспоминаниями Глеба Панфилова: "Во время съемок "Калины красной" он бывал у меня дома в Вологде. Сидел он за столом, пил кофе, много курил. И меня поразило некоторое несоответствие того, как о нем писали... Его изображали таким мужичком... Есть такое, как только сибиряк - так или головорез или мужичок такой... И сами сибирячки еще любят подыграть...
Так вот, за столом передо мной сидел интеллигент, не только в манерах своих, в способах общения, но и по облику... Очень утонченное лицо... В нем все было как-то соответственно. Он говорил немного, но был как-то активно общителен... У меня было ощущение огромного счастья от общения с человеком очень интересным... Вот такой облик во мне запечатлелся и таким запечатлелся навсегда...".
А Шукшин написал Белову об Астафьеве пророчески сбывшиеся в судьбе Виктора Петровича строки: "Вите Астафьеву - привет. Скажи ему мой совет: пусть немного обозлится".
Премьера
"Вскоре начались просмотры один за другим, - вспоминал кинооператор картины Анатолий Заболоцкий. - На "Мосфильме" резко выступали против картины режиссеры Озеров, Салтыков; редакционная коллегия Госкино предложила поправки, которые можно было сделать, только сняв фильм заново...
И вот посмотрели фильм на дачах и слышно стало - кому-то понравился. Сделав сравнительно немного купюр, Шукшин сдал картину, сам того не ожидая. Вырезал из текста матери слова о пенсии ("Поживи-ка ты сам на 17 рублях пенсии!"). Вырезал реплику "Живём, как пауки в банке. Вы же знаете, как легко помирают", и еще какие-то".
Последняя реплика была вырезана даже не по требованию редколлегии Госкино - ее она прошла - а по личной просьбе Сизова (гендиректора киностудии "Мосфильм". - Ред.), о чем рассказывала летом 2014 года в Сростках во время шукшинского фестиваля автору этой книги редактор "Калины красной" Ирина Александровна Сергиевская.
Фразу "Вы же знаете, как легко помирают" Егор Прокудин произносил сразу после того, как одетый в роскошный халат он входил в банкетный зал на встречу с готовым к разврату народом. При этом камера делала ближний план, так что глаза Шукшина пронзительно смотрели на зрителя, в какой бы точке зала он ни находился.
Что крамольного узрел здесь Сизов, сказать трудно, но отказать этому человеку Василий Макарович не мог не столько по службе, сколько по дружбе: он чувствовал себя в долгу перед ним за поддержку и защиту.
А Сизов, можно предположить, хотел уберечь Шукшина не от начальственного гнева, но от силы более могущественной - от смерти, которая в глазах его героя стояла, он испугался того же, чего боялся и сам Шукшин, когда отбирал кадры с собственной гибелью в финале картины. По рассказу Сергиевской, Василий Макарович выбрал тот дубль, где было хоть какое-то движение - ветер шевелил волосы умирающего Егора...
7 декабря картину посмотрела ГСРК (Главная сценарно-редакционная коллегия), которая все же потребовала произвести ряд сокращений в рассказе матери и в сцене разврата, а также высказала пожелание убрать отдельные эпизоды и планы, заостряющие предметный мир фильма: обнимающуюся пару в малине, поломанные доски карусели, женщину у телеги с собакой, толстую женщину в сцене в чайной, весь эпизод около бильярда и заключительный план матери Егора в окне.
Шукшин с приступом язвы находился в больнице на Погодинской улице - той самой, которая впоследствии станет местом действия рассказа "Кляуза". Из больницы он ушел и занялся сокращениями, вследствие чего фильм стал короче на восемьдесят метров (2867 вместо 2947).
Но вот что, по воспоминаниям Валерия Фомина, было в этих метрах: "Я сам своими глазами видел, как буквально умирал, таял на глазах Шукшин, сбежавший из больницы, чтобы исполнить навязанные "исправления" и тем самым спасти картину от худшего.
"Калина красная" была уже вся порезана, а самому автору надо было немедленно возвращаться в больницу. Но он боялся оставить фильм в "разобранном" виде, чтобы как-то "зализать", компенсировать нанесенные раны, хотел сам осуществить чистовую перезапись.
Смены в тон-студии казались нескончаемыми - по двенадцать и более часов в сутки. Но буквально через каждые два-три часа у Василия Макаровича начинался очередной приступ терзавшей его болезни. Он становился бледным, а потом и белым как полотно, сжимался в комок и ложился вниз лицом прямо на стулья. И так лежал неподвижно и страшно, пока боль не отступала.
Он стеснялся показать свою слабость, и его помощники, зная это, обычно уходили из павильона, оставляя его одного. Тушили свет и уходили. Сидели в курилке молча. Проходило минут двадцать-тридцать. Из павильона выходил Шукшин. Все еще бледный как смерть. Пошатываясь. Как-то виновато улыбаясь. Тоже курил вместе со всеми. Пытался даже шутить, чтобы как-то поднять настроение. Потом все шли в павильон. И снова приступ..."
17 января 1974 года комиссия приняла исправленный вариант, а 2 февраля картину показывали в "Доме кино". Шукшина выпустили на премьеру уже из другой больницы - Кремлевской. Присутствовавшая на премьере Ирина Александровна Сергиевская сказала об этом дне:
- Он был счастлив. Никогда в жизни я не видела Шукшина таким счастливым. Он говорил: "Все только начинается. Это только начало".
Слава
И вот тогда на него обрушилась слава. Если бы Шукшин не снял "Калину красную", вряд ли бы о нем было столько написано книг. Он оставался бы прекрасным, глубоким, умным русским писателем из плеяды так называемых деревенщиков, интересным, оригинальным кинорежиссером, пришедшим в кино после оттепели и снявшим несколько самобытных картин. Запоминающимся актером.
Больше того, со временем значение Шукшина все равно бы неизбежно возрастало, мы принялись бы его расшифровывать, открывать, узнавать, дивясь собственной лени и нелюбопытству, и пришли бы к тому же, к чему пришли сегодня: без Шукшина, вне Шукшина, помимо Шукшина русская картина мира была бы неполной, как невозможна она без протопопа Аввакума, Ломоносова, Державина, Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Достоевского, Лескова, Толстого, Чехова, Блока, Андрея Платонова, Бунина, Твардовского, Шолохова, Солженицына, Юрия Казакова, Белова, Астафьева, Распутина...
Шукшин безо всяких скидок, с полным правом стоит в этом неполном ряду.
Однако без "Калины красной" не было бы прижизненной, хоть и поздней славы, не было бы шукшинской легенды. Не было бы мифа. Не было бы полгода спустя похорон, каких не знала и не будет знать Россия много лет - до похорон Высоцкого, не было бы сотен стихов профессиональных и самодеятельных поэтов, не было бы песен, всенародного поклонения...
"Калина красная", может быть, и не лучший фильм Шукшина, подобно тому, как "Алые паруса" - не лучшее, что написал Александр Грин (то ли дело "Крысолов", "Фанданго" или "Дорога никуда"), как "Мастер и Маргарита" - не самое выдающееся произведение Михаила Булгакова по сравнению с "Белой гвардией" и "Театральным романом". Но если народ избрал свое, с этим не поспоришь. В конце концов, зритель тире читатель всегда прав.
Мелодия, которую случайно, явно думая о каком-то серьезном произведении, сочинил композитор, и завтра полюбившуюся песню распевает вся страна. Это картина, выстраданная и оплаченная Шукшиным его человеческой жизнью и судьбой, вследствие чего все упреки и огрехи снимаются.
Это его личный режиссерский, человеческий путь, пройденный от "богемной" поэтессы Беллы Ахмадулиной до советской колхозницы Офимии Офимьевны Быстровой, получающей пенсию 17 рублей и замечательно говорящей о себе: "Я молодая красивая была - ну, красавица. Это сейчас устарела, одна на краю живу. Сморщилась".
По-своему прав был Михаил Ульянов, когда писал: "Калина красная" - странный фильм: если попытаться анализировать ее с точки зрения обычной логики, можно найти много эпизодов, казалось бы, несовместимых.
Есть куски очень простые, я бы даже сказал, примитивные. Есть эпизоды, которые у другого художника могли бы прозвучать сентиментально и фальшиво. Однако все это превратилось в произведение, которое до сих пор живет и так пронзительно действует на зрителя, потому что склеено таким "составом", как боль и мука, как душевность Шукшина, потому что наполнено его искренностью и честностью.
Иначе говоря, если подойти к картине с гаечным ключом логики, ее можно разобрать на составные части - и ничего не понять. Но если с сердцем, перед ней можно преклониться".
В том-то и соль этой вещи, что Шукшину удалось необыкновенным образом сплавить элементы трудно совместимые. Лирика и сатира, надрыв и насмешка, подлинность и игра, ерничество и истерия, любовь и разврат соперничают друг с другом до самого конца, до заключительного выстрела, и до этого выстрела мы и не понимаем, смотрим ли мы комедию, как было обозначено в заявке на сценарий, или трагедию о человеке, не сумевшем себя простить, ищущем смерти и, в сущности, совершающем с помощью бывших товарищей по воровскому ремеслу самоубийство.
Шукшин сумел спрятать в незамысловатой, на первой взгляд, мелодраме столько смыслов, что "Калина красная" до сих пор остается одним из самых нерасшифрованных советских фильмов. Его иногда прочитывают как фильм-протест, фильм о народе, оказавшемся за решеткой, и, можно предположить, что именно там окажется брат Любы, которого советская фемида неизбежно осудит за самовольную расправу с убийцами Егора.
Но это ли хотел сказать Василий Макарович?
Мать
"Картину приняли грандиозно. Так не принимали ни одну картину. И люди плачут, и сам я наревелся. Очень хочу, чтоб вы ее скорей посмотрели", - писал он матери. Было и признание профессиональное. В любой статье о "Калине красной" можно прочесть список наград, самой первой из которых стал главный приз на Бакинском кинофестивале в апреле 1974 года.
Шукшин находился в это время в правительственном санатории в Кисловодске. Он уже плохо себя чувствовал, хоть и писал матери и сестре: "Чувствую себя прекрасно. Умоляю вас - не волнуйтесь. Мама, ради Христа, успокойся. Не волнуйся, не болей. Я здоров. Еще раз повторяю - здоров. И теперь уже это будет, сами понимаете, прочно".
Однако сохранились горькие воспоминания жены шукшинского друга детства Валентины Андреевны Борзенковой, по совпадению оказавшейся тогда на Северном Кавказе. Она была последней, кто видел его из земляков: "Он был худой-худой. Рассказал, что язва по-прежнему мучает, стали болеть икры ног. Очень сожалел, что дети маленькие. Маша только в первый класс пошла, что не успеет их вырастить".
Однако от матери Шукшин болезнь скрывал, и Борзенкова неслучайно цитирует письмо, которое Василий Макарович передал через нее ее мужу, другу своего детства Борзе, с кем когда-то не доучился в Бийском автомобильном техникуме: "Саша, милый, прошу тебя (и Валю прошу о том же) доехайте до матушки. Валю прошу сказать ей, что я жив-здоров, чувствую себя хорошо и хорошо выгляжу - Валя может подтвердить".
Но Валя могла это лишь опровергнуть...
Опубликовано в журнале Родина № 4 2015