Владивостокское заведение со скучным названием "коммерческое училище" оказалось необычным. Преподаватель литературы Степан Пашковский вспоминал: "Для своего времени оно было некоторым оазисом среди пустыни "казенных" гимназий. Общая атмосфера дышала свободой. Нужно было видеть, как во время большой перемены во дворе училища школьники в паре с учителем и даже с директором мчались по зеркальной поверхности катка. Коммерческие училища привлекали к себе многих передовых учителей, стремившихся к обновлению школьного преподавания".
Есть фото Пашковского тех лет - неформальный ежик, полоска бороды, усики... Он обратил внимание на Сашу Фадеева во время подготовки к вечеру по русскому фольклору: "Его письменная работа на тему "Сон Обломова как образец художественного повествования" была отмечена как выдающаяся". И дал портрет будущего классика советской литературы: "Хрупкая фигурка не сложившегося еще мальчика. Рядом с Цоем, Ивановым, Нерезовым это хрупкий хрустальный сосуд. Бледный, со светлыми льняными волосиками, этот мальчик трогательно нежен. Он живет какою-то внутренней жизнью. Жадно и внимательно слушает каждое слово преподавателя. Временами какая-то тень-складка ложится между бровями, и лицо делается суровым... Мальчик не смущается тем, что одет беднее других, он держится гордо и независимо..."
Вот он, тот Фадеев, который потом прятался за начальственным обликом, но до конца жизни никуда не исчез.
Компания юношей из Владивостокского коммерческого училища и девушек-гимназисток собиралась на Набережной в доме Лии Ланковской. Рисовали закаты, пели, читали стихи. Здесь Фадеев встретился с Асей Колесниковой - своей первой любовью. В 1950 году в письме к ней он вспомнит все до мелочей:
"Был сильный ветер, на Амурском заливе штормило, а мы почему-то всей нашей компанией пошли гулять. Мы гуляли по самой кромке берега, под скалами, там же, под Набережной, шли куда-то в сторону к морю, от купальни Камнацкого..."
Он стеснялся выказывать свои чувства.
"Нам в голову не приходило, что он влюблен в Асю. Наоборот, мы думали, что он избегает девушек из-за антипатии к женскому полу, - вспоминал его однокашник Яков Голомбик. - Думаю, не знала об этом и сама Ася. В нашей компании Фадеев держал себя как отъявленный женоненавистник, и никто из нас не мог предположить, что он способен влюбиться. Всех "стрелявших" за гимназистками он остроумно высмеивал. О том, что это - маска, что он так ведет себя из-за неуверенности в себе, считая, что ни одна девушка не может его полюбить, мы и не подозревали".
Сам Фадеев, впрочем, в 1949 году писал Асе: "Все мои друзья знали, что я влюблен в Вас". А дальневосточный прозаик Юрий Лясота в повести "Братья Сибирцевы" (1975) даже изобразил, как юный Саша гуляет с Асей и целует ее, хотя ничего подобного не было.
Из письма Фадеева к Колесниковой:
"Мы с Вами, как однолетки, развивались неравномерно. Вы были уже, в сущности, девушка, а я еще мальчик. И, конечно, Вам трудно было увлечься этим тогда еще не вышедшим ростом и без всякого намека на усы умненьким мальчиком с большими ушами. Но если бы Вы знали, какие страсти бушевали в моей душе!"
Позже компания распалась. Новыми подругами мальчиков стали другие девушки - подпольщицы. А потом многие из парней ушли в партизаны.
С Фадеевым Ася встретится только в 1950 году: "Он раздался в плечах, шея стала по-мужски крепкой, и, вопреки законам природы, он с годами похорошел лицом. Вот только поседел наш Саша. Ой как поседел! Голова совсем как снег".
Рискну предположить, что, возможно, самые лучшие тексты Фадеева наряду с "Разгромом" - это его поздние (1949-1956) письма в Спасск-Дальний, в маленький домик по улице Советской, 78 к юношеской своей неразделенной любви Асе (Александре Филипповне) Колесниковой. Посмертно они вышли в журнале "Юность" в 1958 году и составили книгу "...Повесть нашей юности".
Колесникова работала учительницей в Спасске, на пенсии переехала к сыну в Волгоград. Переписка могла бы завязаться раньше: в 1930е Фадеев получил письмо от Аси, но не ответил. В 1949-м объяснил почему: "Какое волнение и смуту вызвало оно, то Ваше письмо, в моей душе - и, как нарочно, в ту пору, когда только-только началась новая моя жизнь и у меня уже был сын[*,] и я уже знал, что теперь не должен (и не могу даже пытаться) изменить эту мою жизнь до самой смерти!"
Значит, они были, мысли "изменить жизнь"? Перелистайте безумно искренние, трогающие, отчаянные, нежные письма мужчины, давно ставшего бронзовым литературным генералом...
"Моя далекая милая юность", - называет Фадеев Асю. "Родная моя", "самый близкий мне человек на земле". Обращается на "Вы", но подписывается просто "Саша", просит не писать больше о "разнице положений"...
Он пригласил ее в Москву (и сам обещал приехать в гости, но уже давно не принадлежал себе), хлопотал о размещении рядовой учительницы в подмосковном доме отдыха ученых в Болшево, договаривался об этом напрямую с президентом АН СССР Сергеем Вавиловым. И она приехала - летом 1950 года. В следующих письмах он уже пишет ей "ты", сообщает, что "с трудом удерживался от слез", когда она уехала, хотя той близости, о которой мечтал, не получилось. В Асе он чувствовал "какое-то торможение"; получилось "больше дружбы, чем любви".
У нее к тому времени брак распался, он был женат...
Вслед он напишет ей: лето 1950-го было "чудесное, счастливое лето моей жизни... последнее возрождение юности и ее конец". "С тобой, первой и чистой любовью души моей, жизнь свела так поздно, что и чувства, и сама природа уже оказались не властны над временем истекшим, над возрастом, и ничего в сложившейся жизни уже не изменить, да и менять нельзя".
А потом вдруг снова переходит на "Вы" и спохватывается: "Как будто мы идем не к завершению круга жизни нашей, а все начинаем сначала!"
Переписка с Асей поднимала "светлую печаль в сердце", но доставляла и боль. "Тот прекрасный чистый круг жизни, который был начат мною мальчиком, на Набережной улице, в сущности, уже завершен и - как у всех людей - завершен не совсем так, как мечталось..."
Фадеев писал Асе сериями - часто из больницы, там у него появлялось время. В июне 1949 года - три письма подряд, в апреле-мае 1950-го - 11 писем, да все огромные. Писал приступами, как одержимый. Потом реже, но все равно регулярно, вплоть до весны 1956 года.
Эти письма - автобиографическая повесть Фадеева о юности. Много лет не бывавший в Приморье, он без запинки вспоминает улицы, погоду, фамилии; тоскует по местам и людям, воскрешает юношеские переживания. Это тот настоящий Фадеев, которого не все уже могли видеть за "железным занавесом" его гранитно-медального облика.
Фадеев описывает купальню "Динамо" на набережной во Владивостоке: "Я мог часами лежать под солнцем на горячих досках... ощущая все тот же, что и в детстве, особенный, неповторимый - от обилия водорослей - запах тихоокеанской волны". Вспоминает о том, как в 1930-е со станции Океанской "пешком ходил во Владивосток через Седанку, Вторую речку, Первую речку, мимо дома, где жил Саня Бородкин. Я выходил на Комаровскую, заходил во двор домовладения, где жил в детстве у Сибирцевых. И все было таким же, как в детстве (только на пустыре против дома, где мы играли в футбол, поставили цирк)".
Напиши он в той же интонации автобиографические записки - они были бы великолепны. Но у Фадеева почти нет текстов о себе, от себя. Он вводил себя в книги очень осторожно - через Мечика в "Разгроме", через Сережу Костенецкого в "Последнем из удэге"... Намеренно уничтожал в себе возможного - и яркого - литературного персонажа, оставаясь лишь автором.
Но остались письма к Асе, читающиеся как цельное произведение.
В них рождаются и умирают нереализованные сюжеты. Они поблескивают, как золотинки в речном песке. Вот лишь один, из Гражданской войны, когда судьба жестко свела партизана Фадеева с воспоминаниями из детства. Он дружил тогда с Женей Хомяковым, Гришей Кравченко и Шурой Дрекаловичем, родители которых имели богатые хутора на берегах Уссурийского залива. "Мне фатально пришлось участвовать в 1919 году в разорении партизанами всех трех этих хуторов! - пишет он Асе. - Хутора эти... всегда служили базой для командования белых карательных экспедиций... В амбарах было много хлеба, а в конюшнях, пунях и хлевах - немало лошадей, коров, свиней - все это было захвачено для партизанских отрядов... К чести моей сказать, я не испытывал решительно никаких угрызений совести. Никого из хозяев, понятно, не было уже на хуторе, но прислуга и работники Хомяковых меня узнали и пытались через меня отстоять хозяйское добро. Пришлось мне прочесть им целую лекцию о революционной законности".
Из последнего письма Фадеева к Асе: "Меня и вправду очень потянуло на родину. Я ведь всегда вспоминаю и мечтаю о ней... Иной раз я испытываю просто тоску по Дальнему Востоку... Я буду кончать "Удэге". И вот тогда-то поеду!... В сущности, я так мало написал в своей жизни!"
Это написано 16 марта 1956 года. Жизни оставалось меньше двух месяцев.