Но были периоды, когда хлеб, заработанный курьерской службой, становился особенно горьким.
Это случалось, когда начиналась война - особенно война "окраинная", у дальних, малозаселенных границ, где редкие деревни с обобранным до нитки населением, забитые войсками и проезжими, далеко не всегда могли предложить хотя бы относительно покойный кров сновавшим, как муравьи, курьерам. Их "броуновское движение" в эти годы многократно ускорялось - ведь они были тогда единственным видом связи, приводившим в движение армии и нестройные толпы рекрутов.
Вдвойне тяжелыми были войны турецкие, связанные с покорением диких, незаселенных степей. Первые же марши армий многократно усугубляли трудности и неудобства курьерской службы: стремительно росли расстояния, все хуже и хуже становились сменные лошади, все беспокойнее ночлеги - ко всему этому добавлялась живая опасность "пропасть" в "турецком полоне" и оказаться на цепи у весел средиземноморских галер, попавшись в руки одной из рассеянных по степи нестройных кучек татар. Особенно реальной такая опасность была в войне 1735-1739 годов, когда русская колонизация даже краешком еще не зацепила причерноморские степи.
Но именно тогда ценность надежной связи вырастала многократно - и это прекрасно понимало военное руководство. Фельдмаршал Миних уже в первых походах выделял немалые средства на ее организацию - "…на курьеров, посылающихся ко двору ЕИВ-ва и прибывающих из разных мест с письмами…" было потрачено в 1736 году 4366 из 11 845, а в 1737 году - уже 7387 из 18 671 руб. (37 и 40 процентов) из израсходованных им "экстраординарных сумм" (на разведку тратилось не в пример меньше - 1602 и 1139 руб.)1. Именно благодаря этому с интервалом в несколько дней от фельдмаршальской палатки отправлялся новый курьер, уносящий в сумке очередной пакет с красными печатями из сургуча (Миних, как известно, любил и умел писать, писал легко, образно-энергично и много - особенно реляции о своих победах и многостраничные письма Бирону: "…не щадя трудов, еще менее щадил слов для выставления этих трудов, для прославления своих заслуг, для указывания беспорядков, которые были до него…"2.
И от "фельдмаршальского порога" начиналась тяжелая курьерская работа - скачки и бег возков по тряским российским дорогам, непроезжим осенью и весной, в страшную российскую распутицу; долгое ожидание переправ у рек, переезды по неустоявшемуся, проламывающемуся под полозьями льду или опасные плаванья между еще не унесенных весенним половодьем льдин на утлой лодчонке, в которые пускались, многократно перекрестясь, а то и поставив свечу тепло глядящему из угла небесному заступнику Николе-угоднику… В ветреные степные зимы единственной отрадой была добрая стопка водки "с мороза" в тепле случайной избы - водки, смешанной с талыми льдинками, торопливо обломанными с обмерзших бороды и усов… Но избы, приветливо моргающие короткими и хлипкими огоньками лучин, в приграничных степях были редки.
…А весной, когда армия готовилась к выступлению в поход, жирные липкие степные черноземы беззастенчиво и нагло крали лошадиные подковы; облепив пудовыми наростами сапоги, напрочь выдирали прибитые деревянными гвоздями подошвы (дед моего приятеля, гонявшийся за Мамонтовым буденновский кавалерист, узнав о его переезде в один из черноземных городков, первым делом бросил: "…А, чернозем… береги подметки!").
С выходом армии в поход к долгому пути до границ присоединялись новые сотни верст бесконечной и безлюдной степи - теплой и ласковой лишь в весенние месяцы, но недобро обдававшей горячим зноем с наступлением лета, когда начиналась основная работа. Мелкая пыль дорог, разбитых копытами десятков тысяч волов армейского обоза (едва ли меньшего по численности, чем сама армия), забивала ноздри, глушила тонкие запахи степного чабреца, засыхала коркой на темных пятнах пота, пропитавшего на спине и под мышками суконный мундир, не сброшенный вовремя на переходе от утренней знобкой прохлады к знойному дню… Только изредка выпадала "государеву гонцу" тихая прелесть недолгих темных ночлегов на охапке свежего сена у костра, прохлада и бисерный праздничный блеск утренних рос - и снова ложилась степь под гулкими копытами коня, колыхались вокруг шелковистые волны белесого дикого ковыля, озадаченно застывали столбики сусликов у края дорог, лениво прятались в придорожный бурьян почти не пуганные людьми черно-бурые степные лисы… Сотни курьеров, стойко пропахших лошадиным потом, торопились, горячили, пришпоривали коней, переходили с рыси на галоп под сочное шлепанье лошадиного хвоста по атакованному слепнями и оводами мокрому крупу - и все равно двигались страшно медленно.
Лошади словно увязали в огромном степном пространстве, гасившем их бег, невидимо застревали в нем - и, несмотря на все усилия людей, безнадежно опаздывали с нужными донесениями. По мере того как войска удалялись от собственных границ, - донесения, отправленные из Харькова, попадали в Петербург за 9-10 дней, из "воюемого" Крыма - уже не менее чем через месяц3. Враждебная степь оказывалась серьезным препятствием даже для связи между действующими в ней двумя русскими армиями ("азовской" или "донской" армией П. П. Ласси и "днепровской" армией Миниха), иногда узнававшими новости друг о друге через столицу. Вся корреспонденция с Минихом шла только через Бахмут и Изюм - Ласси в 1737 году пытался посылать казаков с письмами прямо через степь, но одним пройти не удалось, а другие просто не вернулись4. Связь оставалась ахиллесовой пятой в этой войне - она чрезмерно часто оказывалась слишком неспешной.
Однако отнюдь не всегда неизбежная для тогдашних времен медлительность курьерской связи оказывалась только злом.
- … Власьев [Ласси] славен генерал,
- Азов сам собою взял.
- А как Миних живодер,
- Наших кишек не берег.
- Солдатская песня
Наглядным доказательством случающейся иногда пользы "нескорой связи" стала военная кампания 1737 года - точнее, второй "крымский" поход русской армии фельдмаршала П. П. Ласси, разительно отличавшийся от первого, "крымского похода Миниха", унесшего в 1736 году жизни по меньшей мере 30 тысяч русских солдат (потери, каких русская армия не знала за всю четвертьвековую Северную войну Петра I).
П. П. Ласси, ставший фельдмаршалом в феврале 1736 году уже в ходе войны, был слишком разумен и предусмотрителен, чтобы не учесть скорбный опыт этой кампании - тем более что опыт этот был для него уже не первым: в 1711 году он участвовал в печально знаменитом Прутском походе Петра I, давшем надолго запомнившийся многим, отрезвляющий урок "войны в степях", столь непохожей на благополучные и относительно "комфортные" войны европейские. Поэтому даже орден Андрея Первозванного, полученный за взятие Азова в 1736 году, накануне начала этой кампании (весна 1737 года), не мог вскружить его холодную голову и заставить действовать опрометчиво. Готовясь к походу, он особенно тщательно заготовлял провиант и не гнался за численностью войск - Ласси оставил в Азове значительную часть солдат малобоеспособных полков генерала В. Я. Левашева, не комплектованных рекрутами с момента вывода их из Персии5.
Вероятно, уже тогда он прекрасно понимал, что русские войска не смогут удержаться в разоренном, болезненном и голодном Крыму ("…в Крыму с начала прошедшей зимы и поныне продолжается моровое поветрие, и людей померло и поныне умирают немало; …крымские жители в пропитании терпят немалой голод, а ныне хлеб родился плох; скота прошедшею зимою многое число не от бескормицы, но от особливой болезни померло…"6 - и тем не менее должен был реализовать план кампании - войти в Крым и постараться взять крымские крепости Кафу и Еникале7. Но, не желая слепо следовать "букве" начальственных указаний, он почти сразу по выходе армии в степи начал корректировать этот план - 15 мая отказался послать морем "для диверзии в Крым" половину флотилии контр-адмирала Питера Бредаля, состоящей в основном из легких дубель-шлюпок, ибо "за случившимися противными ветры, а и с попутными погодами при великих штурмах лоткам прямо чрез море в Крым иттить не без опасности…"8, и, скорее всего, под благовидным предлогом намеренно не взял с собой тяжелую осадную артиллерию, неминуемо ставшую бы лишней обузой для сухопутной армии и для этих легких судов. Эскадра Бредаля, на которую была посажена часть солдат сухопутных полков, была целиком использована для поддержки и снабжения сухопутной армии, двинувшейся в Крым по азовскому берегу.
Но осторожность Ласси еще не свидетельствовала о его робости.
Фельдмаршал отнюдь не был трусом: в 1719 году он дерзко громил с отрядами галер глубокие тылы шведов и самые окрестности Стокгольма. В кампании 1737 года он действовал не менее решительно.
Неожиданно для противника 27 июня Ласси двинулся в Крым по Арабатской косе - узкой 106-верстной полоске сплошного песка, марш по которой почти все его генералы считали убийственным. Спор с ними на военном совете получил необычное разрешение: по команде фельдмаршала секретарь Ласси выписал и немедленно вручил им паспорты для возвращения на Украину; для сопровождения был отряжен конвой из 200 драгун, и только на третий день раскаявшимся военачальникам удалось добиться прощения.
Но после недельного похода по косе Ласси все-таки пришлось отказаться от намерения атаковать линию укреплений, прикрывавшую Арабат (что открывало кратчайшие пути к Кафе и Еникале), занятую "в немалом числе янычарами", ибо "что далее, то путь уже, и во многих местах между водою больши как от трех до пяти человек иттить невозможно, и конских кормов весьма недовольно…"9. К тому же лодочная флотилия Бредаля была блокирована турецким флотом и жестоко пострадала от штормов, так что надеяться на ее поддержку при взятии морских крепостей было бессмысленно - 9 июля 1737 года Ласси решил отправить Бредаля в Азов: "за несостоянием против неприятельского флота нашей флотилии быть ему здесь нужды не признаваетца…"10.
Не менее дерзко и неожиданно фельдмаршал с Арабатской косы переправил свою армию через залив в Крым и двинулся по реке Карасу к городу Карасу-базару, вызвав настоящий переполох на полуострове. Снова, как и в 1736 году, "…гяуры …вошли в чистое тело Крыма…" и вторая "пола государства и народа была выпачкана грязью вражеского пребывания…"11. После недельного марша и успешной атаки генералом Дугласом укрепленного турецкого лагеря "Карасу, в котором состояло [по переписи их], кроме загородных дворов и греческих и армянских церквей 2-х, 1060 татарских домов; 200 жидовских; 1 главный каменный гостиный двор; из дерева и кирпича вперемешку - 6; обычных мазаных - 20; 38 мечетей (6 больших каменных; деревянных мазаных - 19; малых - 13); домов кирпичных и деревянных мазаных - 8800; мельниц водяных - 50, и протчего поселения довольно…", "употребя два драгунские полка и нерегулярные войска, выжгли"12. Рассеявшиеся вокруг нерегулярные - казаки и калмыки, - разграбив торговые ряды, беспощадно жгли окрестные деревни и селения, тысячами голов сгоняли к армии скот (так что у солдат в ближайшие дни не было недостатка в мясе). Поскольку захват и удержание крепостей были невозможны, целью "крымской экспедиции" становилось только одно - разорение нетронутых районов полуострова, бывшего одной из основных баз противника.
Но Ласси не рискнул дальше втягиваться в горы: "…понеже и помянутое место Базар в горы на 15 верст лежит, и местами до оного имелся проход с нуждою в 3 человека, и за неимением конских кормов … возвратился назад"13. 15 июля, выйдя на равнину и успешно выдержав неуверенную атаку из-за реки Карасу 70-тысячной армии крымского хана, Ласси вернулся к своему обозу, подобрав рассыпавшихся по окрестностям казаков и калмыков, посланных разорять Ак-мечеть и Бахчисарай и вернувшихся оттуда с 1000 пленных. Журнал Ласси бесстрастно фиксировал: 18 июля - не хватает воды и травы, лошадей кормили взятым с собой зерном и сеном; 19 июля - 15-верстный переход: кормов для лошадей нет; воды нет, поэтому копали колодцы; 20 июля - 17-верстный марш: воды и конских кормов нет вообще14. Фельдмаршал спешно двигался к выходу из Крыма.
С этого момента и стали обнаруживаться благодетельные последствия медлительности тогдашней связи.
Было очевидно, что она делала невозможной не только оперативное руководство армиями со стороны двора, но и почти любое вмешательство императрицы и двора в военные операции: на дорогу курьеров туда и обратно уходило два месяца - фактически весь срок военной кампании с момента вступления армии в чужие границы. Указы, посланные с двухмесячным запозданием, ничего уже не могли изменить - обстановка с тех пор чаще всего менялась настолько серьезно, что слепое следование им было невозможно. Фельдмаршалы были предоставлены самим себе - тем самым открывался самый широкий простор для их инициативы.
Им не преминул воспользоваться Ласси.
24 июля 1737 года, получив отправленный ему 25 июня Указ императрицы о скорейшем начале операций в Крыму15, он, понимая бесперспективность и губительность дальнейшего пребывания там своих войск, уже принял решение о выводе армии из Крыма. Указ императрицы не смог поколебать его - Ласси в тот же день начал движение к собственным границам. "Сохраняя Вашего Императорского Величества высокой интерес, по общему со всем имеющимся в команде моей генералитетом совету, сего июля 24 дня, перебрався со всею армиею на здешнюю сторону Сангару и следую к Молочным водам, где, для отдохновения людем и лошадям, имею несколько времени стоять…"16.
…Очередной курьер поскакал с этим донесением фельдмаршала ко двору. У Ласси оставалось примерно полтора месяца на самостоятельные действия до получения ответа - и он сполна воспользовался ими.
Фельдмаршал торопился, очевидно вполне сознавая, что с началом заседаний открывающегося в Немирове мирного конгресса императрица, чтобы облегчить А. П. Волынскому и И. И. Неплюеву работу и усилить дипломатическое давление на турок, будет настаивать на продолжении крымского похода - а потому, невзирая на риск опалы, спешно уводил армию из Крыма, разделив ее из-за недостатка воды и кормов на три колонны. Уже 2 августа Ласси привел ее в урочище Молочные Воды, откуда начал потихоньку распускать по домам.
Результат не замедлил сказаться. 13 августа, когда он получил ожидаемый Указ императрицы от 29 июля с требованием, держа всю армию вместе, атаковать и взять Еникале или Керчь, а в случае невозможности "старатца, чтоб весь Крымский остров и все на нем обретающиеся протчие городы, деревни и места без остатку вконец разорены были…"17, часть сил Ласси была уже отправлена в российские границы. К этому времени он отпустил по домам 773 худоконных, больных и раненых, 11 августа отправил на Дон, подвергшийся набегу кубанских татар, большую часть донских казаков с атаманом И. Краснощековым18, а также отослал последнюю тысячу калмык с внуком Дондука-Омбо, "понеже никоторыми мерами удержать и отговариватца было невозможно; к тому же стали чинить великую лошадям кражу и грабить людей"19. После этого сократившейся в числе (но зато сытой и избавленной от тяжелых больных) армии оставалось только одно (чего, очевидно, и добивался Ласси) - курсируя вдоль собственных границ, рядом с продовольственными базами, блокировать татарской коннице выходы из Крыма.
Опыт первой самостоятельной кампании в Крыму, очевидно, окончательно убедил Ласси в малой полезности крымских походов, которые вели только к напрасному изнурению войск - фельдмаршал уже в 1737 году, невзирая на недовольство императрицы видимой пассивностью своих действий, сделал свой выбор - сделал ставку на сохранение жизней своих солдат.
Он недвусмысленно давал понять это в своих оправдательных донесениях: "…по обе стороны реки Карасу, куда б ни пойтить, то везде ни кормов, ни воды - одна голая земля, так что о худом состоянии тамошних мест и к супсистенции [т. е. снабжению] войск неудобности веры понять нельзя. И как верной ЕИВ-ва раб, ведая весьма важные притчины о тамошнем моем в Крыму с командою моею продолжении, в ыстенной правде доношу: хотя б от неприятеля не было утеснения и в провианте (на которой, кроме отправленного тогда из Бахмута, никакой другой надежды не имелось) не было нужды, больше того быть лошади и люди без довольной воды и кормов выдержать бы не могли, и хотя б мало что выступлением оттоль умедлить, то б выходцев было мало, а лошади и без остатку б все пропали, понеже по отступлении моем от реки Карасу до Сангару переходу имелось токмо 7 дней, а между оным от безводицы и бескормицы людем вред, а лошадям и скоту немалой упадок и изнурение приключилось…"20; "…а чтоб больше в Крыму быть, и для раззорения Перекопской линии иттить - оного за вышеписанными препятствии (как верной ВИВ-ва раб всеподданнейше доношу) ни по которым мерам без великого армии раззорения миновать было нельзя; а ныне оная, кроме одного лошадиного упадка, во всяком благополучии состоит"21.
И действительно, итоги крымского похода 1737 года разительно отличались от "миниховского": 25-тысячная армия22 Ласси с 14 апреля до 1 августа потеряла всего 675 человек (2,7 процента своего состава) - в том числе всего 3 человека убитыми и 489 умершими23 - причем умершими отнюдь не только в Крыму, а зачастую еще в начале похода (6 мая Ласси писал, что в его войсках после тяжелой зимы в необустроенном и выжженом во время штурма Азове от болезней умирает от 30 до 50 человек в сутки24 - так что, как ни парадоксально, смертность в армии в походе, очевидно, даже сократилась). Правда, более 10 процентов вышедших солдат к 1 августа были больны, но уже в середине месяца, после отдыха и подвоза провианта, по рапортам Ласси, положение улучшилось: "…при команде моей больных при выходе ис Крыму около Сангарской переправы за неимением около тех мест пресной, от горьких и соленых вод поносом и горячкою было умножилось; однако ныне стали паки умаляться"25 - тем более что фельдмаршал, "сберегая солдатские кишки", не дожидаясь приказов, без раздумий отправлял больных на зимние квартиры.
"Крымский поход" и для армии Ласси не был легкой прогулкой - потери конского состава после маршей по безводной степи были куда значительнее людских (4,9 тысяч голов - почти 40 процентов первоначального состава, а с негодными более к службе лошадьми - свыше половины его26, но жизнь вверенного ему русского солдата командующий армией все-таки сохранил.
Польза "неспешной курьерской езды" была налицо.
Фельдмаршал Петр Петрович Ласси - боевой генерал времен Петра I, некогда первым вошедший во взятую в 1710 году Ригу и ставший первым ее комендантом (а с 1720-х годов и губернатором); ирландец, верно и честно служивший своему новому, российскому, отечеству, сумел обратить, казалось бы, очевидное зло - медлительность курьерской связи в XVIII столетии - во благо себе и России.
- 1. Подсчитано по: РГАДА. Ф. 177. 1739 г. Д. 14. Л. 1-7, 45-49 об.
- 2. Соловьев С. М. История России. Кн. X. М. 1993. С. 341.
- 3. РГАДА. Ф. 177. 1737 г. Д. 17 а. Л. 8-11, 350.
- 4. Там же. Л. 409 об. - 410.
- 5. РГАДА. Ф. 177. 1737 г. Д. 17 а. Л. 295-297 об.
- 6. Там же. Л. 290-292.
- 7. Там же. Л. 335.
- 8. Там же. Л. 216.
- 9. Там же. Л. 332.
- 10. Там же. Л. 336 об.
- 11. Смирнов В. Д. Крымское ханство под верховенством Оттоманской порты в XVIII столетии. Одесса. 1889. С. 58-60.
- 12. РГАДА. Ф. 177. 1737 г. Д. 17 а. Л. 341.
- 13. Там же. Л. 342.
- 14. Там же. Л. 384-391.
- 15. Там же. Л. 350.
- 16. Там же. Л. 344.
- 17. Там же. Л. 406.
- 18. Там же. Л. 396-396 об.
- 19. Там же. Л. 395.
- 20. Там же. Л. 409-409 об.
- 21. Там же. Л. 344 об.
- 22. Там же. Л. 219-220, 398 об. - 400.
- 23. Там же. Л. 398 об. - 400.
- 24. Там же. Л. 180 об. - 181.
- 25. Там же. Л. 397.
- 26. Подсчитано по: там же. Л. 401 об. - 402.
Журнал "Родина" №12 2001 год