"Привык к обстановке. Насколько вообще можно привыкнуть к зловещему свисту и шипенью снаряда..."
Л.А. Данилина прислала письма, которые ее отец получал во время Первой мировой от брата:
Брат моего отца Андрея Данилина - Иван - во время Первой мировой был на фронте во Франции и в Греции. Эти открытки не имеют важных данных о военных действиях, но это - документы.
Конечно, важно и предупреждение на открытке сбоку, что она может не дойти по назначению в случае, если в письме говорится о конкретных боях: "Это открытое письмо должно быть передано заведующему почтой соответствующей военной части. Оно не должно содержать никаких указаний относительно места отправления, ни сведений о прошлых или предстоящих военных действиях. В противном случае письмо не будет передано по назначению".
Вот, что пишет Иван Данилин из 8-го особого полка Андрею 21 июня 1917 года. На письме есть пометка, что оно отправлено из Франции (почтовое отделение № 507):
Жив и здоров. Шлю привет и наилучшие пожелания. Напиши, пожалуйста, как дела дома. Я уже давно не имею никаких сведений, не знаю нового адреса. Будь здоров, пиши о себе.
Это письмо направлено в Одессу, где Андрей служит на транспорте № 102 "Превеза". Иван сделал пометку "действующий флот".
Очевидно, получив ответ от Андрея, Иван направляет новое письмо брату - 15 сентября 1917-го:
Здравствуй, Андрюша!
Я пока жив и здоров. Из моих товарищей-козловцев некоторые ранены. Живу "так себе". Привык к обстановке, насколько вообще можно привыкнуть к зловещему свисту и шипенью полета снаряда и его громовому взрыву...
Часто вспоминаю о доме и о своих. В смысле товарищества не менее одинок, чем ты. Будь здоров! До радостного свидания!
...Состоялось ли это свидание, неизвестно. Наша читательница не написала в письме, как сложилась судьба братьев.
"Немец оказал первую помощь и напоил деда кофе"
Алексей Солнышков из Петрозаводска рассказал историю своего деда, которого на поле боя спас немецкий солдат:
Мой дед - Смирнов Николай Арефьевич. Родился в 1894-м в Вологодской губернии. Мобилизован был в 1915 году и в одном из боев, вероятнее всего, в 1916-м, был ранен пулей в бок навылет и попал в плен к немцам.
По его воспоминаниям, немец, обнаруживший деда на поле боя, оказал ему первую помощь и напоил кофе. В немецком лагере, как говорил дед, он смог выжить только потому, что работал на кухне. В Россию вернулся в 1919-м.
В Гражданскую не воевал. После возвращения из плена работал, как и прежде, на Мариинской водной системе. В 1920-х был секретарем Ковжского волостного исполнительного комитета. Состоял в ВКП(б), но в одну из "чисток" был исключен.
Затем его деятельность тоже была связана с водной системой. В 1938-м дед с семьей переехал на два года в Карелию. Там он стал начальником одного из шлюзов уже на Беломорско-Балтийском канале.
Но в итоге остался там до конца жизни. Деда не стало в 1975-м.
"Здравствуй, дорогая мама Пелагея Ивановна!"
Валентина Герасимова и Вячеслав Скобленков из Санкт-Петербурга прислали фотографию своего деда и открытку, которую он отправил жене в Россию из немецкого плена:
Наш дедушка - Лютянин Иван Николаевич - родился в 1892 году в сельце Волосково Старицкого уезда Тверской губернии (очевидно, Волосково больше не существует - такого населенного пункта рядом с селом Орешки, куда на почту направлял письмо Иван с просьбой передать его матери, нет - Прим. "Родины").
В начале Первой мировой был призван на фронт. У нас хранится письмо-открытка 1917 года, которое бабушка получила от дедушки: "Здравствуй, дорогая мама Пелагея Ивановна. Кланяется вам сын ваш Иван. И здравствуй дорогая супруга Екатерина Николаевна. Еще кланяюсь сыночку Павлу..."
Открытка была отправлена 25 марта 1917 года из Sopronnyek - в этом лагере (теперь это австрийский Неккенмаркт - прим. "Родины") содержали рядовых русской армии.
На сайте "Памяти Героев Великой войны" нашли запись, что дед попал в плен 20 мая 1915 года. И сначала содержался в лагере Brüx.
Домой дедушка вернулся в 1918 году. Здоровье было сильно подорвано. Про плен ничего не рассказывал.
Началась Великая Отечественная - ушел на фронт. Воевал, вернулся. Его не стало в 1964 году...
"Мой прадед-харьковчанин собрал Георгиевский полубант"
Иван Калмыков из Нижнего Новгорода рассказывает о герое-прадеде, который на фронте боролся с неприятелем, а в мирной жизни - с огнем:
На Первой мировой воевали четверо братьев Клеванных. Мой прадед - младший из братьев, Клеванный Алексей Федорович. Харьковчанин.
Он собрал на фронте Георгиевский полубант - два солдатских креста и две медали. В чине бомбардира и младшего фейерверкера Алексей Федорович служил во 2-й стрелковой артиллерийской бригаде. Артиллеристы этой бригады воевали на Северо-западном, Юго-западном, Румынском фронтах.
Алексей Федорович вернулся с войны и продолжил заниматься тем же, чем и до ухода на фронт - тушил пожары. Он служил в 4-й пожарной части Харькова. Всю жизнь боролся с огнем.
А еще искусно владел плотницким делом, сам выстроил дом. Любил читать и, как вспоминают внуки, был великолепным рассказчиком.
Алексей Федорович умер в Харькове в 1970 году в возрасте 77 лет.
"Со мной случилось несчастье - я потерялся"
Екатерина Селифанова из Всеволожска (Ленинградская область) прислала удивительные воспоминания своего деда, который записал для потомков историю о проводах отца на Первую мировую:
Мне повезло - мой дед, Селифанов Алексей Николаевич, в 1970-х написал воспоминания о дореволюционном детстве. Его тетрадка и несколько старых фотографий попали в нашу семью в 1996 году случайно - привезла издалека жена умершего папиного брата (старшего из восьми детей). Спасибо ей за это большое.
Старая, исписанная неразборчивым почерком старика, тетрадка. Меня, 14-летнюю девчонку, она просто околдовала с первой строки: "Я родился в 1906 году". Боже, это ведь было сто лет назад!
Потратила неделю летних каникул, чтобы разобрать каракули деда и переписать все красиво (компьютеров еще не было). Мне открылись картины забытого прошлого. Деревня Новый Русский Сюгаил Вятской губернии Елабужского уезда. Семья крестьян Селифановых провожает отца - Николая Никоноровича - на войну:
"...Наконец, хорошо запомнились проводы отца на военную службу в 1914 году. Раннее утро. Еще темно, поэтому в избе горит керосиновая лампа. В избе много людей, кроме своих. Видимо, пришли прощаться на проводы. Пили чай, завтракали. Лампу вынесли на крыльцо, чтобы осветить двор. На дворе стояла запряженная в тарантас лошадь. Наконец, минута прощания. Слезы и причитания, наказы.
Поехали. Меня взяли с собой. Ехали в село Можгу, оттуда новобранцев отправляли уже дальше, в Елабугу, уездный город. В Можгу приехали уже засветло. На площади перед церковью огромная толпа народу. С возвышенного места какие-то люди что-то говорили. Потом священник служил молебен, и все двинулись по улице куда-то вниз. Дошли до моста через реку и остановились. Отсюда новобранцы должны были сесть на подводы и поехать дальше. Здесь провожающие простились окончательно.
И вот тут со мной лучилось несчастье - я потерялся. Обнаружив, что около меня нет моей матери, я сначала пытался было ее найти в толпе, но безуспешно. Тогда я решил идти в обратном направлении. Дойдя до угла улицы, я решил, что именно здесь мне надо ожидать мою мать, так как иначе ей негде пройти, как мимо этого места. Я встал к телеграфному столбу и стал внимательно следить за проходящими многочисленными прохожими, боясь пропустить мать. Ну, вот и она! Видимо, она встревожилась не меньше меня, не обнаружив меня там, на мосту. Обрадовавшись, мы бросились друг к другу и уже больше не расставались.
Началась будничная простая жизнь уже без отца. Первое письмо от отца читал матери дядя Саня, младший брат отца, 15-летний юноша, но уже грамотный. Через некоторое время одолел азы грамоты и я - и стал читать письма отца. Он старался писать разборчивее. Это было великое удовольствие для матери. Ведь сама она была неграмотной.
Отца часто перебрасывали с места на место. То он писал из Козлова (теперь Мичуринск), потом из Минска, из Киева, из Варшавы. Оттуда писал, что они двигаются на фронт и что уже слышна канонада, и вот-вот должны получить оружие и пойти в бой, и что живут они в каких-то холодных бараках. Но вот однажды пришло от него письмо, в котором он писал, что неожиданно его как мастерового отставили от фронта и направили в мастерскую по ремонту оружия. А через некоторое время он сообщил, что он уже находится в Гомеле на станции Новобелица.
Между тем, у нас в деревне разворачивались интересные события. Началось строительство железной дороги. Появилось много постороннего народу. Прибыло 200 человек военнопленных, в основном, это были австрийцы, мадьяры. Расставили их по квартирам к крестьянам по нескольку человек. Держали их не строго, всего несколько военных с винтовками крутились около пленных. Появились и военнопленные немцы. Но они в деревне не жили. Для них был построен отдельный барак недалеко от деревни. Охрана у них была строгая. Одним никуда не позволяли ходить, только в сопровождении конвоя…"
Николай Никонорович, мой прадед, благополучно вернулся домой. Его младший брат Александр, который читал письма, также был мобилизован в 1917-м и погиб в рядах Красной армии в 1919 году. Средний из трех братьев, Георгий, умер от испанки в 1914 году. Эти бесценные сведения сохранились на обороте одной семейной фотографии, которую мои заботливые предки тщательно подписали.
"Один брат ушел с белыми. Второй возглавил ревком"
Андрей Любимов из Челябинска рассказывает, как Первая мировая, а затем революция навсегда разделила родных братьев:
Семейство Кудриных - из села Таловка (теперь это Юргамышский район Курганской области). В начале ХХ века оно было большим и разветвленным. В селе был и "Кудринский край", где жили Кудрины. Многих из них в 1914-1917-х годах призвали в армию...
На этом фото 1917 года Владимир Кудрин - родной брат деда моей жены.
Есть и подпись: "На добрую долгую память дорогому брату Александру Михайловичу с супругой Анастасией Лаврентьевной от любящего их В.М. Кудрина. 12 июля 1917 года".
Эту фотографию после событий, перевернувших страну, односельчанка Кудриных Елена Коузова на свой страх и риск сохранила, потому что Владимир Кудрин воевал за белых и ушел с ними.
А "дорогой брат" Александр в 1919 году стал председателем Таловского ревкома, но уже в начале 1920-х уехал в Челябинск. Революция разметали семейство Кудиных по свету...
К концу ХХ века традиционные для Таловки фамилии здесь почти не встречались. Последний из местных Кудриных умер недалеко от Таловки в начале 2000-х - в поселке с символичным названием Новый мир.
Возможно исчезла бы и сама Таловка, но волна переселенцев из соседнего Казахстана в 1990-е продлила жизнь бывшего волостного центра. Но, видимо, ненадолго...
"Ох и вдалась же мне в память река Стоход!"
Екатерина Черепанова из Москвы прислала отрывок из дневника прадеда, который оставил воспоминания о Первой мировой в дневнике своей жизни, который писал уже в конце 1970-х:
Мой прадед Смирнов Демьян Иванович родился в селе Крапивня Бельского уезда Смоленской губернии в 1893 году.
После Первой мировой прадед работал в уголовном розыске, был начальником районной милиции, следователем. Но большую часть жизни отдал сельскому хозяйству в Смоленской (тогда - Западной) области. В 1932 году он был направлен в поселок Вадино Сафоновского района для организации Вадинской машинно-тракторной станции (МТС). Ею руководил до 1938, а затем его назначили директором Сафоновской МТС и при нем она из отстающих вышла в число лидеров в области.
После начала Великой Отечественной занимался эвакуацией МТС и ушел в партизаны. Но уже в октябре 1941-го был ранен. Проживал на временно оккупированной территории в нынешнем Темкинском районе Смоленской области.
В марте 1943-го после освобождения части территории Смоленской области вернулся в Сафоновский район, где и прожил до 1980-го. Работал в сельском хозяйстве.
Насколько знаю, дневник воспоминаний жизни он писал уже в 1970-х. Видимо, для передачи в Сафоновский музей. Но так и не передал... Дневник в основном посвящен 1920-30-м годам. Но есть там и небольшой отрывок о Первой мировой.
Вот он:
"Меня призвали и записали солдатом Лейб-гвардии Литовского полка. Разместили нас в Преображенских казармах Петербурга, приступили к обучению. Хороша муштровочка была: фуражка без козырька (бескозырка - прим. "Родины"), шинель серого сукна с желтыми петлицами, иногда промокала от пота при температуре 18-20 градусов мороза. Закаляли, чтобы помнил о том, что значит гвардейский русский солдат. Некогда было отдыхать Русскому Солдату: гремели пушки Империалистической войны 1914 года. В конце апреля месяца 1915 года нашу роту перекинули на фронт под город Ковель, дорога трудная была. Ели сосну, да мох седой.
Ох и вдалась же в память мне река Стоход. Она забрала солдатских жизней много: мы проходили через нее по трупам как по мостовой. Слов нет. Одарили мы ее, но не думайте, что легко ее врагу отдали: там кровь лилась как быстротечная река.
Двенадцать штыковых атак мы держали, все отбивали коварного врага. Наши гвардейские части сильно дрались с врагом, нанося ему ощутительные удары, но и он ненавидел нас даже раненых. В плен не брали. На поле сражения убивали.
Да, нелегко война далась: получил два ранения, отравился газом. На излечение отправлен был в госпиталь в город Астрахань. Там по решению медицинской комиссии был освобожден от военной службы навсегда".
Прадеда не стало в 1980-м...
"Он все время молился"
Валентина Силич из белорусского города Молодечно прислала фотографии своего деда, которые были сделаны в немецком плену:
Мой дедушка, Лавров Владимир Михеевич, родился в 1894-м в Белоруссии, в деревне Оздятичи. Сейчас это Борисовский район Минской обалсти. Дед был пятым ребенком в семье унтер-офицера Лаврова Михея Герасимовича и Феодоры Ивановны.
Дом нашего прадедушки построен в 1886 году на "солдатском наделе" - участке земли, который он получил после 25-летней службы в армии. Мы сохранили домик, он сейчас во дворе участка, где живет моя сестра. Удивительно, но в этом маленьком домике жила семья, в которой родилось семеро детей.
Бабушка Лиза рассказывала, что дедушка в 1915 году "пришел" домой. Она тогда еще по лавке "пешком" бегала - 7 лет ей было. Но помнила, как старшие сестры говорили, что Володя Михеев с войны вернулся. Через 13 лет Лиза выйдет за Володю замуж.
"Пришел домой" - значит, прибыл на побывку. После возвращения на фронт дедушка Володя попал в плен. Потом он рассказывал бабушке, что пленных не выпускали на воздух - несколько суток они работали в шахтах. Кормили всех баландой и так называемом "хлебом" из муки с травой. Люди страдали. Тиф, кровавый понос, дизентерия. Дедушка говорил, что все время молился - и во время боя, и там, на шахтах. У меня сохранились его фотографии, сделанные в немецком плену.
Здесь он (второй справа) с другими российскими солдатами на соляных шахтах в Эльзас-Лотарингии в 1918 году:
А на обороте этой карточки сохранились подписи тех, кто запечатлен на фото.
К сожалению, разобрать их очень сложно...
В 1919-м дедушка вернулся. Но женился на нашей бабушке только в 1928 году - он был на 14 лет старше своей Лисаветы. Ей 20, ему - 34. Бабушка рассказывала, что дедушка был очень добр к ней, жалел, не пускал на работу в колхоз, потому что у нее с детства была повреждена рука (серпом порезала локоть, когда жала в поле).
У бабушки с дедушкой родилось четверо деток, но после Великой Отечественной в живых осталась только моя мама Аня. Дед вновь воевал - в 653-м стрелковом полку на Белорусском фронте. В 1944-м был ранен и отправлен в госпиталь в Сарапул. Я очень благодарна жителям этого города в Удмуртии, ведь раненых размещали и в домах жителей, которые за ними ухаживали.
Дедушки не стало в 1965 году. Ему был 71 год. А мне в тот момент - семь. Но я хорошо помню его. И теплоту дедовой руки. Он до сих пор меня за нее держит, он мой ангел-хранитель.
"Прадеда Михаила призвали с братом. Вернулся только Захар"
Евгений Михайлов сохранил большой архив, который многое рассказывает о судьбе его прадеда:
Михаил Елисеевич Ефимов - гренадер 9-го Сибирского гренадерского полка. Он погиб на Первой мировой...
Деды и прадеды мои - потомки стрельцов и пушкарей форпоста Кушайлы, основанного на берегу Иртыша в XVIII-м веке.
До сих пор в тех местах много Стрельцовых, Стрельниковых и Пушкаревых (девичья фамилия моей бабушки).
Как и далеким предкам, моим деду и прадеду досталась нелегкая солдатская доля. Прадеда призвали сразу после начала войны, в августе 1914-го. Это можно установить точно по расчетной книжке на получение пособия на трех детей моей прабабушкой.
Прадеда Михаила призвали вместе с братом - Захаром Елисеевичем. Он прошел всю войну и вернулся. А прадед погиб в последние дни одной из самых кровавых (80 тысяч убитых и раненых) операций - Барановичской. Сохранилась похоронка: "По имеющимся сведениям значится убитым 24 июня 1916 года гренадер 9 Грен. Сибирского полка Михаил Елисеевич Ефимов, уроженец Тобольской губ., Тюкалинского уезда, Сорчанской волости, села Сорчанского".
Это было в июле 1916-го у местечка Цырин на территории Белоруссии.
Год назад мы с семьей посетили место, где погиб прадед - спасибо за помощь белорусским друзьям, душой болеющим за нашу общую историю.
А на этом фото справа от прабабушки - мой дед, Ефимов Иван Михайлович.
Ему предстоит в составе 5-й гвардейской Сталинградской артиллерийской дивизии дойти до Праги и получить медаль "За отвагу" 7 мая 1945-го. Но это уже совсем другая история. И другая война...
"...А почерк, говорят, был каллиграфический"
Константин Соромотин из Екатеринбурга прислал фотографию прадеда - участника Первой мировой:
Мой прадед, Механошин Владимир Васильевич, родился в 1898-м в Миассе.
На фронте был писарем - на военной фотографии он сидит справа. Почерк, рассказывают, был каллиграфическим! На передовой был контужен и в 1916-м комиссован.
Прадеда уже после революции просили писать письма Михаилу Калинину, которого, как известно, называли всесоюзным старостой. Так что переписка была на нем. Позже помогал академику Терентию Мальцеву в его переписке с разными организациями. Мальцев - двоюродный брат прадедовой жены, моей прабабушки.
Терентий Семенович тоже служил в царской армии, три года провел в немецком плену. После возвращения стал новатором сельского хозяйства - в 1960-х в его родном селе Мальцево проходило совещание по вопросам сельского хозяйства, на которое приезжал Хрущев.
Ну, а мой прадед Владимир Механошин был заядлым охотником и книголюбом. Обожал читать Некрасова.
Последний свой день, как рассказывает моя мама, прадед начал с бритья, затем вымылся, надел чистое белье, предупредил внучку (мою маму), чтобы зашла к нему через час. Она все сделала, как просил дед. Когда зашла, он уже отошел в мир иной. Прадеду было 77 лет.
"Сражался. Пленен. Бежал. Лишен избирательных прав"
Нина Александровна Комарских (Клычкова) несколько лет собирала информацию о своем деде, который в 1915-м попал в плен, в 1918-м бежал и вернулся домой, после чего был лишен избирательных прав:
Мой дед, Лев Андреевич Клычков, из деревни Дмитриевка Долговской волости Челябинского уезда. Родился в 1883-м. На военной фотографии 1914 года он сидит слева.
В армию деда призвали в чине рядового 52-го Сибирского стрелкового полка, тогда же он оказался на фронте (Варшавское направление). В 1915 году попал в немецкий плен, в 1918-м смог бежать. Дед вернулся домой... и был лишен избирательных прав, как и другие члены семьи.
Эти данные мне удалось получить, благодаря Андрею Любимову, который нашел их в Челябинском областном архиве. А вообще в результате моих пятилетних поисков нашлась и карточка военнопленного. Помогли в "Центре хранения страхового фонда" в Ялуторовске Тюменской области.
Дед умер в 1956-м в городе Шумихе Курганской области. У них с моей бабушкой Надеждой Ефимовной было пятеро детей...
"Родом из деревни Лимовая. Воевал в Первую и Вторую мировую..."
Елена Денисова из Москвы прислала фото прадеда - участника Первой и Второй мировых войн:
На этой фотографии справа - мой прадед, Горячих Александр Константинович. Он родился в 1895 году, воевал и в Первую мировую, и во Вторую. Это постановочное фото сделано в Петрограде, в фотоателье Янковского.
Сохранилось и такое фото:
К сожалению, у меня нет информации о военной службе прадеда. В семейном архиве сохранилось лишь несколько старинных фотографий, которыми и делюсь.
Знаю, что прадед родом из деревни Лимовая, это Красненский район Липецкой области.
Там они жили с моей прабабушкой - Еленой Семеновной. На фотографии, которая в семейном архиве тоже сохранилась, она справа.
В браке Александр Константинович и Елена Семеновна были более 50 лет, у них родилось 10 детей.
Прадедушки не стало в 1965-м, прабабушка прожила до 1981-го...
"Доктор с латинской фамилией сохранил прадеду руку"
Наш читатель Алексей Кутейников прислал фото и письмо прадеда, воевавшего на Первой мировой и получившего на ней ранение:
Мой прадед, Сиверцов (иногда писался Сиверцевым) Николай Петрович, родился в 1885 году в деревне Апраксин Бор Новгородского уезда (теперь Любанский район Ленинградской области).
На войне был ранен в руку (на фотографии видно, что держит он ее на подставке). Руку могли ампутировать, но доктор с латинской фамилией взялся ее сохранить. И сохранил!
В известных мне списках раненых по Новгородскому уезду фамилия Сиверцов отсутствует. После ранения какое-то время прадед находился в лазарете в Царском Селе, а потом, судя по фото, был на излечении в Финляндии.
Кстати, на фотографии фуражка не соответствует шинели. На обратной стороне карточки - подпись: "На добрую память дорогому шурину Василью Емельяновичу от зятя Николая Петрова Сиверцова. Финляндия. 1915 года 8 ноября" (очевидно, называясь зятем, Николай Сиверцов обращается к тестю, ошибочно называя того шурином (это брат жены) - прим. "Родины").
Умер Николай Сиверцов в середине 1940-х...
"На память и дружбу дорогим Коле и Паше"
Елена Божедомова из города Коряжма, что в Архангельской области, пишет, что у нее есть лишь крохи информации о родственнике, который Первую мировую, очевидно, встретил на Дальнем Востоке:
Верно вы заметили, что о службе в императорской армии было не принято вспоминать. Опасно даже... В нашей семье сохранились фотографии того времени. К сожалению, из ныне живущих родственников уже никто не может рассказать о том, кто на них изображен. До нас дошли лишь короткие рассказы, которые "выуживали" у бабушек.
Но об одном снимке мне известно - на нем дядя моей бабушки, Сухнёв Андрей Павлович. Его родители жили в деревне Пускино Котласского района Архангельской области. Мы не знаем, где и кем он служил. Остались только фотографии и подписи на них.
На этом фото, сделанном в Варшаве написано: "На память и дружбу дорогим Коле и Паше!" Дата - 14 июня, а год определить сложно.
На другом фото от 21 ноября 1915 года, которое сделано уже в Хабаровске, Андрей Сухнёв со своей супругой Софьей. Эту фотографию он отправил своей сестре Прасковье (Паше) и ее супругу Николаю Кривошапкину (им же была адресована подпись и на военном фото). Есть еще одна фотография из Хабаровска, датированная 21 апреля 1915 года.
Андрей Сухнёв был репрессирован в конце 1930-х. По какой причине, нам не известно. Как и то, что с ним стало.
Очень жаль, что мы мало знаем о своих предках, в том числе, об их службе во время Первой мировой. Спасибо, что поднимаете на страницах журнала эту тему, побуждаете людей вспоминать своих предков и рассказывать о них своим детям и внукам.
"Здесь война собирала обильную жатву"
Историей своего деда - Ефима Терешенкова - делится шефр-редактор "Родины" Игорь Коц:
"Недолговечные солдатские могилки втягивались в землю, хлипкие березовые кресты хилились и падали; беспризорные лошади, еле влачившие ноги, собирались к могильным холмикам - трава на них была выше и сочнее, - но не паслись, а только стояли, понурив головы, пока не подкашивались ноги. И тогда они ложились рядом с теми, кто, быть может, задавал им корм и любовно расчесывал гриву".
Это строчки моего деда Ефима Терешенкова, оттрубившего три года на Первой мировой войне. И рассказавшего об этом в книге "Встречи на дорогах", изданной почти полвека назад.
В детстве мне было не интересно ее читать. Да и узнавать хоть что-то про хищническую империалистическую бойню. Открыл "Встречи" совсем недавно. Зачитался. Вот несколько отрывков, разбитых мною на главки.
***
В полдень мобилизованных стали отправлять. Дальновидное начальство прикалывало жестяные крестики с надписью: "За веру, царя и отечество" Это облегчало работу жандармов выгонять нас из города, вырывать из объятий провожающих, усаживать на телеги.
Нас на подводе было трое: я, учитель Седых, высокий сутулый человек, и Михаил Греков, добродушный парень. Казалось, нет ничего на свете, что могло бы вывести его из равновесия.
- Греков, ты кого же дома оставил?
- Известно, мать, отца, зазнобу...
- А как провожали?
- Перепились, передрались - отца родного не узнаешь.
Скоро проселочные дороги вывели нас на шоссе, обсаженное двумя рядами белоствольных берез. По шоссе сплошным потоком двигались кибитки беженцев. Мы вглядывались в серые лица, пытались заговорить, но люди молчали и отмахивались одним-двумя словами.
- Все горит... Всему конец...
Чем ближе к Рославлю, тем плотнее был табор, тем больше было костров. Особенно за Криволесьем - подлинное "переселение народов". Река народного горя была здесь широка и глубока. Беженцы теряли в пути родных и близких. Свежие могилки, особенно детские, виднелись то там, то здесь, маленькие холмики, недолговечные кресты с засохшими венками из полевых цветов.
***
Следующей ночью мы прибыли в Тулу. Утром нас остригли, сводили в баню и сразу же началось "воспитание воина".
Для решения этой нелегкой задачи в кадрах оставляли надежных унтер-офицеров, не жалевших ни своих, ни чужих сил, чтобы отличиться и самим не попасть на фронт.
Наш отделенный командир унтер-офицер Оглоблин, увидев нашу шеренгу, изобразил "неописуемый ужас":
- Матушка родимая! И зачем ты меня на свет народила? Они стоять не умеют! Да я с них семь шкур спущу, сорок потов выгоню, семь пар халдеев сокрушу...
Оглоблин, комбинируя предлоги и приставки, ругался виртуозно: по-русски, по-гречески, по-латыни (он был из духовного звания) и приводил в восторг и тех, кому доставалось.
Когда же узнал, что в его шеренге два учителя - будущие прапорщики, - он поставил нас перед строем:
- Люди добрые, покойная мама! Взгляните на них!.. Колесов, Семенов! Займитесь их благородиями. Стойка, выправка, втягивание в бег! Я научу их таблице умножения!.. Сколько будет семью семь?
Отвечать нужно было "полным ответом":
- Господин отделенный, вы изволили спросить, сколько будет семью семь? Сорок девять!
- Врешь! Пятьдесят!.. Больше, больше нежности!.. Я отучу вас думать!
- Минченко, что есть присяга?
- Господин отделенный, вы изволили спросить, что есть присяга? Присяга есть клятва, данная богом служить царю и наследнику престола перед крестом и святым евангелием от врагов внешних и внутренних...
Отделенный за ответом следил по Уставу.
- Не знаешь, скотина! Бег на месте, бегом! Арш!
- Пивнев, как титулуется полный генерал?
- Полный генерал титилуется...
- Как, скотина?
- Тутилуется...
- Что, мерзавец?
- Тютилуется...
- Болван, марш к печке и кричи ей сорок раз: ти-ту-лу-ет-ся!
***
Ночью прибыли в Николаев, погрузились на транспортное судно "Рион" и утром, минуя Очаков, вышли в море и взяли курс на Одессу.
Море видели впервые и смотрели на него со страхом. Белые гребни волн, как живые существа, то поднимались по пояс, то погружались в воду, то вновь подскакивали, точно силились разглядеть, кого им посылает земля...
Ночью выгрузились в Одессе, а на рассвете вышли в степь. Наш путь лежал на Аккерман, Кагул, в Румынию. Лиман перешли по льду, а дальше пошли по степи. Моросил дождь, перемешанный со снегом; к ногам приставали комья земли, точно не хотела она пускать детей своих на чужбину; шинели и вещевые мешки промокли, и шли мы, согнувшись под тяжестью нош и невеселых дум.
Когда раздавался сигнал на отдых, мы как подкошенные валились на землю, готовые слиться с ней навсегда, чтобы только не двигаться дальше. Но проходили положенные десять минут, где-то впереди раздавался сигнал горниста, и серая стена людей неохотно вставала и двигалась дальше. Временами полог туч приподнимался, проглядывало солнце, отогревались степные дали, вставали курганы. Увы, не первые мы проходили по этой земле, многих и многое она видела, и вот теперь видит нас, бредущих к границе, к какой-то черте, у которой сталкиваются две людские волны...
***
Ночью мы пришли к немецкой колонии Харцизск. Хозяин-немец, грузный старик, отвел нам для ночлега утепленный сарай, и мы, не дождавшись обещанного обеда, уснули.
Ночь оказалась переломной: поутру с неба исчезли тучи, ярко засветило солнце; все было покрыто инеем: стены и крыши домов, заборы, деревья, каждая былинка. Мы высыпали из сарая во двор и радовались как дети. Хозяин угощал вином.
Нас поразила зажиточность немцев: двор был надежный, лошади упитанны, люди одеты во все добротное.
- А какому богу они молятся? - спросил Пивнев.
- Такому же, как и ты, - ответил Греков.
- Ври больше... Что же мы будем воевать с единоверцами?!
- Дурак ты, Пивнев!
Тут не выдержали и другие:
- А все-таки, на чьей стороне бог?
- Русские ему роднее...
- Темный вы народ, - упорствовал Греков, - серые... Мы идем воевать с немцами, а эти давно уже сообщили: "Идут лапотники, крошите их - все будет наше…"
Рассуждение Грекова вызвали смятение. В самом деле: почему здесь, у самой границы, не русский человек, а его исконный враг? Ответа мы не находили, и груз сомнений стал еще тяжелее.
***
По мере приближения к границе наше любопытство все возрастало: что же такое этот рубеж? Он представлялся нам то глубоким рвом, то высокою стеною, то широкой мертвой полосою. Но пришел миг, и каждый из нас одной ногой стоял на своей земле, другой - на румынской. Никакого рва, никакой стены, ничего страшного: ручейки бегут из одной страны в другую, ветер, не задерживаясь, перебегает границу, одна и та же тучка висит над нашей землей и румынской, жаворонки поют свои песни для тех и других...
А вот и люди. Они приветливо улыбаются, охотно берут наш хлеб, табак, сахар, угощают мамалыгой. Им так же, как и нам, чужда самая мысль о войне. Не могут эти руки, огрубевшие от работы, рушить то, что ими же создано; не могут эти люди топтать посевы, увечить сады, обижать женщин и детей. Нет, их заставляют делать это другие, те, кто не знает подлинной цены всему, что создано трудовыми руками.
Вот убогая церквушка. Заходим - те же иконы, тот же распятый Иисус, те же молитвы. Румыны не враги, мы пришли к ним как союзники, но они - другое царство, и они могут пойти на нас, их могут погнать, и они станут ломать и разрушать, убивать и калечить. Люди - что же они такое?..
В Румынии нас распределили: меня и Ваську в саперный батальон, его в дорожно-мостовую, меня в телеграфную роту, Грекова - на переднюю линию, в пехоту. Так наши пути и разошлись...
По Буковине колесо войны прокатилось дважды, но сила жизни была столь велика, что следы войны уже затянулись. Только на окраинах Черновиц земля была изрыта снарядами, лежали обломки зданий, зияли пробоины. У Залещиков на много десятин раскинулись свежие солдатские кладбища: кресты, кресты, стройными рядами, как батальоны на плацу.
Здесь война собирала обильную жатву и производила подсчет. Немецкое кладбище - площадь не окинуть взглядом: березовые кресты, на крестах жестяные треугольники, на жести номера - солдат обезличен и стал номером; на могилах русских надписи - кто такой, откуда родом, когда сложил голову. Пусть не придут сюда ни матери, ни жены, никто не оправит могилки, спасибо и на том, что не обезличили воина, подумали как о человеке.
Дальше - Галиция. Здесь особенно упорно молотила война своими цепами: земля утоптана, изрыта окопами и рвами, усеяна одинокими могилками и огромными кладбищами.
А над землею усердствовало солнце; в синеве млели облака, бесчисленными струйками сыпались песни жаворонков; бездомные аисты, как призраки, бродили по лугам - гнезда сгорели вместе с избами, на которых они лепились; земля молчала, она была покрыта прошлогодним бурьяном, точно серой солдатской шинелью, ей не хватало заботливых рук земледельца, чтобы нарядить посевами, - руки заняты были другим: одни держали винтовку, калечили и разрушали, другие готовили орудия разрушения, третьи неохотно создавали, не веря в долговечность своих сооружений. Война, война... Кому она понадобилась?
В Галиции мы застоялись. Как-то встретился мне Васька Резерв.
- Здравствуй, дружище! Все чинишь дороги? Чтоб война не споткнулась?..
- Поверишь, друг: иной раз хочется уткнуть топор в бревно, плюнуть и сказать: "Шабаш! Докуда будем возить на эту мельницу"? Сколько она перемолола? Неужели люди ничего умнее не придумают?
***
Между тем на фронт снова пришла осень, четвертая осень войны. Окопы оползали и превращались в зловонные лужи; винтовки и штыки покрывались ржавчиной; снабжение кончилось, фуражиры тщетно шарили по окрестностям - они возвращались ни с чем: по сторонам фронта все было съедено, и лошади стали падать. Офицеры, пряча погоны убегали, кто на юг к Корнилову, кто на время к себе в имение, кто в города, в свои квартиры.
Над опустевшими покинутыми полями войны висели свинцовые тучи. Казалось, все валится и гибнет. Артиллерия 44 и 46 корпусов была стянута к местечку Рожище, и тут начались "поток и разграбление": все, что могло пригодиться в несложном крестьянском хозяйстве: ремешки, веревки, хомуты, попоны, пошло в вещевые мешки пехотинцев; поезда, которые подавались к станции, набивались солдатами; на крышах вагонов, на подножках, в тамбурах, на буферах, на паровозе - везде были солдаты...
Куда вы, солдаты? Зачем? Что вы увидели впереди?
В это время в туманном Петрограде прогремел выстрел "Авроры", и все прояснилось:
- Вся власть Советам!
История повернула руль.
Имущество своего полка - 48-го инженерного - мы доставили в Гомель и здесь встретили приказ о демобилизации.