Миллионы плененных
Численность мобилизованных в странах - участницах войны составила более 72 млн человек, около 9 млн из них прошли через плен. Число же русских военнопленных за август 1914 г. - декабрь 1917 г. составило более 3,4 млн человек (почти 75% всех боевых потерь). Подавляющее большинство их содержалось на территории Австро-Венгрии (около 60%) и Германии (более 40%)1. Подписание Брест-Литовского мира и Компьенского перемирия не привело к быстрому возвращению их на родину. Процесс репатриации затянулся на долгие годы. Известно, что к началу 1920 г. за границей оставалось около 400 тыс. военнопленных, последние из которых вернулись лишь к 1925 г.2
Издевательства рядом с симпатиями Суровые условия пребывания в плену, включавшие в себя полуголодное существование, нарушения элементарных гигиенических норм в местах размещения, перманентные эпидемии и высокую смертность, экзекуции вроде привязывания к столбу, побеги, тяжелый принудительный труд, оказались зафиксированы во множестве документов. В то же время редкий мемуарист не упоминает о развитой культурнопросветительской жизни внутри лагерного сообщества, наличии легально функционировавших кружков, библиотек и театров. Двойственный характер носили отношения русских военнопленных с местным населением и представителями лагерной администрации: издевательства и оскорбления со стороны одних соседствовали с симпатией со стороны других, включая нередкие случаи сожительства пленных, использовавшихся на сельских работах, с местными женщинами. Важную роль для выживаемости в плену играла и разница в условиях, отличавшая пребывание в лагере от жизни в крестьянском хозяйстве, где тяжелый физический труд компенсировался хорошим питанием. Характерной особенностью плена Первой мировой стало активное использование властями Германии и Австро-Венгрии агитационных программ, направленных на национальную градацию состава военнопленных с целью поддержки сепаратистских настроений народов России.
Все эти приметы повседневной жизни военнопленных нашли отражение в публикуемых документах РГАСПИ, извлеченных из фондов Комиссии по истории Октябрьской революции и РКП(б) (Истпарт) (Ф. 70) и Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС (Ф. 71). Среди них воспоминания бывшего рядового 36‑го пехотного Орловского полка Я.Л. Копелиовича (док. № 1), в последующем сотрудника наркомата финансов Казахской ССР, учителя математики; в январе 1950 г. его приговорили к 10 годам лагерей по статье 58-10 (в 1958 г. реабилитирован "за отсутствием состава преступления"). В 1914-1918 гг. Копелиович прошел через австро-венгерские лагеря в Йозефштадте, Миловице, Шпратцерне и лесные работы в окрестностях Кремса, оставив вскоре после войны записки о войне и плене, где ему довелось пересечься с внуком Льва Толстого Михаилом. Другой хронологический период охватывает дневник М. Мартынова (авторское название "В цепях мировой реакции"), который он с небольшими перерывами вел в германской неволе на протяжении 1918-1921 гг. (док. № 3). Документ примечателен обилием деталей повседневного быта пленников и образцов лагерной лирики. Интерес представляет и произведенная в 1957 г. стенографическая запись воспоминаний бывшего военнопленного Н.Д. Голубенко, содержавшегося в немецком лагере Зальцведель, контингент которого в значительной степени составляли украинцы (док. № 2).
Опущенные публикатором места в тексте обозначены отточиями в квадратных скобках. Документы публикуются в соответствии с современными правилами правописания с сохранением их стилистических особенностей.
Публикацию подготовил заместитель начальника отдела РГАСПИ Евгений Григорьев.
N 1. Из записок пленного Якова Львовича Копелиовича
III. Плен.
[...] Рано утром на следующий день нас повели к костелу, возле которого помещался штаб корпуса3. В ожидании распоряжений мы простояли голодные целый день. Между прочим, на наших глазах расстреляли жалкого старика - русина, вероятно, за мнимое шпионство. Есть не давали, а купить за свои деньги тоже не разрешали. Был адский холод; накрапывал мелкий осенний дождик, а мы, голодные, оборванные, в дрянной обуви, простояли целый день под открытым небом. На просьбы дать поесть некоторые из часовых утешали тем, что нас скоро куда-то поведут, где дадут кушать и все, что нужно. Словом, обещали рай! А пока, в счет будущих благ, отбирали у нас кокарды, баклаги, вообще все, что им нравилось. Наконец, нас куда-то повели. Было часов пять вечера. Мы были уверены, что нас ведут в какие-нибудь казармы. Но не тут-то было: вышли за город и поплелись по грязной бесконечной дороге, в сопровождении злых мадьяров, не понимавших ни слова ни по-русски, ни по-немецки и изъяснявшихся больше всего на языке прикладов и байонетов4. Голод достиг неимоверных размеров: все стали ценить кусок хлеба. Деньги потеряли всякую ценность [...]
Кроме голода не меньше давала себя чувствовать и грязь: паразиты осаждали нас со всех сторон, и их нельзя было искоренить даже паровыми дезинфекторами, работавшими беспрерывно две-три недели. Доходило до того, что фотографы приезжали специально для того, чтобы снимать пленных, в разных позах истребляющих паразитов. Обслуживающие нас австрийские солдаты держались от нас на почтительном расстоянии, боясь заразиться. Напрасно мы с нетерпением ждали бани и белья. Так продолжалось несколько месяцев еще и тогда, когда нас перевели в специальный лагерь военнопленных - в Миловицы5 [...]
IV. Лагерь Миловицы.
И потянулся длинный ряд тяжелых дней заключенных пленных с убийственной тоской и мучительным однообразием. Под влиянием такой тяжелой обстановки и ужасных условий жизни, действующих неблаготворно на психику более культурных людей, у массы стали проявляться низкие животные инстинкты: стали играть в карты, обыгрывая друг друга до последней нитки; стала развиваться торговля с сопровождающим ее обманом и шкуродерством. Ночная тишина сонного барака часто нарушалась дикими, душу раздирающими, криками: то солдаты самосудом расправлялись с ворами. Нужно отдать справедливость, что главным образом голодные крали у более сытых хлеб. Несмотря на все запреты, в лагере появились спиртные напитки, под влиянием которых часто происходили драки, в которых пускались в ход и ножи. Возникли столкновения между пленными и часовыми, кончавшиеся поранениями. Подобная жизнь стала невозможна для более чувствительных членов солдатской среды. Были вольноопределяющиеся, среди которых было много юристов, инженеров, студентов, фармацевтов и т.п. Естественно, что они стали группироваться отдельно и искать выход из этого положения.
Вскоре положение всех пленных изменилось к худшему: до сих пор мы жили в каменных бараках, а в ноябре нас перевели в специально построенный лагерь. Сколоченные на скорую руку, низенькие бараки из тоненьких досок, крытых толью, без пола, с маленькими окошками в крыше и узеньким проходом между рядами двухэтажных нар - были скорее приспособлены для конюшен или свинушников, только не для людей. В каждом бараке помещали 650-700 чел.; воздуха и света было мало; со стен и крыши капало; бараки не отапливались; тюфяков, подушек и одеял не было и помещались на соломе; паразиты осаждали со всех сторон; горячую пищу ухудшили, а хлеба стали выдавать по 1/2 ф[унта], смешанного из кукурузы, ячменя, бобов и картошки. Естественно, что быстро стали развиваться эпидемические болезни, как-то: тиф, холера, оспа, рожа, туберкулез и т.п. Все эти болезни они вначале лечили голодом. Между прочим, последним средством они часто лечили и относительно здоровых людей: если кто-нибудь в бараке провинится перед профосом6 (пленные называли его прохвостом), весь барак - 600-700 чел. - оставляли на день-два без пищи или хлеба, иногда без того и другого, причем в эти дни запирались кантины7, чтобы нельзя было купить на свои средства. Оригинальный вид экономии и наказания. Кроме этой меры массового наказания круговой поруки скоро появились более культурные, более гуманные индивидуальные наказания: шпанги и привязывание к позорному столбу. К этим столбам, специально построенным во всех батальонах, привязывали в солнечные жаркие дни людей за самые ничтожные поступки таким образом, что в течение двух часов весь корпус висел на скрученных сзади руках, еле касаясь носками земли. Если "преступник" не выдерживал, его обливали холодной водой и заставляли висеть до конца [...]
С какой жадностью читали чешские и немецкие газеты, ища в них какой-нибудь намек на мир - напрасно: вся газета пестрит преувеличением своих побед и умалением поражений; поразительное сходство у всей буржуазной прессы всех стран. Приблизительную правду мы выуживали между строчками.
К рождеству фон нашей серой жизни окрасился маленькой радостью: некоторые счастливчики получили из дома письма и даже посылки. Какая это была радость! Дома знают, что жив, и могут надеяться опять увидеть того, кого уже, быть может, оплакивали. Вначале можно было писать, сколько и когда угодно, но вскоре разрешили писать только одну открытку в две недели.
Наша жизнь всё более и более ухудшалась. С нетерпением, но вместе с тем беспокойно и тревожно - ждали весны: все понимали, что весной болезни будут еще сильнее распространяться.
Полтора месяца в бараке я болел чем-то вроде инфлуэнции, но в январе 1915 г. заболел брюшным тифом. Мне не верилось тогда, что истощенный организм в состоянии будет перенести эту тяжелую болезнь, тем более что когда-то уже болел тифом. У меня была температура 39,5, когда меня ввели в холодный барак, означавший госпиталь, где помещалось еще несколько сот тифозных. Болезнь моя прошла не особенно тяжело и держалась три месяца. Выздоравливающих кормили грубой пищей и ржаным хлебом, отчего было много случаев возвратного тифа. Можно сказать, что всех больных выходил русский ротный фельдшер Макаров, неутомимо работавший днем и ночью. Подобно матери, он ни на шаг не отходил от больных, поправляя постели и великодушно выслушивая бред больных [...] Не могу обойти молчанием также двух врачей чехов, неоднократно покупавших на собственные средства для больных более дорогие лекарства - это доктор Фюрст и Лиха: добрая человеческая улыбка не сходила с их лица, когда они находились возле больных.
Никогда не изгладится из памяти зверский поступок мадьярского караула: в припадке белой горячки один из больных вскочил с постели, схватил кусок железа и стал гнаться за служителем, который вызвал караул; началась форменная атака вооруженного караула на несчастного больного. Победа оказалась на стороне мадьярского войска, поднявшего несчастного больного на штыки; через несколько часов он скончался. Надо было предложить командованию преподнести этому геройскому караулу "орден на шею за храбрость и пулю в сердце за жестокость". Этот случай так подействовал на больных, что многие, еще не вполне оправившиеся от тифа, поторопились выписаться в общий барак; к последним принадлежал и я. Оказалось, что за время моей болезни вольноопределяющихся перевели в отдельный барак, отличавшийся от остальных тем, что стены и потолок были оклеены серой бумагой. Мне также удалось устроиться с ними. Вначале жилось довольно сносно, по крайней мере, так казалось мне, только что вернувшемуся с того света. Вскоре к нам перевели графа Толстого8 - внука Льва Николаевича, сына Ильи Львовича, князя Яшвиля9 и прапорщика Вукотича - племянника черногорского военного министра10. Они раньше жили с нашими офицерами и были переведены к нам в наказание после неудачного побега. Вместе с ними приставили к нашему бараку часовых, и 40 человек лишились прежней относительной свободы; непосредственные виновники, в свою очередь, были наказаны арестом на три недели. Вначале часовые ставились с 6 час[ов] вечера, а днем мы могли свободно ходить по лагерю. Вскоре бежали два других вольноопределяющихся, тоже неудачно: через три дня их поймали и посадили на гауптвахту; наказали и всех нас тем, что часовые стояли уже возле нас беспрестанно.
Жизнь становилась невыносимой: мы были прикованы к тесным баракам без воздуха, света и движения; не имели возможности сообщаться со всеми остальными пленными. Это был плен в квадрате. Так продолжалось несколько недель до пасхи, и мы думали, что снимут посты и нас освободят. Единственным утешением в эти мрачные дни был для нас батальонный австрийский офицер - хорват Ясенко - человек в высшей степени интеллигентный, добрый и чуткий. Если не ошибаюсь, он состоял приват-доцентом Венского университета по естественным наукам. Он много тратился на подарки, которые часто делал многим пленным; часто приносил нам книги на русском языке и очень заботился о том, чтобы у нас сняли посты, не считаясь с неприятностями, которые навлекал на себя. Его стали подозревать в славянофильстве. По его настойчивым просьбам и за его ответственностью на три дня пасхи сняли посты. На следующий день вторично бежали граф Толстой, князь Яшвиль и прапорщик Вукотич. Положение наше еще больше ухудшилось: опять были приставлены часовые и с нами стали обращаться строже. На 12й день беглецы были пойманы и посажены в крепость, а австрийский офицер Ясенко предан суду за содействие побегу.
Наш барак представлял собой пестрый политический букет, в котором были представлены все политические группировки от махровых черносотенцев до большевиков. Прикрепленные к баракам, лишенные литературы, мы целые дни проводили в горячих спорах, которые иногда кончались дракой. Самыми яркими представителями черносотенства были Ласкевич (Лубны), Николай Фомин и Сушков (Москва), которые вели именной список "политически неблагонадежных", брали на испуг, но никто их не боялся; с.-р.11 представлял Клюковский; с.-д.12 меньшевиков - Турнер, Фельдман (Одесса), Александрович, Зюзь-Яковенко и др., большевиков - 1 чел., передовых беспартийных - Милюков (племянник проф[ессора]), Любаровский, Швец (Кременчуг) и др. В спорах с монархистами барак резко делился на две части: с одной стороны, черносотенцы во главе с князем Яшвилем и Вукотичем, а с другой - вся остальная часть. Михаил Толстой не вмешивался. Критикуя произведения своего великого деда как слишком левые, за что он был прозван "маленьким внуком великого деда", все же в нем было что-то толстовское: не заносчивый, простой, хороший товарищ. Получая много денег и посылок, он всегда нуждался, ибо раздавал всем, кто к нему обращался. И верно он о себе говорил: "Человек я простой, а зовут меня Миша Толстой" [...]
Положение в лагере ухудшалось, и пленные, в массе не получавшие из дома поддержки, истощались и, естественно, потянулись на работы. Ежедневно отправлялись большие партии. Горе тем, кто попадал на казенные работы: пища была паршивая, а работа каторжная; многие сами себя калечили, чтобы избавиться от этой работы. Нелегко было и тем, кто попадал на полевые работы к помещику. Каждый стремился попасть на работу к крестьянину, где работать приходилось тяжело, но кормили вдоволь [...].
РГАСПИ. Ф. 70. Оп. 3. Д. 412. Л. 30, 32-34, 35-38, 39. Подлинник. Машинописный текст.
N 2. Из воспоминаний военнопленного Никифора Дмитриевича Голубенко
[...] В феврале мес[яце] 1916 года я и ряд товарищей были отправлены в концентрационный лагерь Зальцведель. Хочу отметить, какое было отношение к русским военнопленным со стороны даже гражданского населения13, зверски к нам относились. Когда нас перевозили из одного лагеря в другой в закрытых вагонах, мы стояли, тесно прижавшись один к другому, на железнодорожных станциях старые и малые бросали большие камни в вагоны и кричали "русские капут". Нас просто ненавидели, как своих злейших врагов, забыли о том, что мы такие же люди.
В этом новом лагере были уже деревянные бараки, но положение военнопленных было также очень тяжелое.
В этот концлагерь были присланы украинские буржуазные националисты, но мы об этом сразу не знали, причем все они были в гражданской форме. У нас же среди военнопленных была создана группа РСДРП, в которой я также состоял. Лагерь был очень большой, и я находился в 4-м блоке.
Немцы по всему лагерю расставили украинских националистов в гражданской форме, разговаривали [они] только на украинско-галицийском языке, и нам очень трудно было их понимать.
Для них были устроены комнаты в бараках, где находилось по 2-3 человека.
Украинские националисты начали проводить работу среди военнопленных по вопросу отделения России от Украины и Украины от России. Это была их основная задача нахождения в лагере среди нас.
Нам пришлось вести с ними борьбу и не поддаваться на их ухищрения.
С одной стороны, они проводили работу, а с другой стороны, мы как члены РСДРП проводили работу о том, что никакого отделения Украины от России быть не может.
Было специальное помещение, как бы клуб, где проводились дискуссии по этому вопросу. Дело дошло до рукопашного боя. Это было как раз в дни февральской революции 1917 года. Было много избито украинских националистов военнопленными. Нам тоже попало хорошо.
Украинские националисты, видя, что получилось чуть ли не восстание, запросили помощи у немцев. Немцы дали роту солдат и выставили на крыше пулеметы, начали производить обстрел военнопленных.
Затем выстроили всех военнопленных, стояли так с утра до поздней ночи, а затем немцы ходили и выбирали тех, кто им не нравился почему-либо, и здесь же на глазах военнопленных избивали до полусмерти.
Несмотря на жестокий террор, украинским националистам и немцам не удалось провести свою авантюристическую, гнусную политику. Но военнопленные были разбиты на группы и высланы из этого лагеря 4го блока.
Я и ряд моих товарищей попали в лагерь Гарделеген. Из этого лагеря нас немедленно отправили в соляные шахты, где держали под стражей и проволочным заграждением и спускали нас под землю метров на 600 для работы в соляных шахтах.
Но мы не унывали, мы и там начали проводить работу среди военнопленных, которые там работали до нас. Вся наша работа была направлена на то, чтобы не работать, а делать видимость работы [...]
РГАСПИ. Ф. 71. Оп. 15. Д. 365. Л. 7-9. Подлинник. Машинописный текст.
N 3. Из дневника военнопленного М. Мартынова. "В цепях мировой реакции"
1918 г.
28 апреля. Лагерь Черск (Восточная Пруссия).
[...] Я в плену. Сегодня идет уже шестьдесят четвертый день моего пребывания в германской неволе. Шестьдесят три дня протекло с того злополучного момента, когда я сделался "игрушкой капризной судьбы": будучи уволен по демобилизации, я возвращался с фронта домой, но попал не домой, в Советскую Россию, а попал в германский плен. Это происходило не в разгар мировой войны, а в период мирных брест-литовских переговоров, когда война фактически окончилась, когда ангел мира летал над окровавленной землей.
[...]
6 мая.
Итак, мы переселились в лагерь Ламсдорф. Сегодня нас подвергли медицинскому освидетельствованию. По телосложению и состоянию здоровья люди разбиты на несколько категорий.
Затем унтер-офицеров отделили от рядовых и разместили каждую группу отдельно.
Я попал в самый крайний барак, N 19. Перед этим бараком за проволочными заграждениями тянется широкое поле. А вдали видна утопающая в зелени деревушка с возвышающейся над ней протестантской кирхой.
Условия жизни здесь, в общем, таковы, как в Черске. Порция хлеба немного меньше. Утром вместо холодного кофе дают сладкий суп. Суп привозят немцы в баках на троликах по узкоколейной линии. Вечером также выдается суп. Ежедневно перед раздачей утреннего и вечернего супа производится поверка всех пленных. Бараки здесь имеют вид землянок и удобней для житья. На территории лагеря песку нет, а растет трава. Как в бараках, так и перед ними поддерживается чистота.
[...]
10 мая.
Вечером стоявший против нашего блока часовой оказался довольно разговорчивым немцем. Он охотно говорил с пленным евреем о революции в России и о большевиках. В то время, когда внимание часового было отвлечено разговором, на другом конце сразу несколько русских полезли через проволоку. Часовой заметил убежавших и побежал к тому месту. А в это время те, которые заговаривали его, стали здесь перелезать. Часовой сюда кинулся, в это время там побежали. Подоспевшие соседние часовые открыли сильный ружейный огонь по бегущим по полю. В результате - несколько убитых и раненых. Говорят, что всего выбыло из лагеря около пятнадцати человек.
[...]
22 сентября. Имение Рупперсдорф.
С сегодняшнего дня пошел четвертый месяц со дня моего приезда в имение Рупперсдорф, где продолжаю работать до сего дня. Хотя тяжело мне приходится здесь, хотя мало свободного времени в моем распоряжении, но все же я попытаюсь возобновить свой дневник. Постараюсь припомнить и изложить вкратце свой приезд в Рупперсдорф.
21 июня 1918 г. я в числе пяти человек в сопровождении одного конвойного выехал из лагеря Ламсдорф на сельскохозяйственные работы. Перед вечером до захода солнца мы высадились на маленькой станции и пошли пешком по шоссе, обсаженном с обеих сторон вишневыми деревьями.
В этот чудный вечер нам пришлось промаршировать около 9 километров. Было около 11 часов вечера, когда мы пришли во двор имения. Нас привели в столовую, заставили сложить наши вещи на пол, посадили за стол и подали большую миску картошки "в мундире", два хлеба, миску творога и кофе, разбавленное молоком. И вот мы, как люди, достаточно наголодавшиеся в лагерях, принялись энергично расправляться с тем, что было подано на стол.
Между тем весть о нашем прибытии разнеслась по имению, и любопытные обитатели его стали стекаться со всех уголков посмотреть на нас. Прибежали работницы, прислуга инспектора и прочий женский элемент здешнего населения. Они до крайности были удивлены нашим аппетитом и стояли, смотря на нас и качая головами. А мы, невзирая ни на что, продолжали свое дело, и вскоре не осталось ничего от того, чего хватило бы позавтракать десятку человек в нормальном состоянии.
Эту ночь спали в одном помещении со старыми пленными (их было 12 чел.), а на другой день нам отвели отдельную комнату во дворе, возле сада. Прежде всего в окна этой комнаты вделали железные решетки, затем соорудили нары на пять человек, выдали бумажные матрацы и одеяла. В этом помещении продолжаем коротать свою невольническую жизнь до настоящего дня. Собственно говоря, в помещении приходится только ночевать, а весь день находимся на работе в поле, в огороде, на дворе или в сарае.
Утром нас будят в пять часов. Собравшись и умывшись, идем на кухню завтракать. В шесть часов утра висящий во дворе колокол зовет весь рабочий люд имения на работу. Работа продолжается до 9 часов. В 9 часов - перерыв (до 9 [1]/2 часов). С 9 [1]/2 часов работают до 12, с 12 до 2 - обеденный перерыв. После обеда работа начинается в 2 часа и продолжается до 8 часов, причем в 5 часов делается перерыв, продолжающийся до 5 [1]/2 часов. Работа не производится только в воскресный день. Это единственный день, в который пленные могут что-либо сделать для себя: починить одежду, помыть белье, помыться, побриться. В другое время этого сделать нельзя: нужно работать на благо помещика.
Сегодня 22 сентября - воскресенье, и мы по обыкновению не работаем. После завтрака вынесли матрацы для проветривания, занялись уборкой помещения, после стиркой белья. В такие дни время проходит незаметно и с удивительной быстротой.
[...]
1919 г.
27 апреля. Лагерь Ламсдорф.
Ровно четыре месяца прошло с тех пор, как я покинул сахарный завод Шотвиц и приехал в Ламсдорф.
Эти четыре месяца ознаменовались событиями, которые до некоторой степени изменили наше положение к лучшему: опеку над русскими военнопленными взяла междусоюзническая комиссия (Антанта).
По лагерям разосланы американские солдаты и офицеры, на которых возложены задачи улучшения быта и положения пленных, контролирование действий немецкой администрации.
В наш лагерь американцы приехали в конце февраля. Я помню этот день. Тогда было солнечно и тихо. Все мы, обитатели лагеря N 2, построились на площади полукругом, в центре которого стоял американский пастор, офицер, представители комендатуры и русский доктор П-э. Последний фигурировал в качестве переводчика. Он переводил речь американского майора на русский язык и передавал нам.
Майор сказал, что они (американцы) имеют две задачи. Задача первая - содействовать эвакуации на родину русских военнопленных, и задача вторая - пока этого не достигнуто, заботиться об улучшении положения пленных в лагерях. "Вы должны выполнять все, что мы будем предписывать, - сказал майор. - В этом залог успеха в деле осуществления этих трудных задач".
И действительно, продовольствие улучшено. Порция хлеба увеличена до 600 г, суп стали варить с мясными консервами, на руки выдаются консервы, сыр, галеты, чай, папиросы. Сугубое внимание уделяют американцы также и делу поддержания чистоты в лагерях. Пленных стали чаще мыть и снабжать бельем. Немцы уже проявляют больше обходительности и снисхождения по отношению к пленным.
[...]
12 июня.
Размножившиеся за последнее время блохи и крысы увеличивают сумму страданий. Один из обитателей нашего барака, бывший подпрапорщик, в своем стихотворении так изображает ночное времяпровождение пленных:
Спит барак... В ночном молчаньи
Электричество горит.
Слышно сонное чесанье,
Кто-то стонет и кричит...
Храп отовсюду раздается,
Оглашая все концы,
Стая крыс, визжа, несется,
Как донские жеребцы.
Вдруг земляк среди полночи
Как ужаленный вскочил,
Дико вытаращил очи
И рубашку с плеч стащил.
И трясет ей и махает.
Что за шум, переполох?
Это пленный вытряхает
Из своей рубашки блох.
[...]
20 июня.
Американский сержант, исполнявший должность каптенармуса на складе, тронулся умом.
[...]
1921 г.
3 февраля.
Немецкие женщины, с которыми пленные жили как с женами (на рабочих командах), продолжают приезжать в лагерь и разыскивают своих "хлопов". По целым дням они стоят у проволочных заграждений и заглядывают в лагерь. Если кто из пленных хочет "отделаться" от них, то не выходит к ним. Многие женщины с детьми. Положение их неважное.
[...]
21 февраля.
Набор транспорта закончен. Всего набрано 1800 человек. Это число будет разбито на две партии: 1100 человек и 700 чел. Вторая партия, 700 чел., будет присоединена к другому транспорту, выезжающему из другого лагеря, и поедет на другом пароходе. Отъезд обеих партий состоится завтра - 22 февраля.
Вечером транспортники устроили собрание, на котором избрали транспортную комиссию. Постановлено организовать сбор пожертвований на приобретение знамен и бантов.
Вечером я занялся приготовлением в далекий путь. Я уложил свои вещи в чемодан, коробки и увязал всё надежным образом.
Выдали на дорогу хлеб, маргарин, консервы.
Мы сдали матрацы и одеяла.
Итак, всё готово к отъезду.
[...]
РГАСПИ. Ф. 70. Оп. 3. Д. 817. Л. 1а, 7, 9, 11-12, 22, 26-27, 28, 64-65, 69, 75. Копия. Машинописный текст.
1. Сенявская Е.С. Положение русских военнопленных в годы Первой мировой войны: очерк повседневной реальности // Вестник РУДН. Серия "История". 2013. N 1. С. 64.
2. Белова И.Б. Возвращение на родину русских военнопленных и меры Советского государства по их материальной поддержке // Исторические, философские, политические и юридические науки, культурология и искусствоведение. Вопросы теории и практики. 2013. N 1 (27). Ч. 1. С. 25.
3. Речь идет о городе Ярославе, ныне - в составе Подкарпатского воеводства Польши.
4. Байонет - штык.
5. Миловице - город в Чехии, в 1968-1991 гг. там размещался штаб советской Центральной группы войск.
6. Профосы - низшие чины в армии, в частности, надзиравшие за арестованными.
7. Кантины - лавки на территории лагеря.
8. Речь идет о внуке Л.Н. Толстого Михаиле Ильиче Толстом (1893-1919) - выпускнике Тифлисского военного училища, подпоручике Ингерманландского пехотного полка. Бежал из плена в 1917 г., воевал в Гражданскую войну на стороне белых, умер от тифа в Таганроге в марте 1919 г.
9. Яшвиль Владимир Николаевич (1894-1918) - князь, вольноопределяющийся 9го уланского полка. Был в плену. Расстрелян большевиками в Киеве.
10. Речь идет о дивизионном генерале Янко Вукотиче (1866-1927) - черногорском военном и государственном деятеле.
11. С.-р. - эсеры, члены партии социалистов-революционеров.
12. С.-д. - социал-демократы.
13. Так в тексте. Вероятно, опечатка стенографиста, и вместо "но" следует читать "они".