Нарком Луначарский выразился не так высокопарно (и, может быть, не так "современно"), но в том же духе: "горький роман". А Всеволод Иванов, сказавший как-то Есенину: "А ты весёлый", - донёс до нас ответную самохарактеристику: "Не я весёлый, а горе моё весёлое".
Сплетение веселья и горя в этой любовной истории, смесь высокой гениальности и хамской грубости, божьего замысла и бесовского воплощения - делают её совершенно непонятной и даже немыслимой с точки зрения нормальной логики, традиционной морали и матримониальной общепринятости. Дело даже не в разнице возраста (Есенину в 1921 году 26, Айседоре - 43 - в наше время такой перепад в годах даже и моден), дело в том, что ни жених, ни невеста совершенно не мыслят себя в роли "молодожёнов". Айседора вообще никогда не признавала института брака (имея в виду не только церковное венчание, но и вообще традиционное свадебное торжество). Любовь - это "идеалы и страданья". Только! Артистке тем более не следует быть замужем.
Роковые связи начинаются с огненного взгляда и переходят в эротический экстаз без мысли о последствиях. Единственный мужчина, очнувшийся в этом огне и спросивший: "Айседора, а что мы будем делать с ребёнком?" - вызвал у неё искреннее изумление: в отличие от Станиславского, задавшего ей этот вопрос, она решительно не готовилась к родительской роли; материнское счастье пережила, уже родив двоих (от разных кавалеров), и эта радость быстро обернулась горем.
Что же до Есенина, вроде бы не ратоборствовавшего против брака, то портретная галерея его жён (законных и незаконных) занимает (хотя бы в книжке Куняевых) с полдюжины страниц.
Может, сыграло роль то, что и она, и он родились и выросли в "неблагополучных" семьях (родители - врозь) и изначально получили прививку против семейного благополучия?
Так или иначе, эта конгениальная пара явно не нуждалась ни в аналое, ни в записи в книге актов гражданского состояния; эту последнюю (то есть справку из ЗАГСа - брак был заключен 2 мая 1922 года) они заполучили вынужденно, потому что иначе как законной семейной парой Советская власть отказывалась выпустить их за границу.
Они и развестись напоследок как-то "забыли", и уже в ответ на инсинуации газетчиков после гибели Есенина Айседора Дункан ответила с вызовом: "Мы никогда не были разведены".
Но были ли счастливы? Что вообще бросило их в объятья друг другу и держало вместе, если на институт брака им было наплевать как до, так и после этой истории? Может быть, необоримая эротика (теперь сказали бы "секс", тогда говорили "свободная любовь")? Что-то сомнительно. Если, конечно, верить самой Айседоре, заметившей как-то, что русские - никудышные любовники (хотя любое подобное свидетельство, тем более переданное через третьи-четвёртые руки, может оказаться и враньём во спасение, и самооговором - по тысяче причин).
Но поэзия-то, тем более у великого поэта - соврать не может. Знатоки подсчитали, что с июня 1922-го по август 1923-го в Европе и Америке Есенин написал не более десятка стихотворений (это при его-то бешеной плодовитости!). То есть "свадебное путешествие" не только не способствовало взлёту лирической активности, но, напротив, обозначило её спад. Много ли стихов посвящено персонально Айседоре? Какие? "Что ж ты смотришь на меня синими брызгами? Или в морду хошь?", "Пей со мной, паршивая сука, пей со мной...", "Мне грустно на тебя смотреть, какая боль, какая жалость...", "Не гляди на её запястье и с плечей её льющийся шёлк. Я искал в этой женщине счастье, а нечаянно гибель нашёл".
Среди обилия адресаток есенинской любовной лирики не так просто определить, кому что посвящено, но одно стихотворение Айседора очень хотела приписать себе: "Ты такая ж простая, как все, как сто тысяч других в России" - увы, оно посвящено Августе Миклашевской.
Так что же их соединило - великую танцовщицу и великого поэта?
Не без колебаний предположу то, что напрашивается в данной ситуации: неужто... мания величия? Недаром же, водя за собой ("за ручку") своего мужа по заграничным сценам, великая артистка представляет его раскрывшей рты публике как "великого поэта великой России" и, само собой, гения.
Чего же ждать от встречи двух гениев? Монументального единения в духе Маркса и Энгельса? Да полно, хоть и хороша легенда, да не универсальна. Айседора в своё время имела случай вникнуть в стиль общения представителей конгениальности, когда пыталась соединить в рамках театрального представления великую актрису Элеонору Дузе и великого режиссёра Гордона Крэга. Поскольку итальянка не знала "ни бельмеса" по-английски, а британец - "ни бельмеса" по-итальянски, то решительная американка взялась переводить. Результат был таков, что не удержусь от выдержки из её книги:
"Элеонора с несколько смущённым видом сказала: "Я представляю себе окно небольшим. Оно не должно быть большим". На что Крэг загремел по-английски: "Скажи ей, что я не потерплю, чтобы бабьё вмешивалось в мою работу". Я осмотрительно перевела эти слова Элеоноре: "Он говорит, что восхищён вашими суждениями и сделает всё, чтобы угодить вам". Затем, обратившись к Крэгу, я опять дипломатично перевела ему возражение Дузе: "Элеонора Дузе говорит, что, так как ты великий гений, она не станет давать никаких советов относительно твоих эскизов и принимает их в таком виде, как они есть".
Как переводчица будущая американская жена русского поэта на высоте. Но что для нас важнее: что встреча гениев, как она может убедиться, не сулит райского слияния душ. Тем не менее рок влечёт её к такой встрече. Вряд ли она знает, что это за "поэт Езенин", когда в 1921 году едет из Европы в Россию, и вряд ли вполне прочувствует его стихи в дальнейшем (ибо "ни бельмеса" не понимает по-русски, а он, соответственно, "ни бельмеса" ни в каком ином языке, кроме кровного русского), но что он великий поэт, надежда России и, само собой, гений, ей быстро объяснят, она в это поверит и не ошибётся.
А сама она в его глазах - с первой минуты их знакомства - да понятно, кто! Мировая знаменитость, у ног которой побывали и Европа, и Америка, и бонтонная дореволюционная Россия (где с 1905 года великая босоножка успела прогастролировать раз пять). А теперь и Россия революционная готова пасть к ногам, вручив ей на обучение тысячу своих детей, граждан светлого будущего, строителей коммунизма. И она готова! Заморская птица уже в Питере! Уже в Москве! Уже рядом, на Пречистенке! Нет, ещё ближе: в гостях у декоратора Якулова - приглашена к нему на сборище московской богемы в сад "Эрмитаж"! Её ждут! Есенин на пару с кем-то из своих имажинистов бегает по саду: "Где она?.. Она уже здесь, здесь!.. О, вот она!" - и падает, наконец, к её ногам...
Чтобы вместить (тем более осознать и принять) логику этого шабаша, надо представить себе логику наступившего XX века.
Бывают в истории человечества такие эпохи, когда все накопленные и устоявшиеся (иногда слежавшиеся) ценности культуры встают дыбом, вершина пирамиды духа исчезает (или рушится) - тогда в качестве вершинного свершения может осмысляться какое-нибудь конкретное умение, какая-нибудь на ощупь бесспорная одарённость. Например, воинское искусство. Или ораторское. Или литературное. Или танцевальное... Тут мы подходим к тому, чем "от Бога" одарена не верящая в Бога Айседора Дункан.
Свой дар родившаяся среди американских небоскрёбов девочка чувствует чуть не с пелёнок. Во всяком случае, первое, что она оценивает, выйдя из пелёнок, - это свобода движения рук и ног. Она бежит на берег моря и там в одиночестве танцует под воображаемую музыку. Чтобы танцевать свободнее, сбрасывает обувь и одежду. С четырёх лет она танцует уже перед публикой. Перед кем угодно, кто согласен смотреть. Перед педагогами танца. Перед случайными зрителями. За плату. Бесплатно. В этой приверженности танцу уникальная природная одарённость соединяется с одержимостью, доходящей до оголтелости. Если говорить о характере, это ирландское бычье упрямство в соединении с американским простодушием. Бульдожья хватка, железное самообладание, а главное - вера, что танец - это не просто танец, а прямой путь к преображению мироздания.
Каким-то краем эта вера опрокидывает современную балетную технику, совершенно искусственную в своей искусности. Каким-то краем опирается на миф о древнегреческом вольном танце, - хотя кто теперь может сказать, как он на самом деле выглядел, этот танец? Попытки проверить подобные идеи на месте оборачиваются конфузом: на старых греческих камнях Айседора начинает строить дворец для школы танца - потом выясняется, что в этой каменистой местности не достать воды; Айседора вербует в свой хор греческих мальчиков, мальчики, вместо того чтобы преображаться в античных героев, удирают из школы и бегут в кабаки пьянствовать; введённые Айседорой ритуалы с приветствиями восходящему солнцу, питьём козьего молока и хождением в туниках вызывают у современных греков искреннее изумление.
Ей всё нипочём. Она готова танцевать хоть в стойле скотьего транспорта.
Её считают сумасшедшей, впрочем, безвредной. Рехнувшейся, впрочем, прекрасной. Помешанной, сумасбродной, безрассудной. Авантюристкой, наконец (это когда она рванула в Советскую Россию). Может, она и впрямь такова. Ибо танец для неё не танец. Это постижение высшей и последней истины. Она "танцует свою борьбу с этой жизнью". Она "танцует то, что приходит ей в голову". Она "танцует своё кредо".
От перехлёста чувств она входит в экстаз ораторства и со сцены объявляет о своих планах переделки мира с помощью танца. Не без юмора она называет себя лучшим оратором среди танцоров. Настоящие ораторы отвечают ей не без такого же юмора. Один из них, по фамилии Раппопорт (похожий на гориллу, с бородой и в очках), замечает, слушая её речи: "Если Айседора не прекратит разглагольствовать о социуме, я начну танцевать..."
Она не прекратит. Из закоснелой Европы она рванёт туда, откуда несутся такие же опьяняющие речи о перековке человечества, - в революционный Петроград. В большевистскую Москву. В сад "Эрмитаж", где люди, задумавшие перековку, встречаются друг с другом. Один из них бросается к её ногам и начинает читать стихи, в которых она не понимает "ни бельмеса", но вслушивается в музыку, а также в комментарии окружающих её полиглотов, шепчущих ей, что это великий поэт.
Она запускает пальцы в его шевелюру и мобилизует свои познания в русском языке: "Зо-ло-тайа голова! Ангел! Тшорт!"
Золотоголового ангела она обнаружит потом среди стенных узоров в том будуаре на Пречистенке, где поселят её восторженные большевики, - она станет звать этого нарисованного ангела "Серьожей". Чёрта же следует отнести на счёт её дьявольской проницательности. "Коли черти в душе гнездились - значит, ангелы жили в ней"...
Алла Марченко, автор замечательной (по психологической проницательности) книги о Есенине, пишет, ссылаясь на мнение Ильи Шнейдера (который ей "проговорился", видимо, много лет спустя после событий), что Айседора попросту заморочила Есенину голову рассказами о якобы принадлежащих ей виллах, особняках и т. п. "По-видимому, в этот миф поверил не только простодушный Есенин, но и "деловой" Кусиков, - комментирует Марченко. - А вот Шершеневич, свободно владевший иностранными языками, разговорив Айседору, хитроумный её замысел, видимо, разгадал: "Это был первый случай в жизни соломенного поэта, когда его перехитрила не очень умная, но очень опытная женщина".
Не надо преувеличивать есенинское простодушие, как и приуменьшать практичность Айседоры. И степень зоркости окруживших эту пару наблюдателей. Но всё это вообще может произойти только в эпоху, помешавшуюся на величии. В эпоху, когда любая конкретность сразу же воспаряет в сферу духа, что с точки зрения уравновешенной психики есть несомненный уклон в шизофрению, но в высшей степени конгениально миру, когда мир одновременно сходит с ума от мании величия и вслушивается в подступающую катастрофу.
Ангел-чёрт живёт именно в таком мире.
Он живёт в стране, где вышеозначенную великую роль должен брать на себя поэт, если он не хочет остаться мелким профессионалом. Ибо и народ чувствует себя "народом книги". Это у нас начинается с Пушкина. До Пушкина хорошо пишущий профессионал мог достичь потолка, но - в своей особенной сфере. Он мог бряцать на лире во стане русских воинов или - в качестве высшего достижения - истину царям с улыбкой говорить. Но средоточием мудрости Мироздания? Бред какой-то! Но именно это и произошло, и отчеканилось в формуле: "Пушкин - наше всё".
Наше всё! Место поэта в строю мироздания сделалось мерилом Абсолюта. До наших дней это убеждение докатилось в несколько адаптированной формулировке: "Поэт в России больше, чем поэт".
А во времена Есенина? Неизмеримо больше! И по сей день о нём думают так. На первой же странице своей книги Станислав и Сергей Куняевы говорят о нём, "как будто бы он - последняя и роковая, самая крупная наша ставка".
Вот именно. Наше всё.
Его явление - легенда. По молве - чудо-отрок (ангел Златые Власа?). По внутреннему ощущению - "небесный барабанщик".
Поэт Сергей ЕсенинНе он один? Конечно. Язык эпохи! Маяковский с Богом громко препирается, Есенин ведёт тайную тяжбу. Но уж точно он - пророк. "Пророк Есенин Сергей". Он - у врат рая. Он на Руси - единственный её защитник. Он с Богом... не то что на "ты", но... круче! Он Богу советует: "Господи, отелись!" А если матерится, то это что? Это он так Богу молится. А если лается, то это он так Богу лается. Наследник Пушкина. Тот был повеса, а этот - хулиган. Но пафос тот же. И наследие то же. Не просто хорошие стихи пишет. На "всё" претендует. С победой безбожной власти Бог отменяется. Но пафос остаётся. Стать первым поэтом страны. Остальных - по боку. Из-за этого соперничества Есенин дерётся с Пастернаком, ядовито пикируется с Маяковским, цепляет и дразнит Мандельштама и даже учителя своего Клюева исподтишка покусывает (хотя тот уж точно на кремлёвском Олимпе не соперник, хотя... "Кремль озарённый" после "Погорельщины" написал-таки).
А ведь есть у Есенина основания! Одарён - феноменально (в смысле техники стиха и языкового чутья). И эпоха - та самая: или всё, или ничего! Конная-то милиция на вечер в Политехнический вызвана - напор восторженной толпы сдерживать.
Перебрасываемся к великой танцовщице. Конная милиция вызвана в театр в Бостоне, где Айседора Дункан,танцуя, приветствует красный век красным шарфом. Квиты? Толпа - высший судья в новом веке. Может линчевать, может сорвать платье (сначала - красный шарф). Всё разорвут на полосы, обвяжутся лентами от восторга. И уж точно - впрягутся в карету вместо лошади.
Вспоминая этот случай, Айседора объясняет: тогда ещё не было автомобилей. Автомобиль становится у неё чем-то вроде символа новой эпохи, она его поминает всё время... Есенин же никак не оторвётся от возлюбленных лошадей. В мировую лирику влетает красногривый жеребёнок, которого, увы, обгоняет "стальная конница". Не дожил Сергей Александрович до 1943 года, когда эта стальная конница спасла Россию в битве под Прохоровкой.
Великий поэт умер, убеждённый, что Россия обречена. И что спасти её может поэзия. В которой он - глас Божий. "Божья дудка".
Как и Айседора. Остроумную аналогию находят Куняевы: там - воображаемая Греция, тут - воображаемая Инония. Два миража, сталкиваясь в запредельности, вызывают разряд энергии, сжигающий всё. "Наше всё".
Два безумца?
Это как посмотреть. Не надо думать, что он и впрямь такой уж безумец. Не больше, чем она! По всем отзывам, где Есенин зафиксирован в "нормальных" условиях, это - трезвый умница, всё понимающий, осторожный и дальновидный. Иногда - уклончивый, предусмотрительно вежливый и даже строящий из себя дурачка ("с лукавинкой в уголках глаз"). И никакой наивности в вопросах политической и литературной жизни! Представляется простаком, но прекрасно ориентируется, схватывает нужное, обобщает, делает выводы. Сметлив, скрытен, видит гораздо дальше своих поэтических соратников, взвешивает и рассчитывает каждый шаг, "легко добивается успеха не только благодаря мощному таланту, но и благодаря уму".
То есть - нормальный, трезво мыслящий, опытный литератор, с аккуратным личным архивом, с альбомами вырезок. И за границу едет вовсе не бить зеркала, но - издаваться. Везёт автографы, гранки, всё рассортировано, размечено, выправлено...
Что же за чёрт вселяется в этого ангела, когда он начинает выяснять отношения со своей, как он говорил (особенно на людях), "Дунькой"? А если это два бога (два гения) делят мировое пространство? Гениями себя и друг друга считают оба - и он, и она).
Мы, однако, помним - по диалогам Элеоноры Дузе и Гордона Крэга - чем оборачивается диалог гениев, когда они разговаривают не как добрые профессионалы, а как вседержители Культуры.
Вот диалог Сергея Есенина и Айседоры Дункан, записанный переводчицей Лолой Кинел (которая отнюдь не смягчала реплик двух гениев):
"Танцовщица не может стать великим человеком, её слава живёт недолго. Она исчезает, как только умирает танцовщица".
"Нет, - возразила Айседора. - Танцовщица, если это выдающаяся танцовщица, может дать людям то, что навсегда останется с ними, может навсегда оставить в них след, ведь настоящее искусство незаметно для людей изменяет их".
"Но ведь они умерли, Айседора, те люди, кто видел её, и что? Танцовщики, как и актёры: одно поколение помнит их, следующее читает о них, третье - ничего не знает".
Я переводила, а Айседора слушала, как всегда полная внимания и симпатии к Есенину. Он медленно поднялся, прислонился к стене и, сложив руки - была у него такая привычка при разговоре, - нежно посмотрел на неё и сказал: "Ты - просто танцовщица. Люди могут приходить и восхищаться тобой, даже плакать. Но когда ты умрёшь, никто о тебе не вспомнит. Через несколько лет твоя великая слава испарится. И - никакой Айседоры!"
Всё это он сказал по-русски, чтобы я перевела, но два последних слова произнёс на английский манер и прямо в лицо Айседоре, с очень выразительным насмешливым жестом - как бы развеивая останки Айседоры на все четыре стороны...
"А поэты - продолжают жить, - продолжал он, всё ещё улыбаясь. - И я, Есенин, оставлю после себя стихи. Стихи тоже продолжают жить. Такие стихи, как мои, будут жить вечно".
В этой насмешке и поддразнивании было что-то слишком жестокое. По лицу Айседоры пробежала тень, когда я перевела его слова. Неожиданно она повернулась ко мне, и голос её стал очень серьёзен: "Скажите ему, что он не прав, скажите ему, что он не прав. Я дала людям красоту. Я отдавала им душу, когда танцевала. И эта красота не умирает. Она где-то существует..."
У неё вдруг выступили на глаза слёзы, и она сказала на своём жалком русском: "Красота ни умирай!"
Но Есенин, уже полностью удовлетворённый эффектом своих слов - оказывается, у него часто появлялось нездоровое желание причинять Айседоре боль, унижать её, - стал сама мягкость. Характерным движением он притянул к себе кудрявую голову Айседоры, похлопал её по спине, приговаривая: "Эх, Дункан..."
Айседора улыбнулась. Всё было прощено".
В этом "эх", абстрактно говоря, всё правильно: танец (живой танец) не фиксируется на века, он обречён исчезнуть в вечности.
Но ведь и поэзия (даже великая поэзия) существует вживе только "доколь в подлунном мире" продолжает жить её язык, а поскольку ни один язык не вечен, то и поэзия, на нём созданная, рано или поздно обречена отлететь в миф. Они оба - и великая танцовщица, и великий поэт - в конце концов отлетят созвездием в мифологическую бездну.
Но вовсе не это абстрактно понимаемое существо дела поразительно в этом диалоге, а конкретно воспринимаемая его форма: та безжалостность, которая тут тлеет и готова вспыхнуть за ироничным радушием. Это не добрые супруги беседуют и не "милые дерутся, только тешатся" - это яростные конкуренты на всемирной ярмарке тщеславия ловят и делят добычу. Особенно - он: на грани злорадства.
Не умный, осторожный, всё понимающий литератор и не умная, великолепно владеющая собой артистка говорят о своих делах, а два грозовых фронта, два наэлектризованных миража стоят один против другого. Мгновенье - и засверкают молнии, то есть полетит на пол со сдёрнутой скатерти посуда, зазвенят разбитые окна, завоет полицейская сирена... Дебоши Есенина за границей детально описаны, разбитые им зеркала пересчитаны, расколоченная мебель оценена. Менее известны срывы его подруги, но и они - реальность; один такой срыв запротоколирован тем же Вениамином Левиным (и опубликован впервые всё теми же Куняевыми), так что я ещё раз не удержусь от обширной выдержки (тем более что в томе "Вагриуса", посвящённом роману Есенина и Дункан, этот документ не представлен):
"Проклятая баба"... она умела разыгрывать роль слабой и отчаявшейся женщины, униженной русским гениальным дикарём и ради своей любви к нему прощающей все унижения.
Алиса Коонен вспоминает, как однажды она и Таиров, только что приехав вечером в Берлин, поднимались по лестнице отеля "Кайзер-хоф". Сверху вниз по ступеням пронёсся в цилиндре и в крылатке Есенина наверху в коридоре они увидели босую, в халате, плачущую Дункан, тихо повторявшую то ли для себя, то ли для них: "Серьожа менья не любит!"
И однажды произошло то, что должно было произойти. Сандро Кусиков ворвался ночью к Толстым и потребовал взаймы сто марок.
- На жизнь. Есенин сбежал от Айседоры. Мы окопались в пансиончике на Уландштрассе, но прошу не выдавать, выпиваем понемножечку, стихи пишем.
Однако Айседора знала, что делать. Она села в машину и за три дня объездила все отели и пансионаты Берлина. Наконец нашла беглецов и ночью с хлыстом, как разъярённая амазонка, ворвалась в тихий семейный пансионатик. Хозяева и жильцы спали, лишь полуночники-поэты за бутылкой пива спокойно резались в столовой в шашки. Их окружал бюргерский уют: сервизы, кофейники на застеклённых полках, старинные часы, кружева, вышитые салфеточки... И в эту тишину, в этот почти старонемецкий уют, насыщенный запахами кофе и тёмного дерева, как ведьма с Брокена, как революционная буря, ворвалась Айседора. Есенин поднял глаза и тут же шмыгнул в какой-то тёмный коридорчик. Кусиков рванулся за помощью и спасением к хозяйке, но за несколько минут до её прихода Дункан успела разгромить всю столовую - коллекционные сервизы были разбиты вдребезги, часы сорваны со стены, кружева растерзаны, шашки с бутылками пива выброшены в окно. Закончив разбой, Айседора двинулась в коридор и вытащила оттуда Есенина, прятавшегося за гардеробом:
- Немедленно покиньте этот публичный дом и следуйте за мной, - сказала она по-французски.
Есенин всё понял, молча надел цилиндр, накинул крылатку и покорно тронулся за разгневанной супругой. Кусиков остался как залог за ущерб, причинённый хозяевам. Счёт за разгром, присланный через два дня на имя Айседоры, был ужасен. Дункан расплатилась, приказала погрузить в два "мерседеса" чемоданы и коробки, и кавалькада тронулась к Парижу".
Париж богемно-беспорядочный не даст им семейного уюта, как не дал добропорядочный Берлин. Они останутся в своём катастрофическом вакууме.
Причина этого разряженного (заряженного бедой) состояния - от предчувствия подступающего краха дела их жизни, дела, которое превыше даже и профессионального успеха. И у него. И у неё.
У неё - изначальное чувство предназначения, которое превыше танца. Она танцует не телом, но духом. Она не хочет, чтобы её называли танцовщицей. Танец - это не танец, это способ пересоздания мира. Это "иллюстрация её мыслей".
Эти мысли не могут реализоваться без Кантовой "Критики чистого разума", без ницшевского Заратустры, без марксова плана революционного переустройства мира. Дети, которых она сегодня научит понимать тело как совершенное творение свободной природы, танцевать будут в светлом будущем. Которое она приближает и выстраивает своей школой. Ибо это не школа танца, а школа жизни. Прекрасная вера, чистая душа!
Но когда она в Германии или во Франции покупает на свои гонорары сорок кроваток для своих маленьких воспитанников, у меня закрадывается вопрос: а что будут делать эти сорок малюток, когда вырастут? Под какие марши станут танцевать в строю воюющих держав?
А уж применительно к России её лучезарные планы - на наш-то опыт и вкус - и вовсе отдают горьким весельем. Чтобы не сказать фарсом. Дело не в том, с каким стоическим терпением великая танцовщица переносит клопиную атаку в гостинице, куда её наскоро пристраивают по прибытии в столицу мирового пролетариата. И не в том дело, что коммунистические функционеры, думая потрафить её вкусам, приготавливают ей апартаменты в стиле рококо - шикарный альков она завешивает своими любимыми голубыми полотнищами, на фоне которых особенно выразительно нечто, называющееся в этой стране "раскладушкой". И даже не в том дело, что через головы этих функционеров она рвётся непосредственно пообщаться с пролетариями, а мне делается не по себе от мысли: что подумают (и скажут!) пролетарии при виде её шубы, полученной в закрытом распределителе из запасов, реквизированных у ненавидимой ею буржуазии.
Дело в том, что "танцующая масса" никак не соединится у великой мечтательницы с идеальным будущим. Мальчики, которые, по её мысли, должны будут "танцевать, как Софоклы, перед своими армиями и вдохновлять их к новым деяниям героизма", должны будут танцевать совсем не те танцы, о которых она мечтает.
А про "армии" - почувствовала точно.
Стадии отрезвления. В ночь русской революции она танцует с особенной, дикой радостью. В ночь, когда на границе она впервые видит красноармейцев под красным знаменем, она заявляет, что хочет вступить в коммунистическую партию. Несколько месяцев спустя, вернувшись в Европу с Есениным, она рассказывает единомышленникам, что настоящих большевиков она встречала на Западе, но в России таковых не нашла. (Заложник её неутомимого поиска - её муж.)
Не находит она их и в родной Америке. Её (и её мужа) подвергают на границе тотальному шмону, с выворачиванием одежды и прощупыванием швов, - ищут, не привезла ли она коммунистическую литературу, то есть запрещённую заразу. После череды триумфов и скандалов Америка провожает её криком: "Большевистская шлюха!" - и посылает куда подальше, то есть назад в Россию. Она отвечает, что лучше в России будет жить на чёрном хлебе и водке, чем в лучших отелях этой проклятой Америки.
Но ни то, ни другое ей, кажется, уже не грозит. Контакт с русским светлым будущим отливается в формулу: позвали её русские варвары, думали, что своим искусством она их утешит. Утешив их, то есть оттанцевав своё кредо (и отчаявшись учредить свою школу), она вернула России гениального её варвара, великого её поэта: вытащила из ада пивнушек, полицейских участков и психиатрических лечебниц гнилого Запада - и вернула "туда, откуда он родом и где был своим".
Главной причиной краха её глобальных надежд стал, я думаю, крах его надежд на глобальное торжество великой поэзии: она близко увидела горечь этого веселья.
А он? Что почувствовал он, совершая свадебный вояж по мировым градам и весям?
Он почувствовал, что его поэзия никому не нужна. Ни в Европе, где его стерегли яростные противники из числа русской контрреволюционной эмиграции и он столь же яростным напором стиха пригнул их, преодолел сопротивление. Ни в Америке, где его вообще не знали, не ждали и не намерены были слушать, - хотя он пытался читать свои стихи чуть ли не уличным зевакам или вокзальным прохожим. Не пожелала Америка его поэзии - ни в её русском, ни в советском прочтении. А если в прочтении коммунистическом, то в таком, что со дна его души, не ведавшей за собой никакой юдофобии, поднялось по законам кабацкой драки названье краткое: "жид!"
С признанием Руси как заложницы мирового коммунизма на этом дело кончилось. Как и у Айседоры - заложницы пламенеющих идей. Было от чего сокрушиться душе. И прикрыть этот слом забубённым декоративным хулиганством. И предать растленный Запад анафеме.
А там, "откуда родом" и где "был своим", - там сидит Николай Клюев и пишет бывшему "жавороночку", что теперь жизнь Есенина - это выкуп за красоту и правду родного народа, что радоваться он, Есенин, должен закланию своему за эту правду и что тут его, Есенина, смертный зарок.
Воображали они, что в руках друг друга - козыри. Оказалось: друг у друга заложники.
В контексте распада миров конец любовной истории кажется неправдоподобно обыденным. Каким-то даже обывательски обыденным. Кивнули, разошлись. Передумали, сошлись, опять разошлись. Есенин то уходит, то приходит с завёрнутым в газету свёртком: там зубная щётка, пара свежевымытых сорочек и кальсоны. "Беглый муж". Какая-то гротескно-тряпичная сцена: чуть не драка из-за чемодана со шмотками, привезёнными из заграницы. Какие-то пошлые телеграммы Айседоре - то ли Галина Бениславская шлёт от его имени, то ли это он, прикрываясь Галиной Бениславской, - чтобы "Дунька" оставила их в покое. Финальный жест: великий поэт приходит к бывшей жене, лезет на шкаф, достаёт оттуда свой бюст, вырезанный из дерева Конёнковым, и, не оглянувшись, уносит. (Бюст пропал и всплыл много лет спустя - то ли брошенный тогда Есениным, то ли подаренный какому-то встречному приятелю).
И это последняя встреча?
Нет, не последняя. Узнаёт он, что будет какой-то "обед у Таирова", и она - там; он добывает приглашение, является, садится где-то с краешка стола, издалека смотрит на неё, потом тихо уходит.
Она совершает прощальное турне по югу России и Закавказью (скандалит у грузин, что те плохо воспринимают её идеи). И покидает Советскую страну - навсегда.
Он мечется между милицейскими участками и психиатрическими лечебницами, отбиваясь от вздорных обвинений в антисемитизме. Пишет "Железный Миргород" - отповедь Западу. Пишет "Анну Снегину" - выяснение отношений с Русью Советской. Издаёт "Москву кабацкую" - завершение роли хулигана. Приглашён для выяснения отношений в высшие сферы. Сначала к товарищу Троцкому. Потом к товарищу Сталину. Товарищ Троцкий выясняет перспективы крестьянской советской поэзии. Товарищ Сталин предлагает заняться переводами из грузинской лирики (три мастера избраны им для решения этой задачи: Пастернак, Маяковский и Есенин - у генсека хороший вкус). С крестьянами дело не идёт, самостийные крестьянские идеологи власти не нужны, она их поставит к стенке. С грузинами дело идёт, Есенин совершает поездку в Закавказье, потом едет в Ленинград, везя в кармане стихотворение "Грузинским поэтам", где оно соседствует с грустным: "До свиданья, друг мой, до свиданья..."
Айседора Дункан-Есенина читает это прощальное стихотворение вместе с известием о гибели его автора.
Она в Париже сидит без денег и вдруг получает из московского суда уведомление: как вдова она наследует средства, оставшиеся после мужа, - в связи с лихорадочным взлётом популярности Есенина после известия о его самоубийстве гонорары доходят до гигантских сумм. Однако она от этих денег отказывается: матери и сестре великого русского поэта, живущим в столице мирового пролетариата, эти деньги нужнее, чем ей.
На этом юридически-бытовая сторона любовной истории мирно завершается.
Судьбы гениев заканчиваются не так мирно.
Попытка великого поэта ужиться с властью прервана: его находят удушенным (или повесившимся) - в том самом номере ленинградской гостиницы, где они останавливались в начале своего свадебного путешествия.
Великая артистка пытается продолжить свои танцы. С криком: "Я еду к славе!" она отправляется в очередную поездку - как всегда, на автомобиле, в пламенеющем красном шарфе, который развевается за спиной. Шарф наматывается на колёса и мгновенным узлом на шее душит её насмерть.