Русофобией - на добро
Запад открыл для себя Россию в ХVI веке, в ходе Ливонской войны. Тогда и начал формироваться стереотипный образ нашей страны как варварского деспотичного государства. Симпатичный взгляд на Россию появился гораздо позже, уже в петровскую эпоху. Когда на исходе Северной войны Петр Великий совершил путешествие во Францию, в местном общественном мнении стараниями герцога Луи де Сен-Симона начал формироваться "русский мираж" - идеализированное представление о России и ее просвещенных правителях.
Этот образ старалась активно развивать Екатерина Великая. На какое-то время ей это удалось: щедрые пансионы Вольтеру, Дидро и другим просветителям делали свое дело. Однако начавшаяся во Франции революционная буря рассеяла "русский мираж", Россию вновь стали воспринимать как зло3.
На последнем этапе Наполеоновских войн в сердцах французов поселился не книжный и журнальный, а вполне реальный страх перед русскими: при одном упоминании слова "казак" их охватывал панический ужас. Однако казаки, расположившиеся лагерем на Елисейских полях, оказались, по словам 12-летнего Виктора Гюго, "кроткими, как агнцы"4. Именно Россия настояла на том, чтобы Франция была сохранена как великая держава.
Добро, как известно, быстро забывается. Прошло 15 лет, и Францию вновь захлестнула русофобская волна. Это было связано с произошедшей в стране в 1830 г. очередной революцией, Июльской, и негативной реакцией на нее Николая I. Правда, царь быстро успокоился, однако русских в Париже стали воспринимать как гуннов, Николая - как Аттилу, стремящегося подчинить себе Европу. А поляки, эмигрировавшие во Францию после восстания 1830-1831 гг., стали главными энтузиастами распространения русофобских идей. Заметим, что сам термин "русофобия" встречается уже в 1844 г. у князя Петра Андреевича Вяземского5, а также у министра иностранных дел графа Карла Васильевича Нессельроде6.
Информационная бомба маркиза
Почему же поэт Вяземский, большой поклонник Франции, наконец-то в конце 1830х побывший в этой "земле обетованной" и, к слову, разочаровавшийся в ней (в письме от 22 августа 1838 г., написанном по дороге из Страсбурга в Мец, он сообщал: "Странное дело! Я не нахожу Франции... Все тихо, все безмолвно! Нет ни одной водевильной сцены. Ни слова не слышу о политике. Cette belle France [Эта прекрасная Франция (фр.)] - Тамбовская губерния..."7), заговорил о русофобии?
Случилось это в связи с вышедшим в 1843 г. скандальным памфлетом маркиза Астольфа де Кюстина "Россия в 1839 году". Как известно, Кюстин отправился в Россию искать доводов против представительного правления, а вернулся противником абсолютной монархии, именовавшим Россию "пустыней без покоя" и "тюрьмой без отдыха".
Именно эта публикация спровоцировала настоящую информационную войну между Парижем и Петербургом. Термин "информационные войны" тогда не употребляли, но в России их называли очень похоже, "журнальными войнами" - так это явление обозначено в отчетах Третьего отделения8. Журнальные они потому, что "газета" по-французски это и есть "le journal".
Уже тогда хорошо знали, что о далекой стране легче всего сообщать нелепицы, формируя общественное мнение. Журналист и переводчик "Графа Монте-Кристо" Владимир Михайлович Строев (1812 - 1862), оказавшийся в Париже в 1838-1839 гг., отмечал, что газетные утки - "статьи чисто выдуманные, для возбуждения ужаса на бирже или в гостиных", про Россию и русских "выдумывать легче всего, ибо нас в Париже совсем не знают... Тут обширное поле французскому воображению: оно создает какое-то небывалое царство под именем России и печатает об нем глупейшие басни"9.
Известный историк Михаил Петрович Погодин в то же время по дороге из Марселя в Париж разговорился в дилижансе с двумя старушками-попутчицами, задававшими "смешные" вопросы о том, "... есть ли у нас постели, раздеваемся ли мы, ложась спать... "10. Причем Россию плохо знали не только обыватели, но и французская элита. Так, Александр Дюма-отец во время разговора с актерской четой Каратыгиных, навестивших его в Париже в 1845 г., назвал Бородинскую битву Полтавской11.
Книга же Кюстина спровоцировала не только во Франции, но и во всей Европе настоящий публицистический бум. У маркиза появилась масса подражателей, но на каждую такую работу появлялась ответная публикация. Задачи по формированию позитивного образа России за рубежом были возложены на Третье отделение.
Наш ответ Кюстину
Отповедь маркизу вполне бы могла выйти из-под пера самого Оноре де Бальзака, решившего в самый разгар полемики отправиться в Петербург к своей возлюбленной Эвелине Ганской. Однако этот проект не был реализован, поскольку возобладала точка зрения Николая I и Нессельроде: взирать на все публикации о России с совершенным равнодушием, полагаться на собственные силы и стараться избегать прямой полемики12. Для самого же Бальзака, мечтавшего о большой политической карьере, ставка на Россию оказалась иллюзорной: он явился в Россию сразу после выхода книги Кюстина, и придворные круги Петербурга, обжегшись на приеме маркиза, игнорировали романиста13. После такого полуофициального "бойкота" парижский гость заметно охладел к суровому императору, именуя его теперь "калифом в мундире" и отмечая, что "падишах Стамбула в сравнении с русским царем - простой супрефект"14.
Реальными солдатами первой франко-русской информационной войны были другие люди. Помимо журналистов и секретных агентов, финансируемых из Петербурга, задачи борьбы с русофобскими настроениями возлагались на официальных лиц. Одним из них был "литературный корреспондент" российского министерства народного просвещения князь Элим Петрович Мещерский (1808 -1844). Молодой, обаятельный, высокий блондин, он был наглядным опровержением русофобских опасений. Но даже к таким европеизированным аристократам французы относились настороженно. Как писал влиятельный французский политик тех лет герцог де Брой, "...и вдруг какой-нибудь жест, какая-нибудь интонация голоса дают вам почувствовать, что вы находитесь лицом к лицу с самым ожесточенным врагом вашей родины"15.
Поскольку князь Элим был мечтателем, носившимся с идеями "святой Руси", не находившими отклика у французов, на посту "литературного корреспондента" ему нашли замену в лице Якова Николаевича Толстого (1791-1867), умного и ловкого агента Третьего отделения. В его обязанности входил негласный надзор за русскими политическими эмигрантами. Как и Мещерский, он регулярно просматривал парижскую прессу и, обнаружив в ней статьи антироссийского содержания, писал опровержения16.
Штампы и стереотипы
В антикюстиновской пропаганде были задействованы выдающиеся умы - стоит называть лишь Федора Ивановича Тютчева. Работа князя Вяземского "Еще несколько слов о работе г-на Кюстина "Россия в 1839 году" по поводу статьи в "Le Journal des Debats" от 4 января 1844 г.", может быть, является самой сильной в длинном списке опровержений маркиза. По словам Петра Андреевича, в своих выводах Кюстин не идет дальше трактирщика из Любека, утверждавшего, что Россия плохая страна. "Это суждение, с религиозным рвением воспринятое Кюстином, переносится с кухни трактирщика в работу путешественника [...]. Я всегда думал, что трактирщики Любека, этого торгового города, столько выигрывали от потоков путешественников между их городом и Санкт-Петербургом, что должны были воспринимать Россию как землю обетованную. Я ошибался... Обладая в высшей степени чувством великодушия и бескорыстия, зараженный, к тому же, русофобией, этот достойный человек скорее согласится увидеть свой хозяйский стол пустым, а комнаты - безлюдными, лишь бы не поощрять несчастных путешественников посещать эту гибельную страну"17.
Князь-поэт тонко подметил основные причины успеха книги Кюстина. Во-первых, она состояла из набора устоявшихся штампов и стереотипов, воссоздавая уже распространенный на Западе образ России. Французы видели в России то, что хотели увидеть, как это было, например, в ходе Отечественной войны 1812 г., когда они наблюдали белых медведей под Смоленском и северное сияние над Березиной18. Во-вторых, книга провоцировала скандал, и уже одно это предрекало ей успех. Как писал Петр Андреевич, "если людям нравятся сказки, то еще больше им нравится шумиха и скандал. Это прекрасная пища для бездельников, людей простодушных и доверчивых. Стоит ли удивляться тому, что эта работа, написанная, очевидно, исключительно с целью угодить современным политическим настроениям, имела резонанс?"19.
Кстати, это прекрасно понимал и сам Кюстин. В своей книге он приводит очень точное наблюдение императрицы Александры Федоровны, заметившей в разговоре с ним: "Если мы вам понравимся, вы скажете об этом, но напрасно: вам не поверят; нас знают очень мало и не хотят узнать лучше"20. Это весьма характерная деталь: она объясняет, почему из книги Кюстина, где было сказано много хорошего о России, надергали нужных цитат, составив своеобразный дайджест, он же пасквиль о России.
И это же объясняет абсолютную неизвестность другой работы о России, написанной современником Кюстина, бароном Проспером де Барантом (1782-1856), в 1835-1841 гг. послом Франции в Петербурге. Книга Баранта "Заметки о России", местами критическая, но в целом доброжелательная, разрушала сформировавшиеся на Западе стереотипы. Но именно по этой причине она оказалась забыта: иностранцам импонирует другой взгляд на Россию, кюстиновский.
Все равно не поверят
Вернемся к разоблачениям князя Вяземского. Что же нового узнал Кюстин? - задается вопросом Петр Андреевич. Узнал гость ровным счетом три вещи: что Россия управляется абсолютным монархом; что там есть крепостное право и царедворцы. Для того, чтобы узнать эти прописные истины, отмечает Вяземский, Кюстину вовсе не нужно было отправляться в столь далекое путешествие. Маркиз мог вернуться домой, едва ступив на русскую землю: выводы он уже сделал, и заключаются они в одной фразе: "Можно сказать, что все русские, от мала до велика, пьяны от рабства"21.
Однако Вяземский отказался от публикации своей работы. Главный аргумент - французы все равно ему не поверят. Князь писал, что французы верят только родным органам печати и "разделяют веру своего прихода и убеждения своей газеты", и приводил такой пример. Во время эпидемии холеры он с семьей и гувернером-французом, воспитателем его сына, жил в деревне. Все семейство живо интересовалось новостями, а ипохондрик-француз волновался больше всех. Наконец в сводках сообщили, что болезнь отступила. Вяземские облегченно вздохнули в отличие от француза: оказалось, из "le Journal des Debats" он узнал, что от холеры каждый день умирали сотни людей. Напрасно князь пытался его успокоить, объясняя, что эта информация устарела минимум на полтора месяца. Несчастный француз только и твердил, что французские газеты говорят правду, а официальным докладам из Москвы верить нельзя22...
Каков же был итог этой первой "журнальной" войны? Многочисленные антикюстиновские публикации никак не повлияли на мнение французов и их образ России. У Запада была и есть до сих пор своя Россия, вовсе не похожая на нашу страну. Перефразируя Вольтера, можно сказать, что если бы России не было, ее стоило бы выдумать.
...Информационная война, война перьев, всегда имеет риск перерастания в войну пушек. Именно это и произошло в начале 1850-х, когда Россия стала восприниматься как главная угроза европейского спокойствия. И напрасно многоопытный Нессельроде полагал, что "русофобия пройдет, как прошли другие безумства нашего века"23. На дворе уже ХХI столетие, но термин никуда не ушел из политического лексикона, а русофобия как явление, к сожалению, составляет важнейший атрибут современных международных отношений.
1. Исследование осуществлено по гранту Правительства Российской Федерации в рамках подпрограммы "Институциональное развитие научно-исследовательского сектора" государственной программы Российской Федерации "Развитие науки и технологий" на 2013 - 2020 гг. Договор N 14.Z50.31.0045.
2. Corbet Ch. A l re des nationalismes. L opinion franaise face l inconnue russe (1799-1894). Paris, 1967. Р. 11.
3. Черкасов П.П. Сплетение судеб: год Франции в России // Экономические стратегии. 2010. N 10. С. 7-9.
4. Рэй М.-П. Александр I. М., 2013. С. 300-301.
5. Vyazemsky P.A. Encore quelques mots sur l ouvrage de M. de Custine: La Russie en 1839, propos de l article du Journal des Dbats, du 4 janvier 1844 // Cadot M. La Russie dans la vie intellectuelle franaise. 1839-1856. Paris, 1967. Р. 267.
6. Nesselrode Ch. de. Lettres et papier. T. 7. Paris, 1908. Р. 296.
7. Письма П.А. Вяземского из Парижа 1838-1839 гг. // Литературное наследство. Т. 31/32. Русская культура и Франция. Ч. 2. М., 1937. С. 120.
8. Россия под надзором. Отчеты III отделения 1827-1869. / сост. М.В. Сидорова, Е.И. Щербакова. М., 2006. С. 365.
9. Строев В.М. Париж в 1838 и 1839 годах. Ч. 2. СПб., 1841. С. 90-91.
10. Погодин М.П. Год в чужих краях (1839). Дорожный дневник. Ч. 1-2, М., 1844. С. 206.
11. Дурылин С. Александр Дюма-отец и Россия // Литературное наследство. Т. 31/32. С. 518.
12. Мильчина В. А. Россия и Франция. Дипломаты. Литераторы. Шпионы. СПб., 2004. С. 259.
13. Гроссман Л. Бальзак в России // Литературное наследство. Т. 31/32. С. 206.
14. Там же. С. 204.
15. Мазон А. Князь Элим // Литературное наследство. Т. 31/32. С. 377.
16. О Я.Н. Толстом см.: Черкасов П.П. Русский агент во Франции. Яков Николаевич Толстой (1791-1867 гг.). М., 2008.
17. Vyazemsky P.A. Op. cit. Р. 267.
18. См.: Промыслов Н.В. Война против пространства и климата: французские воспоминания о кампании 1812 г. // Французский ежегодник 2012: 200летний юбилей Отечественной войны 1812 года. М., 2012. С. 410, 399.
19. Vyazemsky P.A. Op. cit. Р. 265-266.
20. Кюстин А. Россия в 1839 году. Т. 2. М., 1996. С. 163.
21. Vyazemsky P.A. Op. cit. Р. 274.
22. Ibidem. Р. 277.
23. Мильчина В.А. Указ. соч. С. 259.