За короткое время битва стала известна повсюду - и не только как небывалый ратный успех Польши и Литвы. Заслуженной славе сопутствовали клеветнические слухи, настойчиво распространявшиеся крестоносцами. Новообращённый польский король представал в образе мнимого христианина, который пошёл на союз с не менее чем наполовину погрязшими в язычестве литовцами и язычниками татарами (попросту именуемыми "сарацинами") и с ними поднял руку на институт, освящённый своей миссией и уважаемый хотя бы за покровительство папства и Империи.
Окружение Владислава Ягелло во главе с подканцлером Николаем Тромбой прекрасно понимало, что сразу после битвы следовало предпринять (а фактически продолжить) меры, не менее напряжённые, чем военные действия - начать собственную пропагандистскую акцию и таким образом представить европейскому общественному мнению основные политические и исторические предпосылки столкновения с Орденом, которое вышло столь кровопролитным. Ещё до войны интеллектуалы из Краковского университета работали над доктриной, по которой одно христианское государство может начать справедливую войну (bellum iustum) против другого, для защиты своих прав и интересов, даже в союзе с язычниками. В полном виде эта доктрина отражена в знаменитой проповеди Станислава из Скарбимежа "О войне справедливой и несправедливой", текст которой появился в середине 1410 года.
Дней через 10 после сражения, что наиболее вероятно, в Краков прибыл гонец короля с письмами, оповещавшими королеву, архиепископа гнезненского, панов-раду и университет о победе, а в качестве доказательства предъявил одно из трофейных знамён (епископа помезанского). Столицу охватил энтузиазм, проявившийся в благодарственных молебнах, речах и различных демонстрациях всеобщей радости.
Уже в самых ранних королевских посланиях, написанных с поля боя, в первый день после победы и за последующие несколько дней, были не только представлены основные факты, но и сформулированы ключевые пункты идеологии победы.
Во-первых, это представление о Божьей каре, которую навлёк на себя Орден за своё высокомерие - оно, в частности, выразилось в том, что Ягайло и Витовту прислали обнажённые мечи (по традиционному, впрочем, ритуалу вызова на бой). Во-вторых, это утверждение о награде, которой Господь удостоил Ягайло за его смирение - здесь доказательством служили первоначальные богоугодные стремления правителя решить конфликт мирным путем, а также то, что исход битвы он предоставил милости Всевышнего. В скором времени копии этих посланий стали циркулировать по Европе.
Как указывают древнейшие свидетельства, акт вверения себя Богу и его милости подкреплялся верой в активное заступничество св. Девы Марии (перед началом битвы поляки обращались к ней с песней "Богородица", святых апостолов (битва произошла в день их Призвания), а также святых патронов Польского королевства: св. Войцеха и, в особенности, св. Станислава, который должен был явиться ратникам в образе покровителя. В знак благодарности и триумфа, в Кафедральном соборе на Вавеле рядом с реликвиями св. Станислава повесили захваченные знамёна крестоносцев - знаменитые banderia Prutenorum, торжественно доставленные в Краков осенью 1411 года.
В религиозном аспекте грюнвальдской идеологии особое место заняли письма Владислава Ягелло и документы, которые свидетельствуют, что первоначально имелось намерение основать на месте сражения монастырь св. Спасителя, по уставу св. Бригитты Шведской. В конце концов этот план был исполнен в Люблине в 1412-1426 годах (костёл бригитток, а позднее визитанток).
С этим свидетельством согласуется и запись Яна Длугоша, сделанная им в "Бенефициальной книге краковского диоцеза" (Liber beneficiorum) в 1470-х годах. Запись фиксирует традицию, связанную с Откровениями (Revelationes) св. Бригитты, предрекшей Ордену поражение. Ещё в 1397 году во время переговоров с крестоносцами на это предсказание ссылалась королева Ядвига. Как свидетельствует Длугош, учёные мужи из окружения Владислава Ягелло объясняли ему, что по пророчеству св. Бригитты Орден потерпит поражение от правителя с еврейским именем Иоиль. Ссылка на это имя ветхозаветного пророка и его связь с языческим именем короля Польши были явной пропагандистской мистификацией: в Откровениях св. Бригитты мы не находим предсказания, сформулированного таким образом. Впрочем, не исключено, что убеждённый своим окружением правитель во время осады Мальборка решил основать на поле боя монастырь св. Спасителя. Как указывает сохранившееся письмо, в этих целях он уставил тогда связь с гданьским конвентом бригитток.
На формирование представлений о Грюнвальде в Западной Европе в равной степени повлияли послания польского духовенства в столицу св. Петра, где Орден по-прежнему сохранял сильные позиции. Отправлять их начали вскоре после битвы. Вместе с посланием познанского епископа Войцеха Ястжембца в их числе было и письмо краковского священника Блажея Стефани, которое он адресовал секретарю папы Иоанна XXIII, хронисту Теодориху фон Нихайму. Последний в своём труде дал справедливую оценку причинам и последствиям Великой войны Польши и Литвы с Орденом. К наиболее влиятельным высказываниям международного значения также относятся речи, произнесённые в Кракове вскоре после битвы, например, Яном из Ключборка в честь Владислава Ягелло. Такой же статус имеют сочинения Павла Влодковича, особенно его "Opinio Ostiensis", широко разошедшееся среди участников Собора в Констанце. Оно излагает основные факты и прежде всего комментирует грюнвальдскую кампанию, опровергая соответствующую пропаганду крестоносцев.
Одним из важнейших и наиболее типичных явлений ранней польской пропаганды Грюнвальда стала речь Анджея Ласкажица, которую он произнёс перед "пизанским" папой (антипапой) Иоанном XXIII в сентябре 1411 года. В ней не только был передан ход конфликта и самой битвы, но прежде всего был представлен Ягайло: с одной стороны, как миролюбивый правитель (rex pacificus), а с другой - как усмиритель великого магистра, подобный Иуде Маккавею - победителю надменного Никанора, возжелавшего гибели Израиля. Триумф Маккавея решили отметить установлением ежегодного праздника, так называемого Дня Никанора. В тексте же Второй книги Маккавеев обнаруживаются определённые аналогии с тем, что сообщалось о намерениях и поведении польского правителя во время Грюнвальского сражения и после него.
Как пишет Длугош, уже в 1411 году волею самого короля в память о Грюнвальдской победе церковно-государственный статус получил Праздник Призвания святых Апостолов (известный в Польше с XII века). Вероятнее всего, это решение, по крайней мере в краковском диоцезе, было реализовано уже в первые десять лет после битвы. Достоверно известно, что с 1420 года, по настоянию Николая Тромбы (в то время примаса), праздник отмечался как обязательный (festum fori) по всей польской церковной провинции. В столичном же Кракове, где эта традиция сохранялась, по меньшей мере, до конца XVII века, праздник получил особое оформление в литургии, проповеди и музыке. Церемония, которая вместе с богослужениями предписывала шествие от Кафедрального собора до костёла св. Ядвиги на Страдоме, была поочерёдно описана в понтификалиях краковских епископов, начиная со Збигнева Олесницкого. В будущем эти описания перешли в печатные (с XVI века) миссалы краковского диоцеза и всей польской церковной провинции.
По образцу краковских торжеств, благодарственные служения и процессии шли и в других диоцезах. На участие королевской семьи в Празднике Призвания указывают счета времён Казимира Ягеллончика. Проповеди, которые составлялись к этому дню, в основном иллюстрировали учение церкви о том, что гордыня наказуема, а смирение награждается. Теологические аспекты при этом переплетались с историческими - таким образом, публичные нравоучения доставляли в широкие круги общества сведения о битве, иногда с такими подробностями, которые другими источниках не подтверждаются. Они становились орудием формирования коллективной исторической памяти и фактором, усиливающим чувство общей идентичности. Триумфальные мотивы праздника при этом освещались сдержанно: подчеркивалось, что радость этого дня не столько в победе, купленной кровью многих павших врагов, а по сути христиан, но в милости, которую Господь оказал полякам, подарив им эту победу без больших потерь.
Ещё до заключения Торуньского мира (1 февраля 1411 года) в королевской канцелярии было впервые подготовлено полное историографическое сочинение о битве, названное "Cronica conflictus" (что следует переводить как "Хроника битвы", а не "Хроника конфликта", как сложилось). Его автором, скорее всего, был Збигнев Олесницкий (будущий краковский епископ и кардинал). Еще более вероятно, что подготовка труда проходила не без участия и контроля со стороны подкацлера Тромбы. "Хроника" создавалась больше для внутреннего использования, на волне историографии, развивавшейся в кругу королевской канцелярии, и, как представляется, с мыслью о нуждах дипломатии. Она сохранилась в копии XVI века, которая служила основой для исторической части проповеди на Праздник Призвания.
В более широких, но всё же элитарных кругах грюнвальдская слава расходилась в погодных записях, которые компоновали из устных и письменных сообщений. Они делались, в основном, в монастырях, но также и в городах и частными лицами, с первых месяцев после битвы. Примечательно, что эти записи, особенно те, которые продолжали "Свентокшиские анналы", чаще всего появлялись на польских территориях, прилегавших к Ордену - их иногда пронизывало чувство лютой ненависти. Очевидно, что в повседневных представлениях усилился стереотип коварного и ненавистного полякам крестоносца, который восходил еще к XIV веку (позже он всё чаще отождествлялся с немцем). Иногда прямо писали, что любой чих крестоносца - польскому народу на погибель.
Уже самые ранние записи, посвящённые Грюнвальду (вроде той, которую можно найти в "Меховских анналах", часто дополнялись легко запоминаемыми сочинениями в стихах. Как правило, это были небольшие стихотворения, создаваемые по типичной схеме ("хронологические вирши"), в которых оценивался год и перечислялись главные его события. Со временем появлялись и большие по объёму сочинения, до 50 строк - они могли сообщать важные подробности.
В первую очередь к ним относится крупнейшее грюнвальдское стихотворение, возникшее около середины XV века, - иногда оно распространялось под красноречивым названием "Historia metrica de magna strage или о великом побоище", которое почти идентично заглавию прозаического донесения, созданного до 1460 года для нужд дипломатии. Также к стихам грюнвальдской традиции следует причислить "Эпитафию Владиславу Ягелло", которая вышла из-под пера Гжегожа из Санока вскоре после смерти короля (1434) и украсила деревянную табличку над его могилой. По содержанию она перекликалась с изображением, почитаемым как элемент посмертного увековечивания памяти о правителе: на нём он предстаёт, в том числе как грюнвальдский триумфатор. Это изображение, известное по свидетельству гравюры XVII века как "Typus fundationis Academiae Cracoviensis", располагалось в пределе алтаря, некогда примыкавшего к королевскому надгробию.
Прежде чем во второй половине 1450-х годов была написана соответствующая часть "Анналов" Яна Длугоша, посвящённая грюнвальдской кампании и временам Владислава Ягелло, "Эпитафия" была одним из главных публично доступных источников информации о правителе и его высшем военном достижении. Вместе с упомянутым изображением и знамёнами крестоносцев она была центральным звеном в памяти о Грюнвальде. Добавим, что в 1519-1524 годах (когда шла последняя война с Орденом) на средства Сигизмунда I был создан ренессансный балдахин для гроба Ягелло: его украшали триумфальные античные мотивы, отсылающие к Грюнвальду - это подчёркивали специальные надписи.
Роль памятных знаков и трофеев в поддержании коллективной памяти прекрасно осознавалась. Два знаменитых грюнвальдских меча сразу приобрели символический статус - как знак победы и усмиренной гордыни. По утверждению Длугоша, это были кончары, присланные Ягелло и Витольду великим магистром и великим маршалом Ордена. Как мы уже упоминали, таков был традиционный ритуал вызова на сражение, однако крестоносцы придали ему лишь оскорбительное звучание. Мечи как памятный исторический знак поместили в королевскую сокровищницу на Вавеле. Там их наличие постоянно отмечали в инвентарях, начиная с 1475 года. Через некоторое время их стали хранить в одном ларце с королевскими регалиями, вплоть до разграбления сокровищницы в 1795-м. Впрочем, известно, что их никогда не использовали в церемониальных мероприятиях и держали в укрытии, пока они не исчезли. И тем не менее они присутствовали в историческом сознании средневековых поляков и до сих пор повсеместно ассоциируются с битвой.
Кроме мечей главным напоминанием о триумфе были трофейные знамёна крестоносцев, которые публично экспонировались, как минимум, до конца XVI века. По приказу короля осенью 1411 года их повесили у гроба св. Станислава в краковском кафедральном соборе как благодарственное подношение. Мы знаем о них, в основном, по произведению Яна Длугоша и краковского художника Станислава Дуринка "Banderia Prutenorum" ("Знамёна пруссаков"). В первоначальном виде произведение было создано в 1448-м, а потом его дополнили изображениями знамён и историческими комментариями. Его целью было "воспроизвести" утраченные знамёна, чтобы память о них продлилась на вечные времена, в знак "прекрасной победы", как писал Длугош в своих "Анналах".
Сохранению памяти о победе и убеждению в том, что ей способствовало заступничество не только святых патронов королевства и апостолов, но и Божьей Матери, в большой степени служило древнейшее из польских религиозных песнопений - "Богородица". По единодушным свидетельствам в "Cronica conflictus" и у Анджея Ласкажица, а затем и Яна Длугоша, польское рыцарство пело его в начале битвы (Длугош пишет, что и раньше - после вторжения на территорию Ордена, в начале военной кампании).
Слова этой песни, которую тогда исполняли на Рождество, а также произносили как молитву, в самой ранней версии заканчиваются призванием "Kyrie eleison", традиционным для битв (на Западе, по крайней мере, с IX века, в Польше - с 1245 года). Деву Марию почитали, в том числе как покровительницу достойной смерти: это объясняет обращение к ней с песней-мольбой о защите, при чувстве крайней опасности во время боя. Кроме того, её исполнение как боевого гимна при столкновении с крестоносцами получало особое пропагандистское звучание. Всё же Мария была покровительницей Ордена и, по поверью, распространённому в Пруссии, она бы навела кару на тех, кто дерзнул бы напасть на её рыцарей.
После Грюнвальда "Богородица" исполнялась и на других битвах, по определению Длугоша, - как "патриотическое песнопение" (carmen patrium). Также её исполняли во время церковных и государственных празднеств: при окончании благодарственной литургии в краковском кафедральном соборе, когда в 1440 году сын Владислава Ягелло был избран на венгерский престол; или во время объявления в Петркове об избрании на польский трон мазовецкого князя Болеслава IV (когда Казимир Ягеллончик оттягивал это событие).
Не позже чем с третьей четверти XV века "Богородицу", авторство которой приписывалось св. Войцеху, можно обнаружить на большой доске у гроба св. Станислава в кафедральном соборе на Вавеле (в XVI столетии сообщается о тексте и музыкальных знаках, тиснёных золотом). Расположенная рядом с гробом Владислава Ягелло и трофейными знамёнами, доска вписывалась в контекст этого памятного пространства. При этом "Богородице" придавалось особое идейное содержание: она скрепляла представления о началах христианства и государственности в Польше, с одной стороны, и культ св. Станислава как покровителя объединения Польского королевства и грюнвальдской виктории, с другой.
Из поэтических сочинений, посвящённых Грюнвальду, простых и содержательных благодаря самой форме, особого упоминания заслуживает древнейшее в этом роде стихотворение, до сих пор не вошедшее в антологии польской светской поэзии средневековья (по непонятным причинам)*. Около 1427 года оно было внесено в памятник местной, великопольской, историографии - так называемое "Шамотульское дополнение":
Приводим стихотворение с сохранением орфографических особенностей польского оригинала. - Прим. пер.
- Król Włodzisław Polski
- Witołd ksiądz wielgi litewski
- Posiekli brodacze,
- Iż leżeli jako kołacze
- Na polu grinwalskiem,
- Słyszano to w królestwie franskiem,
- Czeskiem, wągerskiem, angliskiem
- I tako duńskiem
- Король Влодислав Польский,
- Витольд, великий князь литовский,
- Посекли бородачей -
- Что лежали аки калачи (иже легли)
- На поле гринвальдском.
- Слышали о том в королевстве франском,
- Чешском, венгерском, английском
- И датском тоже.
Грюнвальдская традиция, с её неоценимой способностью почти на всех общественных уровнях формировать, интегрировать и скреплять сознание и традицию нации, вплоть до XX века многим была обязана польскоязычным песням.
Из известных в XVI столетии грюнвальдских песен лишь одна целиком сохранилась до наших дней (в двух несколько различных версиях). Это "Песнь о прусском поражении", авторство которой в последнее время приписывается капелану Сигизмунда I Станиславу Гонсёрку из Бохны, которого чаще звали Станислав Клерика. Кроме того, сохранилось два фрагмента, которые, возможно, относятся к одной и той же песне. Первый из них - "Гей, поляне, с Богом на них, / Нам Литвы не достаёт" - связан с моментом, когда литовский натиск на правом фланге был остановлен, и литовцы частично обратились в "бегство", а в бой вступили польские хоругви. Из-за упоминания об этом "бегстве", фрагмент стал предметом острых замечаний, которыми обменялись Николай Радзивилл Чёрный, канцлер ВКЛ и глава литовской делегации на варшавском сейме 1563-1564 годов, и краковский каштелян Марчин Зборовский.
В 1566-м, во время литовского сейма, на тот же фрагмент песни ссылался виленский епископ Валериан Протасевич, что свидетельствует о её значительном распространении в обоих государствах Ягеллонов. Другое сохранившееся двустишие - "Идёт Витовт по улице, / За ним несут две сулицы" - даёт образ великого князя литовского, который следует между рядами воинов (по так называемой "улице"), а за ним двое приближённых несут копья-сулицы (Длугош описывает их как типичное литовское оружие). Надо обратить внимание, что с 1840 года и по сей день этот фрагмент передавался в искажённой форме, с заменой слова "сулицы" на "сабли". Отсюда в интерпретациях появилось много недоразумений, начиная с того, что в выдуманных "саблях" усматривали грюнвальдские мечи.
О более широком общественном восприятии грюнвальдской традиции, зафиксированной в историографии, можно говорить лишь относительно XVI века. Свидетельство из "Анналов" Длугоша, сохранялось в рукописном виде - хотя его и копировали вместе с этим сочинением, оно всё же было известно сравнительно узкому кругу элиты при дворе, в церкви и университете, а также некоторым сановникам. Лишь благодаря печатному станку - "двигателю гуманизма" - в сокращённой версии, которую изредка дополняли, это сообщение достигло сознания более широких общественных групп, не только в Польше, но и за границей. Наряду с первой напечатанной польской хроникой, чьим автором был Матвей из Мехова ("Chroniсa Polonorum", Краков, 1519; 1521) основную роль в Европе, по числу изданий и широте охвата, сыграл главный труд Марчина Кромера, на латинском языке - "О происхождении и деяниях поляков, в XXX книгах" (1-е издание, Базель, 1599).
На польском же языке первое печатное историографическое повествование о Грюнвальде вышло в составе "Хроники всего мира" Марчина Бельского (1551). Её третье издание 1564 года передаёт также наиболее древнюю иконографию битвы из ныне известных. К памятникам такого рода можно причислить по сути первое, хотя и "подготовительное", издание "Banderia Prutenorum", в составе "Гербов польского рыцарства" Бартоша Папроцкого (Краков. 1584). Особое историографическое течение представляют хроники, возникшие на территории Королевской Пруссии после 1466 года. Они включают важные сюжеты местных политических и исторических традиций. В их авангарде выступают хроника Симона Грюнау, полная недоразумений, но необходимая для изучения традиций и ментальности, и несравнимо более ценная и щедрая на важные примечания хроника Каспара Шутца, жителя Гданьска.
Наряду с историографическими сообщениями следует назвать несколько забытые "Гетманские книги" Станислава Сарницкого, которые до сих пор остаются в рукописи. Это сочинение, в окончательном виде составленное около 1580 года, посвящено военному искусству. Оно содержит, среди прочего, схему построения войск под Грюнвальдом и тактическое описание битвы.
Не чужда грюнвальдской традиции оставалась и неолатинская поэзия, равно как и польская, тогда еще создаваемая по её образцу. Крупнейшим поэтическим произведением, посвящённым битве стала латинская поэма Яна из Вислицы "Bellum Prutenum" - "Прусская война") (Краков. 1516), с резко выраженным антинемецким характером. Не скрывается основная цель этого сочинения, которое в своих деталях нередко расходится с правдой: опираясь на патриотизм и исторические традиции, вдохновить правителя и весь народ на подражание предкам. Довольно обширное повествование о Владиславе Ягелло и Грюнвальдской битве обнаруживается в эпиталаме на свадьбу Сигизмунда Августа и Елизаветы Габсбург, авторство которой принадлежит Петру Роизию (Педро Руису де Моросу), испанцу, осевшему в Польше. Победа под Грюнвальдом в ней трактуется как один из наиболее существенных мотивов династической традиции Ягеллонов. По утверждению поэта, триумфальные сцены были изображены на королевском сервизе, которому дивились свадебные гости.
Даже поверхностные упоминания о битве или ссылки на неё в латинской и польской поэзии позволяют судить о том, что их авторы рассчитывали на живое восприятие истории у читателей, в котором битва функционировала как один из основных элементов знаний о национальном прошлом. Об этом говорят хотя бы поэтические высказывания Яна Кохановского ("Согласие" ; "Знамя"). О Грюнвальдской битве как причине гордости своей нацией в 1574 году упоминал в Париже Ян Замойский, в своей трижды изданной (в Париже, Лионе и Риме) речи по случаю избрания Генриха Валуа.
В XVII столетии память о Грюнвальде несколько ослабла, а точнее была потеснена славой о новых, в то время многочисленных, победах польского оружия, начиная с Кирхгольма, Клушино и Вены. Тем не менее она никогда не угасала, о чём свидетельствует хотя бы то, как в XVIII веке представляли битву в церкви св. Мартина в Опатове, в одном ряду со сражениями на Пёсьем поле (1109) и под Веной (1683). В XIX - начале XX века память о Грюнвальде вновь сыграла весьма существенную роль как фактор национальной интеграции, объединявший жителей трёх частей захваченной Польши в преддверии восстановления независимости. Самым замечательным её проявлением были торжества в Кракове в 1910 году и открытие знаменитого памятника, с посвящением: "Праотцам во славу и братьям в ободрение". Память о Грюнвальдской победе, и сегодня живущая в польском обществе, до сих пор обнаруживает способность объединять все те государства и народы, которые чувствуют себя преемниками традиций старой Польши и Литвы.
Перевод Александра Суслова