СЕВАСТОПОЛЬ
- Пахнет дымом от павших знамен,
- Мало проку от битвы жестокой.
- Сдан последний вчера бастион,
- И вступают враги в Севастополь.
- И израненный молвит солдат,
- Спотыкаясь на каменном спуске:
- - Этот город вернется назад -
- Севастополь останется русским!
- Над кормою приспущенный флаг,
- В небе мессеров хищная стая.
- Вдаль уходит последний моряк,
- Корабельную бухту оставив,
- И твердит он, смотря на закат
- И на берег покинутый, узкий:
- - Этот город вернется назад -
- Севастополь останется русским!
- Что сулит наступающий год?
- Снова небо туманное мглисто.
- Я ступаю в последний вельбот,
- Покидающий Графскую пристань,
- И шепчу я, прищурив глаза,
- Не скрывая непрошеной грусти:
- - Этот город вернется назад -
- Севастополь останется русским!
"Кожаные куртки, брошенные в угол", "А на Чистых прудах лед коньками звенит", "Атланты держат небо на каменных руках", "Всё перекаты, да перекаты"... С его гитарными песнями немало было пройдено по тайге и по перекатам разных рек. Он был первым из бардов, спевших нам не только об острове Вайгач, бухте Тикси, Магадане, Тунгуске, но и о греческих островах, об Одиссее, об Итаке, об Индийском океане, о Геркулесовых столбах...
Он, в отличие от большинства наших поэтов с гитарой, был замечательно образован, досконально знал Гомерово пространство, античный мир...
Он первым спел об Атлантиде, исчезнувшей под водой.
Он спел о советской Атлантиде, о северном материке, архипелаге ГУЛАГ.
Четверть века назад я купил в магазине новый диск его песен. Он так и назывался "На материк". Загрузил в плеер, стал слушать... и уже через минуту улетел на несколько лет назад, туда, на дальневосточную речку Амгунь...
В середине семидесятых было принято решение построить мост через дальневосточную речку Амгунь. По мосту должна была пройти железная дорога Байкало-Амурской магистрали. Строить мост поручили лучшему мостоотряду, руководил которым замечательный человек - Альберт Арамович Авакимов. К нему-то я, журналист хабаровской молодежной газеты, и прилетел, когда стройка только-только начиналась.
Мы разговаривали, пили чай, а потом, когда я окончательно втерся Авакимову в доверие, он властным жестом закрыл мой блокнот и сказал: поедем, я тебе кое-что покажу. Сам сел за руль "уазика", на первой передаче с визгом и завыванием мы прорвались по какой-то старой заросшей травой колее на невысокое плато, окаймленное редким ельником. Авакимов остановил машину, мы вышли. Он молчал, а я смотрел во все глаза. Передо мной была высокая деревянная конструкция, покосившаяся, с побегами зеленых веточек на перекладинах. Поодаль валялась настоящая тачка с тяжелым ржавым колесом. Еще дальше - два приземистых продолговатых то ли дома, то ли коровника; дальше - фрагменты, должно быть, забора с прислоненными тачками; дальше какое-то тряпье, обветшалые дырявые ботинки, сапоги, грязная алюминиевая ложка, скрученная винтом; чугунная печка с оторванной трубой, пара покосившихся крестов, торчащих из талой воды...
- Что это? - спросил я у Авакимова.
- А ты не знаешь? - искренне удивился он.
Я не знал, даже предположить не мог. Альберт Арамович смущенно прошелся пятерней по остаткам волос, надел кепку и сказал: ладно, поехали. По пути до "уазика" он успел сказать мне: это лагерь, Юра, здесь был лагерь. Так я впервые услышал о сталинском ГУЛАГе. Остаток дня он рассказывал мне, что это было...
На том диске Городницкого, конечно же, были не только "Перелетные ангелы", но и потрясающие "Полночное солнце" и "Колымская весна". Это были песни из той русской гулаговской Атлантиды, которую мы и по сей день не знаем толком. Это были песни об огромном людском горе. О горе насильного, пожизненного расставания с любимыми, детьми, друзьями. О горе неправедного суда, публично оболганной жизни. О горе неизживной несправедливости. О великих лагерных людях, ни в чем не виновных, прошедших до конца свой адов путь.
В этих песнях было то, чего нет и по сей день в бесконечных схватках сталинистов и их противников: там жило чувство сострадания несправедливо сосланным в лагеря, оскорбленным и униженным, там было ощущение общей беды и общей вины. Там "Перелетные ангелы" осеняли своими крылами последние мгновения жизни несчастных, пострадавших неведомо за что, похороненных неведомо где.
Однажды я шел по его родному Питеру вдоль Новой Голландии. Мимо прошлепал катерок с туристами. Кто-то из них под гитару пел его "Перекаты". Я взглянул на высокое небо в раме арки, оставшейся от Новой Голландии, и, как его перелетные ангелы, опять полетел туда, на Амгунь, где уже все снесено и расчищено, где ничего не осталось, кроме нашей памяти, о том, что действительно было. Другой замечательный поэт сказал как-то: "Время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии". Значит, надо петь и помнить, петь, чтобы не забыть.
"Родина" сердечно поздравляет Александра Моисеевича с юбилеем.