Неизвестная рукопись

9 июля 1938 г. тогдашний глава советской внешней разведки, начальник 5-го отдела 1-го управления НКВД СССР старший майор госбезопасности Зельман Исаевич Пассов (1905-1940) направил доставленную из-за границы рукопись из 115 листов начальнику секретариата НКВД, ближайшему соратнику наркома Ежова Исааку Ильичу Шапиро (1895-1940) с кратким сопроводительным письмом: "При сем препровождается рукопись романа В.Р. Менжинского, полученная из Парижа". Шапиро наложил еще более краткую резолюцию: "В ЦК"². В ЦК ВКП(б) тетрадку с текстом покойного к тому времени чекиста поместили в секретный архив.

Повесть была закончена во второй половине 1908 г., когда живший в эмиграции Менжинский перебрался из Бельгии в Цюрих. Судя по аккуратно переписанному тексту и приведенным координатам, Вячеслав Рудольфович собирался этот свой литературный труд опубликовать. В конце текста он лично подписался "Вячеслав Менжинский" и собственноручно начертал "адрес: Zrich, III, Badenerstrasse, 249, Dr Brupbacher, для В.М."³. Отсюда следует, что будущий глава ОГПУ был неплохо знаком с колоритным швейцарцем Фрицем Брупбахером (1874-1945), который в 1938 г. был еще жив, но имел в тогдашнем СССР крайне негативную репутацию после своего исключения из компартии Швейцарии за "анархистскую позицию" и критики Сталина в его конфликте с Троцким.

Рукопись имеет громкое название "роман В.М."⁴, т.е. В. Менжинского. На самом деле это небольшая повесть - известно, что и литературный дебют Вячеслава Рудольфовича в 1905 г. назывался "Роман Демидова" и точно так же имел форму повести. Название произведения, скорее всего, отражено на первой странице текста, где вверху рукой автора вписано "Прелюдия"⁵. Подзаголовков текст не имеет, поэтому предположение о том, что "прелюдия" есть то же, что и введение, представляется маловероятным.

Революция в борделе

Писательское мастерство автора очевидно, несмотря на заметные влияния маститых современников, начиная с Куприна и Максима Горького. Стиль Менжинского показывает, что политэмигрант, знавший едва ли не два десятка языков, лучше всего владел именно русским.

Действие повести развивается в октябре 1905 г. после оглашения царского манифеста в нестоличном, но большом городе, где есть пристань, вокзал железной дороги и даже театральная площадь. В то время сам Менжинский возглавлял военный отдел организации РСДРП в Ярославле, который и послужил образцом для внешних примет повествования. Сам же сюжет вымышленный и в чем-то авангардный - речь идет о забастовке в публичном доме, причем его обитательницы вдохновлены примером революционных рабочих и пытаются просить у них совета и защиты.

Персонажей в тексте немного - хозяйка заведения Авдотья, ее сожитель Васька, девушки Амалия, Паша, Лександра, Эмилька, Афросинья, пожилая Титовна и сыщик Шаманин, поющий в подпитии "Варшавянку".

Изложение динамично - в течение одного дня происходит бунт в заведении под красным фонарем (именно об этом публикуемый ниже небольшой фрагмент повести), а затемно туда врываются сыщики и полицейские после устроенного ими же погрома в городе. Автор ставит точку едва ли не на самом интересном месте - девушки из разгромленного пьяными охранителями заведения ждут пролетариев, за которыми отправилась их самая бойкая представительница.

Последние слова повести вполне символичны: "Придут? Пускай!"⁶ Получается, что Менжинский в 1908 г. из эмигрантского далека довольно точно предсказал события следующей революции: в 1917-м рабочие придут, причем повсеместно и надолго, только вот история публичных домов на этом и закончится...

Новая жизнь в доме Авдотьи

"Кому ты, нищая, нужна?"*

После Васькиных ударов Авдотья притихла было, значит, все-таки есть порядок! - но, оставшись одна со своим гарнизоном, без защиты, без единого мужчины, она тем громче стала плакаться на свою горькую долю, ища сочувствия у своих же девушек:

- Ой-ой-ой! Девоньки! Давно ли я с деньгами собралась, чтобы хороший дом держать, по-благородному, и вот какое дело!

Одна Эмилька сожалительно кивала аккуратной белокурой головкой, придавая своим хитреньким глазкам испуганное выражение. Остальные, упившись до одурения кофеем, благодушничали: и чего им бояться? Побьют, эка невидаль! Не впервой. Но Амалия набросилась на Эмильку:

- Ты что, подлиза? Опять к хозяйке подмазываешься? Думаешь, пощадит? Как же, дожидайся! Хитрости твои ни к чему, не миновать тебе улицы. Все там будем. Старая-то чего трусит? Ишь, потом пошла, рыба разваренная. Растрясут твои деньги, погоди! Да ведь новый откроет, опять наживется, - крикнула девушка с отчаянием: ей что! А нас повредят, изувечат, куда деться? Ее же Васька нас вышвырнет, - и радостно уколола: за другими поедет, по дороге со всеми женихаться станет. А зеркало разобьют, как пить дать, - поймала Амалия взгляд хозяйки и продолжала искать больных мест, насмехаясь, расписывая страхи, противореча себе, исходя словами и ненавистью и чувствуя боль в животе при мысли, что хозяйка отделается пустяками, а они!..

Авдотья не слушала, не могла бы даже слушать ехидных ликующих пророчеств, что с ней Васька тоже деликатничать не станет, коли дом разобьют:

- Кому ты, нищая, нужна? Гнилыми яблоками торговать или руку на паперти протягивать - только и жизни тебе.

"Не хотим больше десяти в день!"

Издевательства не задевали Авдотью; сейчас они были ей нипочем, как ни горька неблагодарность - и всегда удивительна! Испуганные мысли дрябло колыхались, как груди рыхлой старухи на ходу, и топтались на том же месте:

- Зеркало!

Все ее понятия о хорошем доме, удовлетворенная гордость, любование достигнутым величием были воплощены в этом светлом символе, отражавшем все, что находилось в зале, продолжавшем вдаль жизнь ее заведения...

- Разобьют! Придут фабричные - и кончено. Купец бьет, так платит втридорога, а эти... Она готова была сулить им тысячу казней - и вдруг ярко вспомнила: рабочие верх взяли. Значит, даже в участок их не потащишь за буйство. Они могут безнаказанно ломать, колотить.

Авдотья стонала долго, надоедно.

- Смотрите-ка, девушки. Народу-то, народу. Черно! Знамена красные. Должно, с Большой мануфактуры идут, - крикнула Паша.

Авдотья вскочила, подбежала к окошку раньше легкой Эмильки и ошалела: ничего! Река как река, день стал серым, облачным... и только услышав брань обманутых подруг, она поняла, что Паша подшутила. Авдотья пришла в ярость дикую, неистовую, слова застряли у ней в горле и, мыча, она гонялась с кулаками за Пашей, заливавшейся раскатистым хохотом. Наконец, Авдотья остановилась, тяжело дыша, и выговорила: "Фабричная за...ба...стовщица!" Хуже она ничего не нашла.

- И забастуем, - вызывающе подхватила Амалия.

- Это теперь? Что я вам, игрушка, далась?

- Забастуем, - повторила Паша, видя, что новая шутка сердит хозяйку.

- Люди бастуют, и мы... - насмешливо продолжала Амалия.

- Что вы, белены объелись? Бастовать? Так то рабочие. А вы кто?

- И мы работаем.

- Работаете? - Авдотья сделала выразительный жест.

- А то нет? Ты что ли за нас? Она же и нос воротит! Кто нас в трактир гонит? Для кого мы мужчин принимаем... один ушел, сейчас другой... под праздник чуть не рота пройдет? - возбужденно срывались голоса разозлившихся оскорбленных девушек. Уже не Амалия с Пашей шутки шутили, весь дом насел на хозяйку. Даже Эмилька осмелела:

- Не хотим больше десяти в день!

- Ты одного-то поймай, гнилая!

Авдотья встрепенулась: с этими она живо справится, не впервой.

- Мы мучимся, а она мыла куска не даст. Все купи.

- Кормит всякой дрянью.

- Ты тухлой рыбы не давай, не давай.

- Фрикасе прикажете подавать? Кому не по вкусу - дверь открыта; рассчитайтесь и пожалуйте.

- А ты гнать - думаешь, не уйдем? Уйдем! - Платить не будем, свобода дана! - Плати ей! Ты нам заплати. - На пятак даст, а пишет полтинник. - Какое! Целковый, а то и полтора поставит.

"Зачем уходить, здесь останемся..."

Шум несколько стих.

- Нет такой свободы, чтобы долгов не платить, - твердила хозяйка, я вас силой не держу. Отдайте мне мое, и с Богом, на все четыре стороны.

- Зачем уходить? - хладнокровно ответила Амалия, найдя новый крючок, - здесь останемся, только не так, как раньше. Госпожами. Работать не будем, а чтоб все было...

- Придумала! - хихикнула хозяйка, - даром?

- Не даром, за свой же труд, за страдание, мало ты из нас крови выпила, не смей говорить, что даром, - кричала Эмилька вне себя.

- А сейчас пусть Авдотья нам баню затопит, - нашла, наконец, Амалия, чем доехать.

- Ба-аню? - протянула хозяйка, - сегодня разве банный день?

- Баню! Баню! Баню! - поднялся такой вопль, что Авдотья поколебалась.

- Воды нет. Здесь не Питер, кран отвернул, и вода тебе. Из колодца надо. Слышите, звон какой. Гости идут.

- Баню! Баню! Баню! Не открывать! Забастовка.

Звон долгий, неотступный, мучительный.

- Ха-ха! Звонят. Звоните себе.

- Васька где? Пусть воду качает.

- Нет его.

- Сама качай. Титовна затопит, а она за банщицу! Марш!

- Что ж, потружусь, помою, и Спаситель мыл ноги ученикам, - сказала Авдотья сладким голосом.

Спаситель, что и говорить, и учит хорошему, спасительница.

Звонок лязгал.

Как городовые с важным арестантом под стражей, вышли они на двор к колодцу. Авдотья смиренная, но упорная посередине, девушки спереди, сзади, с боков.

- Не уйдешь! Качай воду!

"Наше дело женское"

В легких цветных капотах они стояли на ветру в холодный октябрьский день и смотрели, как хозяйка наклонялась, с трудом вытаскивала визжавшее ведро, сливала воду в другое, с усилием тащила его в баньку длинную, узкую, черную, где растревоженная Титовна разводила огонь. Девушки наслаждались усталостью, вздохами, сгорбленностью, натугой Авдотьи, которая прикидывалась, что она еле волочит ноги. Чуть хозяйка останавливалась перевести дух, подымался торжествующий крик:

- Ага! Устала! Поработай-ка с наше, без отдыха. Это не воду качать. В солдатский-то день лежишь разбитая, шевельнуться не можешь, и все приходят, мучители...

Титовна каждую минуту порывалась сменить благодетельницу, но они криками прогоняли ее, и хозяйка кротко утешала взволнованную старуху:

- Дай пострадать! И не думала, что Бог благословит грехи загладить.

Даже пустое ведро она брала с видом мученицы, упрямо повторяя:

- Нет такого закона, чтобы долгов не платить. На дне моря сыщу. Не я, так ходатай. И полиция поможет.

- Нет полиции! Свобода! Рабочее царство.

- И при свободе участок будет!

Они отвечали галдежом, руганью, несвязными угрозами, но ее уверенность, тонкие сжатые губы волновали их, тревожили; радость унижению хозяйки - она пропала, эта радость. Становилось холодно, день грустнел, и девушки сидели на мшистых скамеечках у старой длинной баньки, задумчивые, молчаливые, несчастные, сомневаясь, что начать - как ни начни, на старое повернется, не зная, что им, собственно, нужно, - и знать незачем, ничего не получишь. Авдотья скрылась - девушки не заметили.

Наконец, Амалия нерешительно сказала:

- Попробовать разве...

- Ну?

- Пойти к рабочим.

- Это зачем?

- Спросить их, как быть с хозяйкой, можем ли уйти, должна ли она платить нам, кормить во время забастовки. Пусть заступятся.

Паша рассмеялась:

- Им-то откуда знать? Наше дело женское. Станут они заступаться. Такие же мужики, не лучше других.

Начался спор несвязный, горячий. Все набросились на Амалию; у каждой бывали рабочие. Что в них? Так, разговоры любят высокие и штук обидных не спрашивают попросту. Купец кутит - и вином, и ужином, и конфетами угостит, деньгами подарит, и офицер богатый... Много их, богатых, видали? Норовит дать, что хозяйке положено - и баста. Приказчик помоложе - другое дело. А что солдат, что рабочий - с них не ухватишь.

- Неправда! - грошовый народ.

- Все мужчинки одинаковы, - плевалась Лександра, - купец мой, гусь лапчатый, позвал, а сам драла! Сидела, сидела... и здесь едва достучалась.

Но ее не слушают:

- Не денег просить будем, заступы, - пробует Амалия.

- Наглумятся, надсмеются, это верно. Я сама фабричная, знаю, - горячится Паша, - мне Ванька табачник...

Но Амалия не уступала: у ней мало-помалу сложился свой идеал честной нетяжелой рабочей жизни, о, не такой, как она Авдотью дразнила, кушать сладко и спать мягко, на даровщинку, она не барыня, нет, пусть мужчины ходят, но не до бесчувствия, чтоб было время вздохнуть, погулять... человеком остаться... Мечты!

С хозяйкой не сладить, за нее и пристав, и судья, и вышибала, и священник, и деньги... Но рабочие одолели полицию и всех, они хозяева, почему им на Авдотью узды не наложить?

Рассуждение было убедительно, Амалия долбила свое, не сдаваясь, и мало-помалу в сердца девушек стала закрадываться надежда, что и впрямь можно - очень даже просто! - пойти к рабочим и просить... о чем? А, теперь они дали себе волю, не справляясь, что возможно, что нет. Прислонившись к стенкам предбанника, расставив ноги, девушки мечтали с открытыми глазами: чтобы хозяйка была не такая хитрая процентщица! - Авдотью сменить! - и новая за нами не подсматривай, нечего ей в наши комнаты нос совать. - Работать согласны, но с рассуждением. В воскресенье отдыхать.

- Воскресенье нельзя, убыточно, понедельник, - поправила Амалия.

- А гнать из дома нельзя.

- И больных? - И больных. Мы чем виноваты? - Держать, кто не хочет, тоже нельзя. - Само собой. - Деньги нам отдавать, не хозяйке. - Ей ничего! - Немножко можно и ей, - примирительно сказала Эмилька, а то много запросит и выйдет ерунда. - Нет, нет, нет... - Как же дом содержать?

Они облегчали свое сердце, изливали свои вечные жалобы на доктора, на полицию, неистощимые и дружные. Но чуть не вышло ссоры из-за платьев, сколько в год и каких. Лександра кипятилась, что она не для того старому купцу угождает, чтобы всякая в шелку ходила. Еще Фроське, туда же!

- Вот вы ругаетесь, а хозяйке выгодно, - убеждала Амалия, но это не помогало.

- Ну, я пойду, а вы тут грызитесь, - решительно заявила она.

- Куда же ты?

- На Большую мануфактуру.

"Солнышко - и то не по-ихнему светит..."

Было уже темновато, когда Амалия вышла из бани. Ей хотелось помыться - ох, как! - но она поборола себя. В своей комнате она в нерешимости остановилась перед зеркалом, висевшим под картинкой: ангел немецкого образца с двумя детьми ловит мотылька над пропастью. Что надеть? Шел дождик, на мануфактуру далеко и страшновато. Но нельзя же идти к начальству, не приодевшись? Она надела самое шикарное платье с вырезами и все браслеты, как к судье, когда приказчик красноносый - у, дрянь! - в воровстве обвинял...

А хозяйки не видать и не слыхать. В участок побежала? Ладно, прошло твое времечко.

В бане царило размягченное настроение. Девушки уже не хотели услуг Авдотьи (что за охота, опять склоку?), а довольствовались Титовной, подставляя ей жирные спины, мягкие животы и груди.

- Ну-ка, Титовна, еще!

- Веничком, веничком.

Титовна, маленькая, сухая, была неутомима - и терла, и скребла, и пару поддавала, и слушала, слушала, слушала... Пригодится преданность потом показать. Афросинья не явилась, что также способствовало поддержанию мира.

Девушки не толкались, не ссорились из-за шаек, веников, места, очереди. В жаркой атмосфере, среди тесноты женских голых тел, пахнувших березовым листом, паром и мыльной водой, разговоры приняли мягкий расслабленный характер. Если они и вспоминали о своих бедах, то безлично, больше мечтали:

- Меня купец в монастырскую гостиницу возил. Вот бы туда одной, барыней съездить, - шумно вздыхала Лександра, отдыхая на полу, где прохладней.

- Живем, как в тюрьме. Утром встанешь, и солнце на том же месте светит, - жаловалась Эмилька, - и только.

- Солнышко и то не по-ихнему светит, по-новому надо, добро бы кто, а то... - негодовала про себя Титовна.

Когда же девушки, красные, распаренные, сидели в столовой за чаем, то с каждым стаканом горячей жидкости им становилось легче. Тихо. Ни хозяйки, ни вышибалы, ни кухарки, ни гостей. Лампа тусклая, семейная. Хорошо. Казалось, вот вернется Амалия, приведет рабочих, и начнется жизнь по-иному, какая, как - они не знали и не говорили об этом друг другу, но их блаженные, смутные мысли были полны этой новой жизнью.

РГАНИ. Ф. 3. Оп. 62. Д. 135. Л. 104-125.

^{1. Подробнее см.: Мозохин О.Б., Гладков Т.К. Менжинский. Интеллигент с Лубянки. М., 2005.2. РГАНИ. Ф. 3. Оп. 62. Д. 135. Л. 47.3. Там же. Л. 163.4. Там же. Л. 48.5. Там же. Л. 49.6. Там же. Л. 163.}