И - публицистика Эренбурга.
За что такой великой чести удостоился этот писатель и журналист?
Лучший из великих военкоров
Еще месяц назад та же "Правда" напечатала статью партийного функционера Александрова "Товарищ Эренбург упрощает", где Илья Григорьевич был подвергнут серьезной критике - за свое жесткое отношение к немцам и утверждение, что все они несут ответственность за преступную войну. А поскольку каждому грамотному человеку было понятно, кто водил рукой автора директивной статьи, перед Эренбургом немедленно зажегся красный свет во всех газетах.
И вдруг, как по мановению волшебной палочки, ситуация перевернулась.
Вот он, передо мной номер "Правды" со статьей Эренбурга, где и без его подписи с первых строк можно узнать автора:
"Свершилось! Она перед нами, не слово, не мрамор, горячая, живая, в гимнастерке, полинявшей от солнца и дождей, седая от пыли походов, с ленточками ранений на груди, самая прекрасная и самая любимая наша Победа!"
Лучшие перья Союза были мобилизованы на идеологический фронт. Самые знаменитые писатели, поэты, публицисты и репортеры надели военные гимнастерки, стали военными корреспондентами. Симонов, Гайдар, Вишневский, Гроссман, Твардовский, Кирсанов, Сурков, Габрилович... - и еще множество других оказались на линии огня с удостоверениями главных газет страны. Но, не впадая ни в какое преувеличение, можно сказать, что самым ярким из них стал Илья Эренбург.
Это признали все - и наши, и немцы.
Константин Симонов еще осенью 1942 года, в командировке на Рыбачьем полуострове, встретил командира артиллерийского полка майора Рыклиса, тот сказал ему: "Вы непременно передайте привет Илье Эренбургу. Вы ему скажите, что не то, что он нам нравится - этого мало - и не то, что мы его любим - этого тоже мало, - а что он нам просто необходим. Необходим, вот и все. Так и скажите ему. И еще скажите ему, что бойца трудно учить ненависти. Бойцы и так ненавидят. Враг всегда перед глазами у них. Они видят его и убивают его. Они привыкли его ненавидеть. И все-таки, когда читаешь статьи Ильи Эренбурга, учишься ненавидеть еще сильнее, еще яростнее. Еще беспощаднее".
Два года спустя тот же Симонов: "В тяжелую страду войны Эренбург работал больше, самоотверженнее и лучше всех нас".
За четыре года Эренбург написал и опубликовал около двух тысяч (!) своих статей. Но дело не столько в количестве, сколько в качестве этих строк. Ему был категорически чужд суконный язык газетных передовиц, коим так грешили советские газеты: "Может быть, фронтовикам нравились мои короткие статьи именно потому, что они не походили на передовицы. А может быть, потому что мне порой удавалось выразить частицу того, что люди тогда чувствовали".
Там же, в этих мемуарах, признание: "Я сидел и писал по пяти статей в день".
Воин в берете
Только здесь ошибка - не сидел в теплом редакционном кресле, а постоянно был в гуще сражений и писал, случалось, в блиндажах при свете коптилок или примостившись на танковой броне.
Константин СимоновСтав в первые дни войны штатным сотрудником "Красной звезды", он отработал в этой газете до апреля 1945 года, причем в отличие от других журналистов так и не был аттестован как офицер, не имел никакого воинского звания. Константин Симонов вспоминал об этом так: "Он носит мешковатый штатский костюм, и в его походке, в движениях, в привычке медлительно разговаривать нет ничего от военного. Но его внешность никогда не может обмануть. Этот немолодой штатский человек - солдат. Прежде всего - солдат. Мало того - солдат первой линии".
Или строки его коллеги по "Красной звезде": "На забрызганном грязью "виллисе" ехал по прифронтовой полосе немолодой, предельно штатский человек в мешковатом коричневом пальто, в меховой штатской шапке, с сигарой. Он неторопливо ходил по передовым позициям, несколько сутулясь, разговаривая тихим голосом и ни секунды не стараясь скрывать то обстоятельство, что он глубоко штатский человек".
На сохранившихся фотографиях той поры он и вправду совсем не напоминает бравого вояку - в длиннополом пальто, на голове берет или шапка, его "штатскость" особенно бросается в глаза, когда фотограф запечатлевает Эренбурга рядом с генералами и маршалами, однако все эти крутые командиры относятся к журналисту с подчеркнутым уважением. Если на их участке фронта Эренбург, значит, жди в "Звездочке" очередных ярких статей.
Он жаловался на то, что редактор газеты "не давал ему достаточной свободы" - не позволял совершать рискованные поездки на передовую. Генерал Ортенберг (Вадимов), отчего-то решив, что Илья Григорьевич способен на глупое лихачество, писал ему: "С вами невозможно ездить на фронт, потому что вы обязательно хотите быть впереди всех, даже впереди боевых порядков". Генерал внушил другим сотрудникам газеты, что за Эренбургом "следует присматривать", иначе он может попасть в беду. Сам И.Г. в мемуарах так вспоминал об этом: "Осенью 1943 года "Красная звезда" послала К. Симонова и меня на Украину. Я поехал на правый берег Днепра. Заместитель редактора полковник Карпов послал телеграмму члену Военного совета 13-й армии генералу Козлову (копию мне недавно дали): "У вас находится Илья Эренбург, в целях безопасности прошу сделать так, чтобы далеко за переправу он не уезжал".
Понятно, отчего его так оберегали. Не только потому, что он действительно был способен на опрометчивые шаги. Эренбург к тому времени уже считался всемирно известным писателем, лауреатом, орденоносцем, сам Сталин внимательно наблюдал за его творчеством. А по другую сторону фронта за его творчеством ревниво следили руководители рейха. По указанию Геббельса пропаганда распространила миф об Эренбурге, "который жаждет уничтожить немецкий народ". В приказе от 1 января 1945 года его удостоил вниманием Гитлер: "Сталинский придворный лакей Илья Эренбург заявляет, что немецкий народ должен быть уничтожен". Командующий армейской группой "Норд", желая приподнять дух своих солдат, обескураженных отступлением, писал в приказе: "Илья Эренбург призывает азиатские народы пить кровь немецких женщин".
"Убей немца!"
Да, это правда: он вошел в историю, как автор прозвучавшего со страниц газеты призыва: "Убей немца!" И это нуждается в объяснении. Эренбург - сугубо гражданский человек, который три десятилетия прожил в Париже среди европейской богемы, дружил с Пикассо, Модильяни, слыл снобом и, как сейчас говорят, разделял "либеральные ценности". Говорил про себя: "По своему характеру, да и по воспитанию я человек XIX века, я был склонен скорее к спорам, чем к оружию. Ненависть мне далась нелегко. Это чувство не красит человека, и гордится им не приходится".
Что же произошло с Эренбургом, который призвал убивать?
А вот что. Свободно путешествуя по Европе, он раньше других увидел зарождение фашизма, осознал ту опасность, которую несет эта темная сила. Еще в 1924 году в Италии наблюдал, как Муссолини и его молодчики расправлялись со своими противниками, дубинками прокладывали себе путь к власти.
В 1931 году приехал в Берлин - там уже вовсю хозяйничали нацисты. Зашел в пивную, где проходило их собрание и некий тип, размахивая руками, кричал, что немцам надоело голодать, что хорошо живут только евреи, что нужно расколотить французов и поляков, в России тоже хозяйничают евреи - значит, придется всыпать и русским. "Гитлер покажет миру, что такое немецкий социализм!"
В 1933-м в Париже с горечью наблюдал, как "приподняли головы" французские фашисты, как представители местной элиты один за другим переходили на сторону темной силы, одни - потому что элементарно хотели выжить, другие якобы "по убеждениям". Об этом - в его романе "Падение Парижа", написанном накануне войны и удостоенном Сталинской премии.
Он видел фашизм вблизи, когда поехал с мандатом от газеты "Известия" в Испанию и пробыл там много месяцев - рядом с теми, кто противостоял злу.
Летом 40-го года, когда гитлеровцы оккупировали значительную часть Франции, он сорок дней прожил в Париже и имел возможность вблизи рассмотреть врага. В кафе, выдав себя за француза, разговорился с немецкими офицерами. Одни говорили, что их следующая цель - англичане, но большинство откровенно признавались в ненависти к Советскому Союзу. Один из его собеседников сказал: "Сначала мы выкачаем из России нефть, а затем кровь".
В это время Эренбург пережил, возможно, самые трудные дни, когда советское правительство заключило мирный договор с гитлеровской Германией, когда слово "фашизм" сразу исчезло из всех речей и из всех газет. "Меня потрясла телеграмма Сталина Риббентропу, где говорилось о дружбе, скрепленной пролитой кровью". Эренбурга тогда причислили к "близоруким антифашистам" (фраза принадлежит Молотову), его перестали печатать в советских газетах, притормозили выход в свет второй части романа "Падение Парижа", вернувшись в Москву, он жил в ожидании неминуемого ареста.
Все встало на свои места весной 41-го.
Звонок Сталина
Звонок на квартиру от Сталина: собирается ли писатель в последней части романа показать немецких фашистов? Да, отвечает Эренбург, но оговаривается: не запретит ли мне этого цензура? "А вы пишите, - усмехнулся вождь. - Мы с вами постараемся протолкнуть и третью часть". Скорее всего, Сталин к этому времени уже понимал, что Гитлера не остановит заключенный пакт о ненападении.
Так вот - о ненависти к врагу, которую так яростно пропагандировал в своих статьях Илья Григорьевич. Спустя год после немецкого вторжения он написал статью "Оправдание ненависти". Там есть такие строки:
"Ненависть не лежала в душе русского человека. Она не свалилась с небес. Ее наш народ выстрадал. Вначале многие из нас думали, что это - война как война, что против нас такие же люди, только иначе одетые. Мы были воспитаны на идеях человеческого братства и солидарности. Мы верили в силу слова, и многие из нас не понимали, что перед нами не люди, а страшные отвратительные существа. Что человеческое братство диктует нам быть беспощадными к фашистам, что с гитлеровцами можно разговаривать только на языке снарядов и бомб.
Волкодав - прав, а людоед - нет. Одно дело убить бешеного волка, другое - занести свою руку на человека. Теперь всякий советский человек знает, что на нас напала свора волков".
В своих воспоминаниях он объяснял: "Немцев, которые вторглись в нашу страну, я ненавидел не потому, что они жили "между Одером и Рейном", не потому, что они говорили на том же языке, на котором писал один из наиболее мне близких поэтов - Гейне, а потому, что они были фашистами". И повторял снова, как нелегко далась ему эта ненависть:
"Мы оплатили ее городами и областями, сотнями тысяч человеческих жизней".
Бессмертное слово
Военную публицистику Ильи Эренбурга надо изучать на факультетах журналистики, будущие корреспонденты должны знать, как отливаются строки-пули, летящие точно в цель.
"Немцы быстро продвигались к Москве. Одна маленькая девочка сказала матери: "Мамочка, да роди ты меня обратно!.."
"Солдат Горев сказал мне: "От них сердце сохнет". Мы жили в такой ненависти к фашистам, в такой тоске и тревоге, что можно было сравнить сердце каждого с землей в засуху, растрескавшейся, горячей, выжженной".
В октябре 41-го, когда немцы стояли у ворот Москвы, он писал: "Мы не сдадимся. Мы перестали жить по минутной стрелке, от утренней сводки до вечерней, мы перевели дыхание на другой счет. Мы смело глядим вперед: там горе и там победа. Мы выстоим - это шум русских лесов, это вой русских метелей, это голос русской земли".
"Немецкие танки долго представлялись удавом, перед которым цепенела Европа. Теперь им преграждают путь люди. Как забыть о гранате в руке бесстрашного бойца или о бутылке с горючим орловского партизана? Что может быть проще такой бутылки? А немецкие танкисты страшатся ее не меньше снаряда. (...) Человек придумал мотор, и человек может уничтожить мотор: побеждает сердце".
"Чудодейственно, как лес в сказке, растут люди на войне. Они живут рядом со смертью, они знакомы с ней, как с соседкой, и они стали мудрыми. Они преодолели страх, а это приподнимает человека, придает ему уверенность, внутреннее веселье, силу. Нет на войне промежуточных тонов, бледных красок, все доведено до конца - великое и презренное, черное и белое. Война - большое испытание и для народов, и для людей. Многое на войне передумано, пересмотрено, переоценено".
"Сколько горя принесли миру фашисты! Меня преследует одна мысль: несоответствие между ничтожеством поджигателя, который, блудливо озираясь, чиркает спичкой, и силой пожара. Трусливы, отвратительны, душевно ничтожны преступники, которых судят в Нюрнберге. (...) Слов нет - они мелки; но когда едешь из страны в страну, равнины сменяются горами, степи морем, и повсюду тот же мусор, та же зола, то же горе: эти мелкие злодеи совершили великие злодеяния".
Он не только обличал гитлеровских солдат, он еще над ними смеялся. Одним из первых Эренбург пустил в ход прозвище "фриц", вот названия некоторых его коротких статей: "Фриц-философ", "Фриц-нарцисс", "Фриц-блудодей", "Фриц в Шмоленгсе", "Фриц-мистик", "Фриц-литератор"...
Каждый день он получал с фронта множество писем, солдаты и офицеры обращались к Эренбургу, как к своему однополчанину, делились с ним радостью и горем, говорили, что статьи его они читают вслух, просили писать еще. Особенно много таких писем стало приходить именно весной 45-го, когда после разгромной статьи Александрова в "Правде" его перестали печатать...
Немецкая бомба попала в его квартиру - знаменитый дом писателей в Лаврушинском переулке, он перебрался в гостиницу, там теперь стрекотала его пишущая машинка. В период самых ожесточенных бомбардировок Москвы "Красную звезду" перевели в подвал театра Красной армии, сказали, что там, под землей, им будет безопаснее. "Кругом театра были ямы, даже рвы; а ночи были темными; я упал, расшибся, статью в номер все же написал".
После войны он однажды с долей сожаления написал, что, в отличие от коллег, не создал на войне ни одного крупного произведения - только статьи и несколько десятков стихотворений. И тут же признался в главном:
"Но я пуще всего дорожу теми годами: вместе со всеми я горевал, отчаивался, ненавидел, любил. Я лучше узнал людей, чем за долгие десятилетия, крепче их полюбил - столько было беды, столько душевной силы, так прощались и так держались. Об этом думал ночью, когда погасли огни ракет, стихли песни, и женщины плакали в подушку, боясь разбудить соседей, - о горе, о мужестве, о любви, о верности".