Достаточно вспомнить эпоху Великой Французской революции. Люди, носившие башмаки а ля Франклин, длинные холщовые штаны, красный фригийский колпак и чепцы с трехцветными лентами, могли рассчитывать на лояльное отношение новой революционной власти. А вот за пристрастие к атрибутам аристократической моды - кюлотам (коротким панталонам), шляпам а ля бонне нотабль, парикам, юбкам на обручах - можно было прослыть врагом революционного народа и поплатиться головой.
Не менее выразительно социальные аспекты моды проявились и в России, в период становления тоталитарного общества. Попробуем восстановить внешний облик среднего горожанина, например жителя Ленинграда и Москвы, в 20-30-е годы.
Как "опанталонить" талоны
В последние месяцы, отделившие эпоху гражданской войны от нэпа, город на Неве посетил Герберт Уэллс. В книге "Россия во мгле", написанной после поездки в Совдепию, он отмечал: "Люди обносились... Вряд ли у кого в Петрограде найдется во что переодеться..."1 Это впечатление у великого фантаста сложилось не только под влиянием общего вида петроградской толпы. На встрече в Доме искусств он воочию убедился в том, что горожанин, даже принадлежащий к творческой элите, разут и раздет. Уэллсу пришлось выслушать почти истерическое выступление А. В. Амфитеатрова: "...многие из нас, и может быть более достойные, не пришли сюда пожать вашу руку за неимением приличного пиджака и что ни один из здесь присутствующих не решится расстегнуть перед вами свой жилет, так как под ним нет ничего, кроме грязного рванья, которое когда-то называлось, если я не ошибаюсь, "бельем"..."2 Подобными деталями изобилуют дневники и воспоминания многих деятелей искусства, литературы и науки.
Плохо были одеты представители и других городских слоев, в том числе и класса победителей. Правда, в начале 1921 года по талонам рабочим выдавались разнообразные промышленные товары, причем не только обувь и одежда, но и простыни, полотенца, носовые платки, мыло, а иногда даже гвозди и рыболовные крючки - в общем все, что было на складах города в данный момент. Практически до конца 1921 года представители пролетариата получали одежду и предметы домашнего обихода бесплатно.
В январе 1921 года металлистов, химиков и текстильщиков попытались обеспечить нижним бельем. Специально для этого из особых запасов пряжи изготовили 17 тысяч трикотажных комплектов. Летом того же года среди рабочих города бесплатно распределили более 5 тысяч пальто, 1,5 тысячи курток, около 12 тысяч хлопчатобумажных костюмов, 19,5 тысячи блузок, 6 тысяч брюк. Если учесть, что только в крупной промышленности города было более 80 тысяч рабочих, то получается, что одно пальто приходилось на 16 человек. В условиях разрухи и нищеты никакая система распределения не могла обеспечить нормального существования. Попытки же отрегулировать ее лишь усиливали ощущение неравенства в "пайковом" обществе. Чаще всего натуральную часть заработной платы рабочие и служащие меняли на продукты питания. К. И. Чуковский писал в своем дневнике в сентябре 1922 года, что большинство детей школьного возраста, отвечая на вопрос о месте работы родителей, писали: "Мальцевский рынок".
В середине 1922 года прекратилась систематическая выдача обуви и платья рабочим. В результате многие из них, особенно молодые, по воспоминаниям наборщика типографии No 4, "ходили в гимнастерках с "разговорами" (так в шутку называли поперечные клапаны), носили ботинки с обмотками, а на голове - буденовки-шлемы"3.
Нередко на заседаниях фабкомов обсуждались ходатайства о выдаче материальной помощи на покупку платья и обуви. Весьма характерно заявление, поступившее в 1923 году в завком Обуховского завода Петрограда. В документе отмечалось: "Из одежи у него (рабочего. - Н. Л.) ничего нет, кроме того, в чем ходит на работу, а на работу ходит в рваном. То, что есть, порвано и поношено"4.
Бедно одевалась основная масса студенческой молодежи. В. Кетлинская вспоминала: "В обиходе у меня была одна юбчонка и две фланелевые блузки - по очереди стираешь, отглаживаешь и надеваешь в институт и на вечеринку, дома и в театр"5. Те же трудности испытывала и петроградская творческая интеллигенция, ученые и писатели. Н. Мандельштам совершенно серьезно писала: "Женщины, замужние и секретарши, все мы бредили чулками". Сама она к моменту приезда в Ленинград в середине 20-х годов имела "одно пальто на все сезоны и туфли с проношенной подошвой, подшитые куском шелка от юбки"6. Достаточно сказать, что починка обуви и платья занимала у петроградцев в начале 20-х годов очень много времени. По данным С. Г. Струмилина, в декабре 1923 года в будний день служащие тратили на уход за одеждой 0,89 часа, рабочие - 0,7 часа, то есть больше, чем на различного рода развлечения.
И все же на петроградских улицах можно было видеть прилично одетых людей. Это были представители новой партийно-государственной элиты. О качественных вещах, имевшихся в распоряжении работников Петросовета, губкома РКП(б) и прочих инстанций, часто упоминается в записках Ю. П. Анненкова и К. И. Чуковского. Однако всеобщей известностью пользовались знаменитые бальные платья Л. Рейснер. В 1920 году на маскараде в Доме искусств она была в роскошном белом туалете с кринолином, сшитом по рисункам Л. Бакста к балету "Карнавал" на музыку Шумана.
Для масс подобная одежда, конечно, была недоступна.
Год новых вещей
Самым модным и престижным атрибутом внешнего вида в годы гражданской войны являлась кожанка. Любопытно превращение своеобразной форменной одежды шоферов и летчиков в некий знак причастности к социальным переменам в России после 1917 года. Кожаная куртка как бы подчеркивала принадлежность человека к слою революционных преобразователей, служила своеобразным пропуском в любое советское учреждение. На петроградских вещевых рынках она была самым ходовым товаром, приобрести который стремились прежде всего начинающие карьеру партийные работники и комсомольские активисты. В их среде самой модной одеждой для девушек считалась также черная юбка, белая блузка, красный платок (по ассоциации с красным фригийским колпаком).
Тянулась к внешней революционной атрибутике и молодежь. Молодая москвичка, дочь мелких служащих, в 1924 году записала в своем дневнике: "Я видела одну девушку, стриженую, в кожаной куртке, от нее веяло молодостью, верой, она готова к борьбе и лишениям. Таким, как она, принадлежит жизнь, а нам ничего"7. Такие настроения бытовали и в среде молодежи города на Неве, особенно в начале 20-х годов.
С середины 20-х годов кожанка в советской России вышла из моды. Знаковое содержание этого предмета одежды, конечно, свидетельствовало об определенном стиле жизни, принадлежности к некой касте, постоянно готовой к борьбе. Общество стало уставать от психологического напряжения. Появилось стремление выбирать иные, более соответствующие мирному времени, виды одежды. Об этом, в частности, ярко свидетельствуют материалы дискуссий, разворачивавшихся на страницах периодической печати во второй половине 20-х годов. Так, молодая работница писала в журнал "Смена" (орган ЦК ВЛКСМ): "Теперь, если ходить в кожаной куртке, девчата фыркают... Они увлекаются прическами и фильдеперсовыми чулками". А молодые текстильщицы Ленинграда, развивая эту тему на страницах "Комсомолки", сообщали: "Посмотрите, с кем больше всего проводит досуг комсомолец, что обиднее всего - активист. С накрашенными девицами, зачастую чуждыми его взглядам на жизнь. Что иногда говорит комсомолец? - Раз ты в кожанке - мне с тобой какой интерес?"8
Действительно, ленинградцы, и прежде всего молодежь, уже тянулись к иной одежде, тем более что материальный уровень населения города во второй половине 20-х годов возрос. К. Чуковский записал в дневнике 1 апреля 1925 года: "Этот год - год новых вещей. Я новую ручку макаю в новую чернильницу. Передо мною тикают новые часики. В шкафу у меня новый костюм, а на вешалке новое пальто..."9 О явном оживлении писал и В. В. Шульгин, тайно посетивший СССР в 1925 году. Он заметил даже "богато, по-советски одетых людей". В магазинах, по наблюдению В. В. Шульгина, можно было спокойно купить "толстовку" - вид одежды, получавший все более широкое распространение10.
Ультрамодным стал так называемый "птичий" покрой платьев - с летящими, как бы оборванными подолами. Популярными были также короткие юбки в сочетании с длинным верхом, ботинки на шнуровке, лиса или песец на плечах, недлинный каракулевый жакет "сак", маленькие, надвинутые на глаза шапочки. Появились и новые прически - стрижка "буби-кофф". В мужском костюме особым шиком считались ботинки "шимми" или "джимми" и брюки "оксфорд" - короткие, до щиколотки, и узкие. Д. Хармс - человек, весьма небрежный к деталям повседневного быта, - и тот записал в своем дневнике 26 сентября 1926 года: "Купил сапоги "Джим" в Гостином дворе, Невская сторона, магазин № 28"11. А молодежь в это же время вдохновенно распевала песню такого содержания:
- Я Колю встретила на клубной вечериночке.
- Картину ставили тогда "Багдадский вор".
- Оксфорд сиреневый и желтые ботиночки
- Зажгли в душе моей негаснущий костер.
Формировался и новый престижный набор одежды. Опрос молодых ленинградских рабочих, проведенный в 1928 году, показал, что большинство юношей и девушек считали старомодное платье свидетельством бедности, а человека, его носящего, называли "мокрой шваброй" и "паршивым скупердяем". Молодая работница мечтала иметь "крепдешиновое платье, пальто, обтягивающее формы, лакированные или бежевые лодочки, шелковые чулки с яркой стрелкой, яркий, кокетливый джемпер, пузырчатый чемоданчик вместо сумки". Юношей привлекали "пиджак с обхваткой в талии, коротенькие дудочки с манжетами, клетчатая английская кепи с огромным прямоугольным козырьком, остроносые желтые ботинки, полосатые носки и кашне "а ля апаш"12.
Вещи эти были вполне доступны в Ленинграде второй половины 20-х, но относительно дороги, и иметь их, конечно, в первую очередь могли представители нэпманской буржуазии. Большевикам же фасон платья или обуви с идеологической точки зрения казался таким же опасным, как труды мелкобуржуазных философов и политических деятелей. Партийные и комсомольские органы объявили настоящую войну приверженцам "мелкобуржуазной, нэпманской" моды. В пристрастии к хорошей одежде, а следовательно, в "буржуазных замашках", пытались обвинить Г. Е. Зиновьева в ходе дискуссии по проблемам строительства социализма в СССР в 1925-1926 годах.
Неудивительно поэтому, что приехавший в Ленинград для разгрома зиновьевцев С.М. Киров имел сугубо пролетарский вид. Один из партийных активистов вспоминал о приезде Кирова на завод им. Егорова: "Он был в осеннем пальто, в теплой черной кепке и выглядел настолько заурядно и просто, что егоровцы даже говорили, что многие рабочие представительнее его по внешности". Думается, что подобный камуфляж, которого лидер ленинградских коммунистов придерживался до трагической гибели, одновременно имея шикарную квартиру, проводя досуг на охоте и т. д., был своеобразным пропагандистским ходом. Тем более что в это время властные и идеологические структуры активно начали вновь проповедовать аскетизм в одежде. Этим занимались бытовые коммуны. Во многих из них, согласно уставам, девушкам запрещалось носить туфли на каблуках. В одной из ленинградских коммун в 1926 году дисциплинарным нарушением объявили приобретение комсомолкой синего суконного пальто. Довольно традиционным вопросом на комсомольских собраниях тех лет было осуждение галстуков, косметики, украшений.
В 1926 году на страницах молодежного журнала "Смена" С. Смидович, заведующая отделом работниц при ЦК ВКП(б), гневно клеймила девушек в шелковых блузках, заявляя, что лишь развращенные буржуазки ласкают свою кожу прикосновением шелка. У нашего современника это вызывает лишь улыбку. Вот еще факт из этого же ряда: специальное решение бюро ВЛКСМ Балтийского завода Ленинграда, принятое в 1928 году, приказывало одной из комсомолок "срочно снять дикие цыганские украшения - серьги"13.
Далеко не веселым было дальнейшее развитие подобных решений. Исключение из комсомола грозило потерей работы. Бывший рабфаковец 20-х годов К. Л. Брук вспоминал, как его, члена РКП(б), направленного учиться в Петроградский университет на факультет общественных наук, исключили во время чистки 1924 года лишь потому, что по бедности гардероба он носил старую студенческую форму с чужого плеча. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы получить характеристику "белоподкладочника"14. Вероятно, такого же рода произволом было вызвано и письмо в "Смену" ленинградской комсомолки, с возмущением восклицавшей: "Или вы думаете, что чем аскетичнее образ жизни, тем он коммунистичнее, и шелковая блузка - паспорт мещанки, за нее нас гнать из партии?"15 Своеобразные судилища над атрибутами моды проводились очень часто. В 1928-1929 годах, например, обрушились на лакированные туфли. Журнал "Смена" убеждал, что лакированные туфли стремятся носить только те, кто не собирается строить социализм.
Любопытно отметить, что призывы коммунистической партии и комсомола к аскетизму в одежде в определенной степени совпадали с исканиями российских конструктивистов, стремившихся достичь господства принципа целесообразности в конструировании одежды. Костюмом сегодняшнего дня они называли прозодежду. Ведь, по словам известной художницы-конструктивистки В. Степановой, "нет костюма вообще, а есть костюм какой-нибудь производственной функции"16. Степановой вторила и известный модельер Н. Ламанова. У нее, кстати сказать, одевались в 20-е годы жены многих партийных работников.
Советские идеологические структуры активно внедряли в сознание горожан, в особенности молодого поколения, идею о том, что внешний облик человека является прямым и непосредственным выражением его политических симпатий и антипатий. Поэтому неудивительно, что на ленинградских комсомольских конференциях представителей ЦК ВЛКСМ часто спрашивали: "Что должен носить комсомолец и можно ли по одежде определить классового врага?"
В начале 30-х годов гонениям подвергались атрибуты внешнего вида уже не нэпманов, а интеллигенции. Достаточно вспомнить выражение: "А еще в шляпе!" Его появление совпало с гонениями на техническую и гуманитарную интеллигенцию в Ленинграде B 1928-1930 годах, когда по обвинению в причастности к шахтинскому делу и "заговору академиков" были репрессированы многие педагоги, ученые, инженеры. Антисоветскими стали считаться мужские туфли (в противовес сапогам), пиджак, сорочки с крахмальными воротничками. Любопытную деталь выделил в своих воспоминаниях писатель Д. Гранин. Описывая ленинградскую улицу конца 20-х - начала 30-х, он отмечал, что до какого-то временного рубежа инженера можно было легко узнать в уличной толпе по фуражке со значком профессии - "молотком с разводным ключом". Подобный головной убор напоминал "что-то офицерское, и это не нравилось, так что вскоре фуражки исчезли"17.
О штанах в облаках
Однако гонения на гардероб интеллигенции продолжались недолго. Хорошая одежда в годы первой пятилетки стала вообще редкостью. Форсированное строительство социализма началось с того, что маленький человек большого города вновь катастрофически обносился. С середины 1929 года возникли перебои с промышленными товарами. Их, как и продовольствие, стали выдавать по карточкам. Московский учитель И. Шитц писал в своем дневнике, что в Москве даже по талонам невозможно приобрести мужскую обувь, белье, брюки. Летом 1930 года весьма популярным стал анекдот о разнице между Маяковским и воспетым им Моссельпромом - "первый дал "Облако в штанах", а второй - "штаны в облаках"18. В Ленинграде население также было одето не лучшим образом. Карточное распределение мало чем помогало горожанам. Д. Гранин вспоминал: "Длинные очереди стояли за пальто... за сапогами, за чулками. На дефицитные вещи давали ордера, но и по ордерам были очереди. В очереди становились с ночи. В очередях стояли семьями, сменяя друг друга"19.
Возобновление распределительной системы в конце 20-х годов повлекло за собой возрождение привилегий по социальным признакам. Однако в эпоху первых пятилеток советская власть стала более осмотрительной, чем в годы гражданской войны: лишнюю пару белья, сорочку, кусок материи мог получить не просто рабочий, а ударник.
Конечно, в обстановке всеобщего "оборванства", царившего в стране, идеологический натиск на некоторые виды одежды был уже достаточно нелепым. И все же властные структуры попытались возродить традиции аскетизма эпохи гражданской войны. Выразилось это в создании юнгштурмовской формы. Эту идею выдвинул тогда секретарь одной из московских районных организаций комсомола, а впоследствии генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ А. Косарев. Печать развернула мощную идеологическую кампанию.
Введение формы отчасти решало проблему материального обеспечения молодых людей, но акт этот имел и серьезный общественно-политический подтекст. ЦК ВЛКСМ решил ввести особую одежду именно для комсомольцев. "Комсомольская правда" писала в июне 1928 года: "Образец формы предлагаем московский (гимнастерка с откладным широким воротником, с двумя карманами по бокам, с двумя карманами на груди, брюки полугалифе, чулки и ремень, можно портупея). Форма цвета темноватого хаки. Эта форма и ее фасон наиболее приемлемы, так как она прочна, дешева (7 р. 50 коп., не считая чулок - 1 р. 25 коп.), удобна - не стесняет движений, проста - не криклива, изящна"20.
На эти атрибуты возлагались большие надежды. Предполагали, что форма юнгштурма "дисциплинирует комсомольцев", будет способствовать "объединению ребят", позволит утвердить "сугубо товарищеские отношения между юношами и девушками, воспитать чувство ответственности у комсомольца за свое пребывание в комсомоле, примерность поведения у станка, на улице, дома...".
Действительно, какое-то время на улицах Ленинграда можно было увидеть юношей и девушек в юнгштурмовках. Носили их в основном рабфаковцы и комсо мольские активисты среднего уровня. Как и в начале 20-х годов, в "революционность" играла часть интеллигенции. В красном платке и юнгштурмовке в редакциях ленинградских газет часто появлялась поэтесса О. Берггольц. По словам известного критика Н. Левина, эта "девочка в красной косынке была уже дважды матерью, но твердо решила остаться комсомолкой из-за Невской заставы"21.
Продлить аскетизм в одежде пытались и представители художественного авангарда, занимавшиеся текстилем. Так, на всесоюзной выставке работ ОМАХРа в 1929 году были представлены эскизы рисунков ситца на тему "Комсомол за работой", "Участие красноармейцев в уборке хлопка", "Коллективизация", "Военно-морской флот" и т. д. Журнал "За пролетарское искусство" даже в 1931 году рьяно пропагандировал борьбу с рисунками тканей, "враждебными классу пролетариев, вредными или нейтральными"22.
"Мы хотим одеваться красиво"
В начале второй пятилетки политика в области одежды стала претерпевать серьезные изменения. Внешне может даже показаться, что вершители человеческих судеб стали лояльнее относиться к капризам моды. Старый член партии, активистка одного из ленинградских заводов 3. Н. Земцова вспоминала, как в начале 30-х годов женщинам, собиравшимся на торжественный вечер в Кремле по случаю 8 марта, было дано указание явиться на банкет "не нигилистками в строгих английских костюмах с кофточкой и галстуком, с короткой стрижкой, а выглядеть женщинами и чтобы наряд был соответствующим"23.
Кинозвезды советского кино Л. Орлова, Л. Смирнова, М. Ладынина, Т. Макарова вполне могли соперничать с Марикой Рокк, Марлен Дитрих, Диной Дурбин, Франческой Гааль. С середины 30-х годов в крупнейших городах советской страны стали издаваться журналы мод - "Модели сезона", "Модели платьев", "Модели для индивидуальных заказов" и т. п. В 1934 году в Москве был создан Центральный дом моделей. А. Жид, французский писатель, побывавший в СССР примерно в это время, отметил, что даже сам Сталин "недавно одобрил женское кокетство, призвав к модной одежде и украшениям"24.
Партийные и советские работники Ленинграда уже не бичевали друг друга за пристрастие к хорошей одежде. Их жены спокойно пользовались и частными портными, и услугами закрытых распределителей. Одежда партийных активисток теперь вполне соответствовала требованиям западной моды. Характерным примером является метаморфоза, произошедшая с женой Ф. Д. Медведя, начальника управления НКВД по Ленинградской области, - Р. М. Копыловской. Максималистка-революционерка, в 30-е годы превратилась в "гранд-даму", ходила "располневшая, раскрашенная, вульгарная"25.
Стремление хорошо одеваться стало даже поощряться. "Комсомольская правда", еще пять лет назад громившая любительниц лакированных туфель, в 1933 году открыла рубрику "Мы хотим одеваться красиво", где печатались письма примерно такого содержания: "Три года замечаю, что есть и у меня охота одеться получше. Не то жениться собираюсь, не то от товарищей в цехе отстать нельзя". Автор письма жаловался на плохое качество тканей, критиковал пошив костюмов: "Надоело это чучело - фасон - неизменная тройка, англезе с гаврилкой"26.
В 30-е годы руководство страны явно переориентировалось на создание социалистических элитных групп, внешний облик которых был бы достаточно презентабельным. Это прежде всего относилось к передовикам производства. С начала 30-х годов их стали организованно снабжать одеждой. Молодой магнитогорский рабочий В. Калмыков был премирован элегантным светлым заграничным пальто и ворсистой кепкой. Особенно заботились о внешнем виде стахановцев. Московский сталевар И. Гудов вспоминал, что на Всесоюзном совещании стахановцев в Москве в 1935 году собравшиеся с большим интересом слушали выступление комсомолки Н. Савниковой. Она рассказала не только о методах своей работы, но и о том, на что она собирается потратить премию за свой ударный труд. А купит она "молочного цвета туфли за 180 руб., крепдешиновое платье за 200 руб., пальто за 700 руб.". Серго Орджоникидзе бросил реплику: "Одеть бы так всех наших девушек - красавицами бы выглядели".
А вот как описывала свой туалет комсомолка, попавшая на бал в Колонном зале Дома союзов в честь первых стахановцев: "На мне было черное крепдешиновое платье. Когда покупала его в ателье на Таганке, мне показалось, что в нем и только в нем я буду выглядеть в древнегреческом стиле. Ну, не Даная, конечно, однако свободное платье-туника, да еще вокруг ворота складчатая пелеринка - это да!"27.
По данным обследования конца 1935 года, в гардеробе среднего молодого ленинградца, как правило, имелись пальто, костюм, две пары брюк, 3-4 рубашки, 3-4 смены белья, две пары обуви; у девушки - 2 пальто (зимнее и демисезонное), 4 платья, 4 смены белья, 2 юбки, 2 блузки, две пары обуви. Внешне эти данные могут показаться свидетельством относительно высокого уровня благосостояния народа в 30-е годы. Однако если сопоставить материальные возможности основной массы населения и цены на престижные предметы одежды - костюм покроя "чарльстон", крепдешиновое платье, демисезонное пальто, то становится ясным, что такую одежду могли носить лишь стахановцы, да и то не все. Ведь, по данным того же обследования, средняя заработная плата юношей и девушек, занятых в машиностроительном производстве, составляла 275 рублей. В других же отраслях заработки не превышали 249 рублей, а у стахановцев - 325 рублей.
В Ленинграде в 1935 году средний заработок в промышленности в целом составлял около 200 рублей. Перед войной он повысился, в основном за счет нового стимулирования труда передовиков, которые стали получать от 800 до 1500 рублей в месяц. Но их в промышленности было не более 6 процентов. Кроме того, в городе жили учителя, медики, бухгалтеры, люди, работавшие в сфере обслуживания, культуры - те, кто по традиции советского обезличивания носил весьма расплывчатое имя "служащих", а также студенты, пенсионеры, иждивенцы. Их доходы были намного меньше, чем у представителей рабочего класса. И, конечно, стиль одежды, рекламируемый на совещаниях стахановцев, отнюдь не был распространен среди основной массы населения.
Крепдешиновые платья, бостоновые костюмы, кожаная обувь - это предметы, знаковое содержание которых свидетельствовало о принадлежности к элитарным группам советского общества. А распространенными в 30-е годы были дешевые вещи: толстовки, надраенные зубным порошком парусиновые туфли или полуботинки, гарусные береты - предел мечтаний любой фабричной девчонки, саржевые юбки-клеш, полосатые футболки. Эти вещи, несомненно, свидетельствуют о низком материальном уровне жизни основной массы ленинградцев. Посетивший в 1947 году СССР Л. Фейхтвангер писал о том, что одежда большинства горожан даже в Москве "кажется довольно неприглядной" и если кто-либо, мужчина или женщина, хочет быть хорошо и со вкусом одет, он должен, отмечал писатель, затратить на это много труда, и все же своей цели он никогда вполне не достигнет"28.
Ленинград, 1931 год- 1. Уэллс Г. Россия во мгле. М., 1958. С. 13, 17.
- 2. Анненков Ю. П. Дневники моих встреч. Л., 1991. Т. 1. С. 31.
- 3. Вечтомова Е. А. Здесь печаталась "Правда", Л., 1969. С. 147.
- 4. ЦГА ИПД. Ф. К-601. Оп. 1. Д. 1127. Л. 3.
- 5. Новый мир. 1975. No 11. С. 55.
- 6. Мандельштам Н. Вторая книга. М., 1990. С. 102, 103.
- 7. Рубинштейн М. М. Юность по дневникам и автобиографическим записям. М., 1928. С. 234.
- 8. Смена. 1926. No 7. С. 14; Комсомольская правда, 1927. 12 января.
- 9. Чуковский К. И. Дневники. 1900-1929. М., 1990. С. 335.
- 10. Шульгин В. В. Три столицы. М., 1990. С. 243, 270.
- 11. Минувшее. СПб., 1992. Т. ІІ. С. 439.
- 12. Зудин И., Мальковский И.. Таланов В. Мелочи быта. М.; Л., 1929. с. 39.
- 13. ЦГА ИПД. Ф. К-157. Оп. 1. Д. 4. Л. 10-11.
- 14. На штурм науки. Л., 1971. С. 213.
- 15. Смена. 1926. No 12. С. 12.
- 16. ЛЕФ. 1923. No 3. С. 8.
- 17. Гранин Д. Ленинградский каталог. Л., 1986. С. 77.
- 18. Шитц И. И. Дневник великого перелома. Париж, 1991. С. 97.
- 19. Гранин Д. Указ. соч. С. 91.
- 20. Комсомольская правда. 1928. 2 июня.
- 21. Вспоминая Ольгу Берггольц. Л., 1979. С. 56.
- 22. За пролетарское искусство. 1931. No 2. С. 21.
- 23. Огонек. 1988. No 27. С. 15.
- 24. Звезда. 1989. No 8. С. 162.
- 25. Росляков М. Н. Убийство Кирова. Л., 1991. С. 69.
- 26. Комсомольская правда. 1933. 28 августа.
- 27. Юность. 1985. No 8. С. 90.
- 28. Фейхтвангер Л. Москва, 1937. Л., 1937. С. 11.