Трамвай
Шел по городу трамвай. Время было поздним, трамвай - допотопным. Редкие пассажиры глядели в окна на вечерний Свердловск и слушали голоса веселой подвыпившей компании, разместившейся на задних сиденьях. Этак трамвай подошел к перекрестку улиц 8-е Марта и Куйбышева. Остановился. Поскольку надобно было перевести стрелку, которая в то далекое время переводилась вручную с помощью обыкновенного лома. Именно с этим инструментом в руках вагоновожатая ( то была крепкая тетка средних лет в ватнике и сапогах) не спеша открыла двери и вышла из вагона. Она, конечно бы, поспешила, если б знала, что среди подвыпившей компании на заднем сиденье отдыхал душой и сердцем студент третьего курса факультета журналистики Витя Хлыстун, которому больше всего в жизни нравилось крутить баранку. Писать заметки у него было на третьем месте. А на втором - девчонки. Хлыстун увидел вакантное место и тут же переместился с пассажирского сиденья на водительское. Колесо, или баранка, в кабине водителя трамвая действительно существовало. Витя принялся его крутить, а заодно выжал до отказа какой-то рычаг. Груда металла вздрогнула и рванула что было сил по улице 8-е Марта к центру славного города Свердловска. От неописуемого восторга Витя запел во весь голос популярную песню композитора Родыгина "Пускай над перекрестками не гаснут огоньки,/ Нам улицы свердловские знакомы и близки./ Рассвет встает над городом, заря, светлым светло./ Как любо всё и дорого, и на сердце тепло". Думаю, что именно последняя строчка в полной мере отражала душевное состояние мастера. Впрочем, любо-дорого и тепло на сердце было у всей компании, чего вряд ли можно было сказать о пассажирах и вагоновожатой. Последняя, кстати, под грохот колес и базлание песни композитора Родыгина бросилась бежать за уходящим трамваем с ломом наперевес. Она тоже что-то кричала, но не столь лирическое и не в рифму. Витя, будучи отличником, понимал, что надо дать возможность возбужденным пассажирам выйти на очередной остановке. Он покрутил баранку, надавил на рычаг, и трамвай со скрежетом остановился. Пассажиров как ветром сдуло, а через секунду подоспела и вагоновожатая с ломом. Витя, будучи отличником, понимал, что против лома нет приема. Поэтому и он, и вся компания рванули из трамвая со скоростью, значительно превышавшей возможности вагона с баранкой.
Зачем Хлыстун угнал трамвай? Я не знаю. Да и сам он отвечает на этот вопрос как-то неуверенно. Как замечательный журналист и великолепный водитель современных авто он знает ответы на множество сложнейших вопросов, но на этот отвечает и по сей день неубедительно.
"Вечное перо"
Лично мне известны только два журналиста, которые еще в студенчестве сумели продемонстрировать незаурядный талант и даже призвание к профессии главного редактора. Один из них и по сей день главный редактор "Российской газеты" - Владислав Фронин. Судьба второго сложилась не столь удачно: он не стал главным редактором. Но все, что нужно главному, у него есть и по сей день. Тогда, 45 лет назад, его звали Миша Фридмар и он редактировал нашу курсовую стенгазету "Вечное перо". Хочу, чтобы вы мне поверили: в ту пору это была лучшая стенная газета страны. Она делалась смело, талантливо и стопроцентно профессионально. Фридмар придумывал темы, раздавал задания, и когда ему приносили материалы, с удовольствием и бережно их редактировал. Газету он делал по ночам вместе с художником и ответственным секретарем Игорем Литвиненко, моим однокурсником и другом. Утром у стены с "Вечным пером" собиралась толпа. Газету читали все - студенты разных курсов и даже разных факультетов университета. В толпе читающих были заметны и преподаватели. Напечататься в "Вечном пере" было и почетно, и престижно. В любом случае, я не знаю второй стенгазеты, подшивка которой хранилась бы и по сей день в государственном архиве. Но речь все же о Фридмаре.
Однажды случилось вот что. Шла обычная производственная практика. На каком-то предприятии Свердловска мы учились писать заметки для местной многотиражки. Руководила практикой доцент Т., сама в газете не работавшая, но полагавшая, что может учить журналистике других, особенно зеленых студентов. Но тут у доцента Т. случился сбой. Она столкнулась с Мишей Фридмаром, который, будучи студентом, оказался куда опытнее и профессиональнее. Доцент к такому положению вещей готова не была и решила, что раз она доцент, а он - студент, то она - главнее. То есть поступила, как и полагалось поступать в любой партийной организации того времени. Но вот с партийностью у главного редактора Миши Фридмара в ту пору было неважно. И он пришел на факультет, закрылся в аудитории на ночь и к утру вывесил на стене экстренный выпуск "Вечного пера", в котором от доцента Т. и ее методов творческого воспитания советского студенчества осталось мокрое место.
Утром случился скандал, стена лишилась газеты, а Миша - студенческого билета (как водится, "за академическую неуспеваемость"). Я и по сей день благодарен лучшим нашим факультетским преподавателям. Но судьбу Миши в ту пору, увы, решали не лучшие. И эти нелучшие абсолютно точно почувствовали в поступке Фридмара вполне реальную, не стенгазетную угрозу и опасность. Они почувствовали правильно: Миша талантливо и смело делал настоящую, а не игрушечную газету. В результате стараниями одних и бездействием других современная Россия лишилась талантливого главного редактора, которых у нас и по сей день меньше, чем пальцев на руке.
Адрес
Мой однокурсник Боря Кортин родился 27 апреля 1947 года. В тот замечательный день, но в 1971 году, почти все однокурсники собрались за его гостеприимным столом, чтобы отметить праздник своего любимца. Боря был комиссаром нашего студенческого отряда на уборке картошки, отличником, замечательным товарищем и просто красавцем: девушки души в нем не чаяли. Однако на день рождения Бори пришел и Петя Харченко - его однокурсник, про которого нельзя было сказать и трети того, что числилось за Борей. Как результат - Харченко насосался спиртного и выпал из контекста окружающего мира в буквальном смысле слова. Когда гости разошлись, именинник обнаружил гостя не подающим признаков сознательной жизни. А в рамках жизни бессознательной гость время от времени, не открывая глаз, требовал немедленно доставить его домой, поскольку любимая жена уже заждалась.
Что было делать? Такси в ту пору в городе Свердловске было экзотикой, да и не по карману даже студенту журфака. До появления мобильных телефонов оставалось еще лет тридцать. Короче говоря, именинник принял единственно правильное решение: он взвалил Петю Харченко на плечи и потащил его по ночному городу к любимой жене (своими ногами к любимой жене Петя, как вы понимаете, дойти уже не мог). Предварительно Боре удалось получить из немеющих уст однокурсника номер дома по улице Луначарского, где безутешная жена ожидала пьяницу.
К четырем утра Боря признал собственное фиаско. С грузом на плечах он обошел всю улицу Луначарского, но указанного номера дома не обнаружил. В результате из последних сил он дотащил Петю до общаги, где и выгрузил его на ближайшую свободную койку. Утром выспавшийся Петя разбудил Кортина и поинтересовался, отчего его не доставили домой. Боря с ангельской кротостью объяснил причину. И тогда Петя, вдруг просияв, догадался: "Так ведь я ж тебе свой пермский адрес сказал".
С тех пор Боре выпала судьба носить тяжести и потяжелее. Но он никогда не жаловался ни на жизнь, ни, тем более, на Харченко.
"Пилигримы"
На втором курсе факультета журналистики мне предложили поработать журналистом. Разъездным корреспондентом в нашей университетской многотиражке. Я должен был ездить по колхозам и совхозам Красноуфимского района и рассказывать читателям, как в этих колхозах и совхозах трудится на уборке картофеля университетское студенчество. Однажды я прикатил в какой-то колхоз вместе с агитбригадой. В составе агитбригады были танцоры с филфака и бард с истфака.
Вечером в колхозном клубе собралась публика. Танцоры сплясали свое, стяжав вялые аплодисменты. А потом под гитару запел бард, крепкий парень с хрипловатым голосом: "Мимо ристалищ, капищ,/ мимо храмов и баров,/ мимо шикарных кладбищ,/ мимо больших базаров,/мира и горя мимо,/ мимо Мекки и Рима,/ синим солнцем палимы,/ идут по земле пилигримы".
Публика примолкла. Помню, что когда бард спел "Глаза их полны заката,/ сердца их полны рассвета", я подумал: чья же песня? И тут же решил, что Высоцкого. Пройдет два года, и страну покинет великий поэт Иосиф Бродский, о существовании которого я, темный и необразованный студент Уральского университета не знал ничего. Ни тогда, когда слушал песню Евгения Клячкина на его стихи, ни два года спустя, когда получил диплом об окончании факультета. Про то, что "Пилигримы" - это Бродский, я узнал много лет спустя.
Таковы были особенности нашего советского образования. Но теперь я понимаю, что не только в образовании тут дело. Недавно прочитал у Анатолия Наймана: "Ты рождаешься с инструментом в душе, реагирующим на звук и ритм слова, и оказывается, что главный поэт в это время - Константин Симонов. Или Надсон. Или Бенедиктов... Тусклые отсветы, тяжелый воздух... Вдруг Симонова - Суркова сменяет Евтушенко - Вознесенский: луч света, глоток свежести! Теперь можно подождать и Тютчева, и Мандельштама. Можно подождать, но можно и не ждать, а самому выйти на дело".
Вот я не вышел. Предпочел ждать. И дождался Бродского только через двадцать лет. Это счастье, что "инструмент в моей душе" всё это время худо ли бедно оставался жить, не истлел, не умер, не расстроился... Если б иначе - на всю оставшуюся жизнь остался бы с Вознесенским - Евтушенко. Что само по себе и неплохо. Но только взойдя на вершины Бродского, Фроста и Одена, понимаешь, чего ты мог лишиться в своем ожидании и духовном бездействии.
Все-таки лучшее образование воспитывает потребность встать и пойти.