Гений, соприкасающийся со множеством заурядных, незатейливых и примитивных людей, живет и творит по иным законам.
Круг заурядности
Короткая жизнь Лермонтова протекала в кругу людей в высшей степени заурядных. Увы, ему не повезло на великих, тех, чьи души "имеют особенное преимущество понимать друг друга; они читают в сердце подобных себе, как в книге, им давно знакомой; у них есть приметы, им одним известные и темные для толпы..."1.
Среди его близких знакомых не было никого, кто по масштабу своего дарования мог бы соперничать со знаменитыми пушкинскими современниками - Державиным, Карамзиным, Чаадаевым, Раевским, Милорадовичем, Паскевичем. Ситуация многократно осложнялась тем, что трудный характер самого Лермонтова помешал ему сблизиться с маститыми поэтами пушкинской плеяды, к поэзии которых сам Михаил Юрьевич относился не сочувственно. "Отношения его <Лермонтова> к Вяземскому и Жуковскому были почтительно-холодны; а Жуковского он постоянно ругал за то, что он переводы иностранных поэтов выдавал как бы за собственные произведения, не обозначая, что это перевод"2.
Волею судеб ординарные сослуживцы Лермонтова, непосредственно с ним соприкасавшиеся, видели в нем прежде всего не очень исправного офицера - сначала корнета лейб-гвардии, а затем армейского поручика, а потому не были способны ни понять, ни оценить его гениальность. Они стояли к нему слишком близко - и не приметили главного.
Вот и с сослуживцем-корнетом по лейб-гвардии Гродненскому гусарскому полку Александром Ивановичем Арнольди (1817-1898) корнет Лермонтов в течение нескольких недель жил в соседних комнатах полкового офицерского флигеля. По всей вероятности, именно Арнольди имел в виду автор первой научной биографии поэта Павел Александрович Висковатов (1842-1905), приводя анонимное мнение о нем "человека почтенного, образованного и известного биографам Лермонтова":
"Я не понимаю, что о Лермонтове так много говорят; в сущности, он был препустой малый, плохой офицер и поэт неважный. В то время мы все писали такие стихи. Я жил с Лермонтовым в одной квартире, я видел не раз, как он писал. Сидит, сидит, изгрызет множество перьев, наломает карандашей и напишет несколько строк. Ну разве это поэт?!"3
Арнольди, выпускник Пажеского корпуса и сын генерала от артиллерии, прослужил в гродненских гусарах долгих двадцать лет и все это время оставался службистом до мозга костей. Он пережил поэта на пятьдесят семь лет и сделал завидную карьеру: генерал от кавалерии, участник Кавказских походов и Русско-турецкой войны 1877-1878 годов, военный губернатор Софии. Его откровенная антипатия к бывшему сослуживцу была проста и понятна: если армейскому поручику Лермонтову вышло "производство" в полные гении, то что стоит тогда "полное" генеральство самого Арнольди?
Ничего!
Поэтому, читая неблагосклонные, а то и злопыхательские отзывы о Лермонтове, вышедшие из-под пера его современников, не будем забывать об обязательном применении "коэффициента искажения".
"Не черт ли возле меня?.."
Александр Францевич Тиран (1815-1865), соученик Лермонтова по Школе гвардейских подпрапорщиков, сослуживец по лейб-гвардии Гусарскому полку, впоследствии - полковник; часто служил объектом насмешек Лермонтова:
"Мы любили Лермонтова и дорожили им; мы не понимали, но как-то чувствовали, что он может быть славою нашей и всей России; а между тем, приходилось ставить его в очень неприятные положения. <...>
Лермонтов был чрезвычайно талантлив, прекрасно рисовал и очень хорошо пел романсы, т. е. не пел, а говорил их почти речитативом.
Но со всем тем был дурной человек: никогда ни про кого не отзовется хорошо; очернить имя какой-нибудь светской женщины, рассказать про нее небывалую историю, наговорить дерзостей - ему ничего не стоило. Не знаю, был ли он зол или просто забавлялся, как гибнут в омуте его сплетен, но он был умен, и бывало ночью, когда остановится у меня, говорит, говорит - свечку зажгу: не черт ли возле меня? Всегда смеялся над убеждениями, презирал тех, кто верит и способен иметь чувство... Да, вообще это был "приятный" человек!.. <...>
Ведь этакий был человек: мы с ним были в хороших отношениях, у меня он часто ночевал (между прочим, оттого, что свою квартиру никогда не топил), а раз-таки на дежурстве дал мне саблею шрам"4.
"Изощрять свой ум в насмешках над жертвой..."
Князь Александр Васильевич Мещерский (1822-1900), офицер, участник Кавказской и Крымской войн, затем - московский губернский предводитель дворянства, полтавский губернский предводитель дворянства, тайный советник и шталмейстер:
"Войдя в многолюдную гостиную дома, принимавшего всегда только одно самое высшее общество, я с некоторым удивлением заметил среди гостей какого-то небольшого роста пехотного армейского офицера, в весьма нещегольской армейской форме, с красным воротником без всякого шитья. Мое любопытство не распространилось далее этого минутного впечатления: до такой степени я был уверен, что этот бедненький армейский офицер, попавший, вероятно, случайно в чуждое ему общество, должен обязательно быть человеком весьма мало интересным.
Я уже было совсем забыл о существовании этого маленького офицера, когда случилось так, что он подошел к кружку тех дам, с которыми я разговаривал. Тогда я пристально посмотрел на него и так был поражен ясным и умным его взглядом, что с большим любопытством спросил об имени незнакомца. Оказалось, что этот скромный армейский офицер был не кто иной, как поэт Лермонтов. <...>
Впоследствии, сблизившись с Лермонтовым, я убедился, что изощрять свой ум в насмешках и остротах постоянно над намеченной им в обществе жертвой составляло одну из резких особенностей его характера"5.
"Нос вздернутый, фыркающий ноздрями..."
Корнилий Александрович Бороздин (1828-1896), младший современник Лермонтова; выпускник Московского университета, служил в Симбирске, Ярославле, Петербурге и на Кавказе:
"Огромная голова, широкий, но невысокий лоб, выдающиеся скулы, лицо коротенькое, оканчивающееся узким подбородком, угрястое и желтоватое, нос вздернутый, фыркающий ноздрями, реденькие усики и волосы на голове, коротко остриженные. Но зато глаза!.. я таких глаз никогда после не видал. То были скорее длинные щели, а не глаза, и щели, полные злости и ума"6.
"Туда ему и дорога..."
Князь Александр Илларионович Васильчиков (1818-1881), секундант на последней дуэли Лермонтова; сын председателя Государственного совета и Комитета министров, действительный статский советник, церемониймейстер, новгородский губернский предводитель дворянства:
"В Лермонтове (мы говорим о нем как о частном лице) было два человека: один добродушный для небольшого кружка ближайших своих друзей и для тех немногих лиц, к которым он имел особенное уважение, другой - заносчивый и задорный для всех прочих его знакомых. <...>
Лермонтов не принадлежал к числу разочарованных, озлобленных поэтов, бичующих слабости и пороки людские из зависти, что не могут насладиться запрещенным плодом; он был вполне человек своего века, герой своего времени: века и времени, самых пустых в истории русской гражданственности. Но, живя этой жизнию, к коей все мы, юноши тридцатых годов, были обречены, вращаясь в среде великосветского общества, придавленного и кассированного после катастрофы 14 декабря, он глубоко и горько сознавал его ничтожество и выражал это чувство не только в стихах "Печально я гляжу на наше поколенье", но и в ежедневных, светских и товарищеских своих сношениях. От этого он был, вообще, нелюбим в кругу своих знакомых в гвардии и в петербургских салонах; при дворе его считали вредным, неблагонамеренным и притом, по фрунту, дурным офицером, и когда его убили, то одна высокопоставленная особа изволила выразиться, что "туда ему и дорога". (Речь идет о Николае I. - Ред.) Все петербургское великосветское общество, махнув рукой, повторило это надгробное слово над храбрым офицером и великим поэтом.
Итак, отдавая полную справедливость внутренним побуждениям, которые внушали Лермонтову глубокое отвращение от современного общества, нельзя, однако, не сознаться, что это настроение его ума и чувств было невыносимо для людей, которых он избрал целью своих придирок и колкостей, без всякой видимой причины, а просто как предмет, над которым он изощрял свою наблюдательность"7.
"Показался мне холодным, желчным, раздражительным..."
Николай Иванович Лорер (1795-1873), декабрист, в прошлом - майор Вятского пехотного полка и сослуживец полковника Павла Пестеля; в 1837 году был переведен из Сибири рядовым Тенгинского пехотного полка на Кавказ, где в 1840 году познакомился с Лермонтовым:
"С первого шага нашего знакомства Лермонтов мне не понравился. Я был всегда счастлив нападать на людей симпатичных, теплых, умевших во всех фазисах своей жизни сохранить благодатный пламень сердца, живое сочувствие ко всему высокому, прекрасному, а говоря с Лермонтовым, он показался мне холодным, желчным, раздражительным и ненавистником человеческого рода вообще, и я должен был показаться ему мягким добряком, ежели он заметил мое душевное спокойствие и забвение всех зол, мною претерпенных от правительства. До сих пор не могу дать себе отчета, почему мне с ним было как-то неловко, и мы расстались вежливо, но холодно"8.
"Душа поэта в фигуре карлика..."
Вера Ивановна Анненкова (урожд. Бухарина; 1813-1902), адресат новогоднего мадригала Лермонтова "Не чудно ль, что зовут вас Вера?.." (1831).
"В первый раз я увидела будущего великого поэта Лермонтова.
Должна признаться, он мне совсем не понравился. У него был злой и угрюмый вид, его небольшие черные глаза сверкали мрачным огнем, взгляд был таким же недобрым, как и улыбка. Он был мал ростом, коренаст и некрасив, но не так изысканно и очаровательно некрасив, как Пушкин, а некрасив очень грубо и несколько даже неблагородно. <...>
Он смерил меня с головы до ног уверенным и недоброжелательным взглядом. Он был желчным и нервным и имел вид злого ребенка, избалованного, наполненного собой, упрямого и неприятного до последней степени. <...>
У него было болезненное самолюбие, которое причиняло ему живейшие страдания. Я думаю, что он не мог успокоиться оттого, что не был красив, пленителен, элегантен. Это составляло его несчастие. Душа поэта плохо чувствовала себя в небольшой коренастой фигуре карлика. <...>
Я знала того, кто имел несчастье его убить, - незначительного молодого человека, которого Лермонтов безжалостно изводил. <...> Ожесточенный непереносимыми насмешками, он вызвал его на дуэль и лишил Россию ее поэта, лучшего после Пушкина"9.
"Свет его окончательно испортил..."
Николай Соломонович Мартынов (1815-1875), товарищ Лермонтова по Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, отставной майор, противник Лермонтова на дуэли и его убийца:
"Беспристрастно говоря, я полагаю, что он был добрый человек от природы, но свет его окончательно испортил. Быв с ним в весьма близких отношениях, я имел случай неоднократно замечать, что все хорошие движения сердца, всякий порыв нежного чувства он старался так же тщательно в себе заглушать и скрывать от других, как другие стараются скрывать свои гнусные пороки. Приведу в пример его отношения к женщинам. Он считал постыдным признаться, что любил какую-нибудь женщину, что приносил какие-нибудь жертвы для этой любви, что сохранил уважение к любимой женщине: в его глазах все это было романтизм, напускная экзальтация, которая не выдерживает ни малейшего анализа"10.
"С людьми, которых любил, становился задумчив..."
Константин Христофорович Мамацев (Мамацашвили; 1815 или 1818-1900), сослуживец Лермонтова на Кавказе; ветеран Кавказской, Крымской и Русско-турецкой войн 1877-1878 годов; генерал-лейтенант:
"Он был среднего роста, с смуглым или загорелым лицом и большими карими глазами. Натуру его постичь было трудно. В кругу своих товарищей, гвардейских офицеров, участвующих вместе с ним в экспедиции, он был всегда весел, любил острить, но его остроты часто переходили в меткие и злые сарказмы, не доставлявшие особого удовольствия тем, на кого были направлены.
Когда он оставался один или с людьми, которых любил, он становился задумчив, и тогда лицо его принимало необыкновенно выразительное, серьезное и даже грустное выражение; но стоило появиться хотя одному гвардейцу, как он тотчас же возвращался к своей банальной веселости, точно стараясь выдвинуть вперед одну пустоту светской петербургской жизни, которую он презирал глубоко. В эти минуты трудно было узнать, что происходило в тайниках его великой души"11.
"О, это будет русский поэт с Ивана Великого!"
Виссарион Григорьевич Белинский (1811-1848), литературный критик. Из письма В.П. Боткину 16-21 апреля 1840 года:
"Глубокий и могучий дух! Как он верно смотрит на искусство, какой глубокий и чисто непосредственный вкус изящного! О, это будет русский поэт с Ивана Великого! Чудная натура! <...> Печорин - это он сам, как есть. Я с ним спорил, и мне отрадно было видеть в его рассудочном, охлажденном и озлобленном взгляде на жизнь и людей семена глубокой веры в достоинство того и другого. Я это сказал ему - он улыбнулся и сказал: "Дай Бог!" Боже мой, как он ниже меня по своим понятиям, и как я бесконечно ниже его в моем перед ним превосходстве. Каждое его слово - он сам, вся его натура, во всей глубине и целости своей. Я с ним робок, - меня давят такие целостные, полные натуры, я перед ними благоговею и смиряюсь в сознании своего ничтожества".12
- 1. Лермонтов М.Ю. <Вадим> // Лермонтов М.Ю. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 4. Проза. Письма / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. дом). Изд. 2-е, испр. и доп. Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1981. С. 18.
- 2. Лермонтов М.Ю. в воспоминаниях современников / Редкол.: В. Вацуро, Н. Гей, Г. Елизаветина и др.; Сост., подгот. текста и коммент. М. Гиллельсона и О. Миллер; Вступ. статья М. Гиллельсона. М.: Худож. лит., 1989. С. 578 (Литературные мемуары).
- 3. Лермонтов М.Ю. в воспоминаниях современников. С. 560.
- 4. Тиран А.Ф. Из записок // Там же. С. 151, 154.
- 5. Мещерский А.В. Из моей старины. Воспоминания // Там же. С. 373, 376.
- 6. Бороздин К.А. Из моих воспоминаний // Там же. С. 353.
- 7. Васильчиков А.И. Несколько слов о кончине М.Ю. Лермонтова и о дуэли его с Н.С. Мартыновым // Там же. С. 468, 469-470.
- 8. Лорер Н.И. Из "Записок декабриста"// Там же. С. 393-394.
- 9. Анненкова В.И. Из воспоминаний // Там же. С. 163, 164.
- 10. Мартынов Н.С. Моя исповедь // Там же. 491-492.
- 11. Мамацев К.Х. Из воспоминаний (В пересказе В.А. Потто) // Там же. С. 335.
- 12. Там же. С. 9-10.