Ни он, ни я не знали в ту пору, что все, увиденное нами, представляло собой остатки лагеря НКВД, стоявшего здесь в 1939 году. Лагеря, где за баланду вкалывали настоящие рабы ХХ века - заключенные, осужденные по пресловутой 58-й статье. Они массово гибли здесь от непосильной работы, болезней и издевательств вертухаев. Судьбы их безвестны и по сей день, останки их, наскоро зарытые в мерзлый грунт, давно запаханы мощными бульдозерами, как мусор на свалке. Они и были мусором для долголетнего режима Ульянова-Джугашвили (не пора ли назвать этих "героев" своими именами?).
Мы узнали об этом много позже. И все-таки что-то недоброе, грозное и мрачное ощутили уже тогда на перевале Дуссе-Алинь.
Этого предчувствия хватило, чтобы Александр Куприянов написал о том лагере роман под названием "Истопник".
А в 1979 году мы снова проехали с ним через Дуссе-Алинь. Причем на "Москвичах". В январе. По бездорожью. Это называлось журналистским автопробегом по Восточному кольцу БАМа. Тогда нам казалось, что мы в своем уме. Александр был командиром пробега, а я - комиссаром. До Комсомольска-на-Амуре мы добрались вполне успешно, но дальше начались проблемы. Морозы за сорок градусов выдавливали на поверхность зимника воду, она ломала наст и превращала узкую дорогу в жидкую непроходимую кашу.
Однажды ночью в такой каше машины заглохли и встали намертво. Стало понятно, что до утра, если ничего не предпринять, мы просто замерзнем насмерть на морозе в сорок три градуса. У нас с Куприяновым оставался только один выход: идти пешком несколько километров до лагеря северокорейских бойцов-лесорубов и просить у идейных братьев трактор, который бы вытащил наши "Москвичи" на снежную твердь.
Да, в ту пору на территории Хабаровского края геройствовали бойцы трудовой армии Северной Кореи. По специальному соглашению с советскими властями они рубили дальневосточный лес и вывозили его к себе на родину. Жили в тайге, в резервациях, огороженных заборами с колючей проволокой. Поговаривали, что за заборами располагались бараки с нарами. Но что там было на самом деле - мало кто знал, даже из местных журналистов: общение с лесорубами из КНДР не наказывалось, но и не поощрялось партийными властями. Иногда в морозный день на бамовской дороге можно было встретить допотопный советский автобус, сквозь крышу которого была просунута настоящая железная печная труба. Труба дымила вовсю, и это означало, что внутри автобуса топится буржуйка - единственный классовый враг, приносивший пользу корейскому пролетариату.
... Точными координатами корейского лагеря мы не располагали, поэтому просто пошли по дороге. На морозе унты покрывались коркой и воду больше не пропускали, зато внутри она постепенно согревалась и становилась теплой.
Так мы шли в кромешной тьме несколько долгих километров, пока не набрели на темный забор с колючей проволокой. Обойдя забор по периметру, мы обнаружили ворота, запертые изнутри. Стали стучать, стуча зубами (сорри за тавтологию). Стучали долго. В конце концов ворота открылись и в проеме показалась корейская голова без шапки. Голова по счастью принадлежала переводчику, поэтому человек понял нас с первого раза. На некоторое время он исчез (видимо консультировался с начальством), а потом распахнул ворота и пропустил нас внутрь.
В большом бараке располагались двухъярусные деревянные нары и две печки, помещенные в песочницы с песком. Было тепло, даже жарко. Идейные братья уже не спали и сбились в кучу вокруг одной из печей. Все изумленно уставились на нас с Куприяновым. Подождав, пока сосульки у меня под носом растают, Куприянов взмахнул рукой и хрипло скомандовал: "Давай!" Я снял шапку, громко высморкался и открыл рот. То, что полилось из этого рта и лилось в течение как минимум пятнадцати минут (с перерывами на перевод), теперь можно было бы смело назвать параноидальным бредом. Выражения типа "великий вождь товарищ Ким Ир Сен" или "и лично товарищ Леонид Ильич Брежнев" были самыми невинными и задушевно-лирическими в моей насквозь идиотской речи.
Закончил я, как и начал, весьма фигуристо, свернув на немедленное выделение нам трактора с трактористом для немедленного же спасения от неминуемой гибели, которая повлекла бы триумфальное торжество империалистических кругов.
Я закончил. Идейные братья молчали. Я повторил все заново. Результат оказался тем же.
Что было делать? Первым догадался Куприянов. Он снял с руки часы "Слава" и высоко поднял их над головой: "Это трактористу, - сказал он. - Кто хочет поехать с нами?".
Легкий стон прошелся по рядам. Я понял, что командир нащупал единственно верную дорогу к душам детей большого Кима и снял с запястья комиссарские часы...
Когда Куприянов поднял над головой мешочек с лекарствами, которые мы предусмотрительно захватили на случай мучительной смерти, - сидевший с краю человек резко поднялся, быстро затолкал в карманы черной рваной телогрейки наши часы, мешочек с лекарствами и решительно направился во двор к трактору.
Cправедливости ради замечу, что моя речь все же возымела действие на старшего по бараку товарища Хон Уна, который по нашей просьбе собственноручно написал бригадиру леспромхоза "Уронэ": "Дело в том, что советские товарищи попали в дорожную ситуацию. Прошу оказать всю возможную помощь и перевести товарищей через перевал". Благодаря записке товарища Хон Уна нам был выдан второй бульдозер с таким же лихим бульдозеристом. К полудню мы были спасены.
А еще через несколько дней с триумфом прибыли в Хабаровск. Нас чествовали как героев, и мы чувствовали себя таковыми. Но ни одному из нас не пришло в голову, что той ночью на том проклятом перевале мы угодили на сорок лет назад в нашу собственную страшную историю.
В которой не было идеи чучхе, но было много других фальшивых и чудовищных идей...