Всякое кощунственное прикосновение к тем временам вызывает у меня боль. Независимо от рациональных резонов. Потому что мое поколение с детства и на всю жизнь покалечено войной, боль памяти предшествует любым доводам. Да и какие это доводы - глумление какого-нибудь Владислава Калудзиньского над памятью павшего за его страну советского генерала Ивана Черняховского...
Страшно подумать, какая ситуация была бы в Польше (и была бы сама Польша) - повернись война Победой в другую сторону (как теперь это лукаво взвешивают молодые историки, войны не заставшие). Что осталось бы от Речи Посполитой, если бы не сталинские, а гитлеровские политики обустраивали послевоенную Европу? (А что осталось бы от русских? И вообще от славян?)
Я об этом и думать боюсь.
Я думаю о том, как вкладывалась в российский контекст история Польши. Думаю о Смуте семнадцатого века. О трех разделах, ее располосовавших. О провале красного наступления на Варшаву в 1920 году. О "триумфе" красного наступления в 1939-м...
Удивительно, но любой взрыв польского сопротивления выплескивал в Россию ссыльнопоселенцев, а они... врастали в русскую культуру.
И неудавшиеся "завоеватели" - врастали. Фаддей Булгарин, например. Видный журнальный деятель, явившийся к нам с армией Наполеона в 1812 году. И ставший у нас излюбленным оппонентом Пушкина.
Так ведь и Мицкевич с Пушкиным друг другу оппоненты. Русско-польские духовные связи в силу драматизма нашей истории были взаимно-полемичны... но они всегда были... и без польского вклада я не мыслю себе ни русской культуры, ни моего - конкретно - самосознания.
В моем поколении - мыслимо ли было обойтись без поляков? Чей голос звучал нам неповторимо и вдохновенно? Кто пел нам наши песни? Эдита Пьеха, полька, ставшая великой русской актрисой (и сохранившая при этом острый польский шарм).
А кино нашей послевоенной эпохи! Без польской школы - никак! Вайда, Мунк, Кавалерович, Занусси так же необходимы, как Хуциев, Алов и Наумов, Самойлова и Калатозов. Польское кино - мощнейший фактор в духовном становлении поколения "шестидесятников".
Финальная исповедь Виктора Астафьева - "Последний поклон" - начинается с польского эпизода.
Герой эпизода - поляк. Вася. Но он не Вася, он Стася, то есть Станислав, а Васей переназван сибиряками для понятности. Поляк - в Сибири! Сколько слез, сколько крови в этой фигуре! Сколько страшной памяти... И как хранит поляк тоску по своей родине, даже никогда ее не видевши? Как удерживает он ее - родившийся уже в Сибири, "на подводе под тулупом конвоира"? И чем покалечен-то - уже ведь не под Варшавой ударом суворовского богатыря или тухачевского конника, - а здесь, в ссылке, оттого, что у мокренького младенца нога на подводе ознобилась...
Вот и шатает вас эта польская музыка, то коченеющая, то оттаивающая на енисейском ветру. Бессмертный полонез, которым попрощался когда-то с родиной Огинский и отдал эту свою тоску русским, так что несколько поколений русских - вплоть до будущих "шестидесятников" - на всю жизнь прониклись этой болью. Тоскует Вася-поляк по своей родине, которой нет, и заразил же нашего сибиряка-малолетка тоской по родине...
И через годы, уже в Отечественную, в сорок четвертом, - посреди раздавленного огнем польского городка та же музыка, Огинский, - полонез гибели.
- А-а! - объясняет внуку бабушка. - Вася-поляк чужое играет, непонятное. От его музыки бабы плачут, а мужики напиваются и буйствуют.
Распахивает бабушка повествование в русскую жизнь. В окоем тайны. В чужое, от которого становится наш человек сам не свой. В свое, которое он вдруг опознает в чужом - и буйствует от отчаяния.
Польский камертон вводит музыку Астафьева в такую русскую горе-гармонию, от которой не избавиться ему до прощального, последнего поклона.
Никакие геополитические развороты Истории не уничтожили и не уничтожат диалог польской и русской душ.