К годовщине начала Великой Отечественной "Родина" публикует историю Стеллы Владимировны, чтобы напомнить о том, какой след оставляет война в судьбах людей, втянутых в нее не по своей воле.
Оккупация. Бабушка в шкафу
Родители девочки эмигрировали из Испании во время гражданской войны. Она родилась в Антверпене в 1939-м, а меньше чем через год Бельгию оккупировали немцы. Семья Кугельман попыталась выехать из страны, пять дней провели на французской границе - ночевали то на улице, то на гумне, то на стуле в кафе. Мама Стеллы описала в дневнике, как они просидели в подвале под бомбежкой 14 часов. А потом узнали, что город занят нацистами. Пришлось идти обратно - три дня пешком с младенцем в старой коляске и бабушкой, которая приехала в гости из Лондона и с началом войны оказалась на нелегальном положении.
- Каждый раз, когда кто-то звонил в дверь, она пряталась в шкаф. Однажды бабушка исчезла, и оказалось, что она в этом шкафу умерла. Родители не знали, как ее похоронить без документов. Помню, мы были у соседей, и мама все порывалась спросить у них, что же делать. Папа не давал - боялся, что выдадут. Вскоре его самого арестовали, - рассказывает Стелла Владимировна. - Как я теперь уже знаю, его вызывали в фельдкомендатуру каждый месяц. Скорее всего, подозревали в участии в подпольной организации. Спасал директор предприятия - говорил, что без папы производство остановится.
В сентябре 1943-го четырехлетняя девочка с мамой вышли на улицу встречать отца, которого долго не было. Вдруг подъехала темная машина, и им велели собираться. Отвезли в тюрьму, а потом в лагерь Мелехен - "бельгийский Освенцим". Оттуда жителей Северной Франции, Бельгии и частично Голландии отправляли в Аушвиц. Из каждой тысячи узников Мальхова выжило от трех до 30 человек. В том лагере Стелла была с отцом - он объяснял, что мама в больнице. Вскоре мужчин и подростков отправили в Бухенвальд, а женщин с детьми - в Равенсбрюк.
- Помню, как мы ехали - в пассажирском вагоне, не в товарняке. Ну, это все-таки Европа… Шли разговоры, что нас везут в Германию. Я предлагала маме сбежать. На конечной станции меня напугало множество солдат в черных шинелях, я прижималась к маме. Надо было встать в строй, а она вдруг вскрикнула и упала. Я плакала, думая, что мама умерла. Меня увели другие узницы. Мы прошли девять километров до лагеря, там долго стояли в очереди у ворот… Помню, как мне отрезали волосы, облили какой-то вонючей жидкостью. Так я стала узницей Равенсбрюка, - говорит Стелла Кугельман.
Лагерь. Прятки в бараке
Этот лагерь знаменит тем, что заключенные были очень сплоченными, вместе заботились об осиротевших малышах. У Стеллы сменилось семь "лагерных матерей" разных национальностей. Кто-то умирал, кому-то меняли место заключения. Всех, кто ее опекал, девочка не запомнила. Просто доверчиво протягивала ручку очередной женщине, которая говорила "Пойдем со мной".
Взрослых в Равенсбрюке выводили на работу - строем, под конвоем с собаками. Маленькие дети оставались в бараках.
- Нельзя было ни громко смеяться, ни громко говорить, ни, упаси Бог, плакать, чтобы эсэсовки не обратили на нас внимание. Мы сидели на полу между нарами, как мышки, и разговаривали шепотом. Всегда были голодными. Однажды пришла надзирательница с авоськой, в которой были сало и хлеб. На сало мы не обратили внимания - многие и не знали, что это такое. А к хлебу потянулись. Ждали, что она будет его раздавать. Она улыбалась, трясла сеткой, подпустила нас поближе и с размаху пнула одного ребенка. Он отлетел, ударился о стену. Все разбежались, но хлеб притягивал нас, как магнит - железо. И она снова била ногой, пока эта забава ей не наскучила, - вспоминает Стелла Владимировна.
По вечерам узницы грелись у железной печки и подсушивали на ней пайки хлеба, состоявшего наполовину из опилок. В "сыром виде" это было трудно жевать. Стелла прилепляла к стенке печи свой кусочек, отрывала, съедала - и чувствовала, что голод только усиливается. Тогда она тайком брала чужой ломоть и залезала под нары - понимала, что поступает плохо, но ничего не могла с собой поделать. Тот детский стыд, кажется, живет в ней до сих пор. "Женщины ни разу не ругали меня за это. Не просто не били - вообще делали вид, что ничего не случилось. Хотя хлеб в тот момент был самой жизнью. Я поняла их, когда сама стала матерью…" - признается бывшая маленькая узница.
Родную маму она в Равенсбрюке увидела лишь дважды. Роза Кугельман сидела у окна в туберкулезном бараке, и ребенка подняла к ней на руках другая узница. Это было рискованно - ходить по территории без разрешения запрещалось. Больная держала дочку за руку и что-то говорила, а Стелла замирала от счастья. В другой раз девочка увидела только родной силуэт.
Через некоторое время ее "лагерная мама", австрийка Клара, принесла новость: "Твою маму сожгли". Девочка восприняла это спокойно - в лагере постоянно кого-то уничтожали. Она не поняла самого слова "сожгли" и не верила, что мама может ее бросить.
- Осознание пришло много позже, когда я училась в первом классе в детдоме в России. Нам устроили новогоднюю елку, натопили печку. Стояла злая зима, я присела у огня и вдруг представила, что мама горела, как эти дрова. Стала кричать, плакать, меня не могли успокоить. Тогда я поняла, что надежды нет, - вспоминает она.
А в Равенсбрюке за сиротой устроили настоящую охоту. Узницы прятали Стеллу, переводили из барака в барак, однажды во время обыска вынесли ее в мешке под носом у эсэсовцев. За такое грозил в лучшем случае расстрел на месте.
На излете войны заключенных концлагерей выгнали на "марш смерти". Взрослые шли пешком, дети лежали в телеге. Началась перестрелка, падали бомбы. Все разбежались, а малыши остались на шоссе. Их вывела в безопасное место незнакомая женщина, Олимпиада Алексеевна Черкасова. Двух девочек - Стеллу и Нину - она забрала с собой. Они прошли через Германию и Польшу, некоторое время жили на чердаке при воинской части, побывали в фильтрационном лагере и в теплушках добрались до Брянщины. Там тетя Липа пристроила сирот в детдом и отправилась на поиски пропавшего в войну сына.
Детский дом. Мечта о папе
После войны и оккупации Брянская область была разорена. Детский дом в поселке Сельцо жил тяжело. Стелла Владимировна вспоминает голод, холод, а главное - одиночество. Большинство ребят надеялось, что родители найдутся. За 12 лет это счастье улыбнулось лишь троим. По вечерам девочки сдвигали кровати, накрывались одеялами и рассказывали, как им жилось до войны. В основном это были местные деревенские дети. Воспоминания Стеллы об Антверпене и лагере были настолько непохожими на все, что они могли видеть, что она боялась ими делиться. Все равно не поверят, еще и высмеют… Когда рассказы иссякали, дети пели жалобные песни ("Позабыт-позаброшен с молодых юных лет…"), плакали и расходились.
По лагерной привычке Стелла плакала, накрыв голову подушкой. Но всегда мечтала найти отца. Его имени и фамилии девочка не помнила. Возраст ей определили на глаз, датой рождения записали Первомай, местом - Брянск. Единственное, что она могла выбрать, это отчество - в честь Сталина или в честь Ленина. Так она стала Владимировной.
Жилось несладко. Чтобы согреться, Стелла ездила к знакомой, тете Леле. У той была семья, свои заботы, но отзывчивое сердце. Девочка сбегала из детдома, прыгала на подножку поезда и через 15-20 километров уже пила чай в простой избе у русской печки: "Посадит тетя меня на лавку, обнимет, расспросит - а мне другого и не надо было, не в угощении дело. Я за лаской ездила. Искупаюсь в ней и уезжаю. А потом стала стесняться…" Вернулась спустя годы и навещала тетю Лелю до самой ее смерти.
"В Равенсбрюке меня берегли, а в детдоме все кости переломали", - констатирует женщина, вспоминая, как директор била ее головой о стенку.
- Она не одного ребенка инвалидом сделала. Неле, которая мечтала быть артисткой, проткнула указкой горло и испортила связки. У меня от ударов начались сильные головные боли, я могла внезапно потерять сознание. После седьмого класса хотела пойти в медучилище, чтобы людям помогать, - не пустили, хотя аттестат был с отличием. Оставили доучиваться. До школы - десять километров. Два дня хожу - три лежу. Потом отправили в ремеслуху. Там я даже на медаль тянула, поступила в институт. Но - стипендия грошовая, только на хлеб и за общежитие заплатить. Не всегда и на чай хватало, - спокойно говорит Стелла, падавшая на лекциях в голодные обмороки.
Учебу пришлось оставить. Работа нашлась в Новозыбковском краеведческом музее. Его директор Игорь Кеслер заметил, что девушка не спешит домой. Оказалось, что из общежития ее выгнали, ночует на лавочке в парке. Кеслер выхлопотал ей комнату, всячески поддерживал. Стелла Владимировна считает его вторым отцом.
- Мы со свекровью все спорили: она считала, что плохих людей больше, а я - что хороших. Мне всегда кто-то плечо подставлял, - уверяет женщина. - Когда я на швейном комбинате работала, мастер заметила, что я во вторую смену сплю в уголке, и взяла меня к себе жить, кормила. Работать там я практически не могла по состоянию здоровья.
Бразилия. Путь к себе
Она пыталась выйти на советских узниц Равенсбрюка, надеясь, что те могли знать ее мать. Но выяснилось, что они жили отдельно от европейских заключенных. В 1961 году в Москву приехала делегация немецких антифашисток во главе с Эрикой Бухман. С ее помощью Стелла смогла разыскать папу. Луис-Густаво Кугельман выжил в Бухенвальде и уехал в Бразилию, женился на бывшей узнице.
- Я написала ему по-русски, не зная, поймет ли он немецкий. Свой первый язык, французский, я к тому моменту забыла. К счастью, в Бразилии сумели перевести это послание. И папа ответил. Он помнил меня четырехлетней девочкой и в каждом втором предложении писал "Милое мое дитя"… Конечно, я сразу захотела к нему полететь, но в Советском Союзе с заграничными поездками было строго. Цеплялись даже к тому, что я инвалид второй группы, - пожимает плечами Стелла.
Помогло знакомство с Антониной Никифоровой. Военврач, узница Равенсбрюка, она издала книгу о лагере "Это не должно повториться", встречалась с бывшими узницами в СССР и за рубежом. Иностранки написали коллективное письмо в поддержку Стеллы и смогли передать его Хрущеву.
Полет в Бразилию с пересадками на Кипре, островах Зеленого Мыса и в Рио-де-Жанейро был одним большим приключением. Выросшая в Союзе Стелла не понимала объявлений в аэропорту. Смеется: "Дедушка говорил на восьми языках, папа - на шести. Жаль, что я росла не с ним, - хоть бы пару-тройку, может, выучила…" Не потеряться на пересадке помогла оказавшаяся рядом полька с лагерным номером на руке. Выйдя из самолета, девушка услышал крик "Стелла!" Ринулась на голос и чуть не расшибла лицо о стеклянную перегородку, за которой стоял Луис Кугельман.
В Бразилии Стелла пробыла полгода. "Страна интересная, тем более для человека, который вырос в деревенском детдоме, - улыбается она. - Отец хотел, чтобы я жила с ним. А его жена… не очень. Там совершенно другие обстоятельства и люди. Может, будь я подростком, еще бы прижилась. А 24 года - это состоявшийся человек. В тот момент в стране произошел переворот, я старалась из дома особенно не выходить. Оформить вылет было непросто, добиралась через Италию. С тех пор Бразилии я была лишь раз, на могиле отца. Не жалею, что не осталась. В России было много трудностей, но, наверное, поэтому я к ней и прикипела. Материальные ценности меня никогда не интересовали, важнее была духовная атмосфера".
Вернувшись, она вышла замуж за Аркадия Никифорова - приемного сына Антонины Александровны. Их свадьбу показали по Центральному телевидению.
Санкт-Петербург. Вспомнить всех
Через 43 года после окончания Второй мировой войны в России стали появляться региональные сообщества бывших узников концлагерей. Эти люди привыкли не афишировать свое прошлое. У них и без того были трудности - с паспортами, учебой, работой.
Санкт-Петербургская организация бывших малолетних узников фашистских концлагерей "Союз", которую долго возглавляла Стелла Владимировна, помогала своим членам найти родных, оформить документы. И боролась за то, чтобы с бывших узников сняли негласное клеймо. Ведь жертвами войны их считали далеко не всегда. Некоторым только архивные справки помогли восстановить честное имя - на принудительных работах узники старались портить военную продукцию, а на родине их потом подозревали в сотрудничестве с немцами.
- Еще 30 лет назад мне в районном совете ветеранов в лицо сказали: "А нам предатели родины не нужны". И такое слышали в свой адрес многие люди, прошедшие концлагеря. Мы ко многому привыкли, но с этим смириться было особенно трудно, - признается Стелла Никифорова. - Определенную роль сыграло и то, что Ленинград - блокадный город, здесь немножко в штыки принимали наши предложения увековечить память других жертв. Допустим, к открытию памятника бывшим узникам нацизма в Красном Селе мы шли 16 лет. Нам возражали - "В Ленинграде концлагерей не было". Мы нашли документы, что в пригороде они были. Нашли могилы узников. И теперь их родным есть куда прийти с цветами…
Всего общественники насчитали на северо-западе России 136 лагерных пунктов. Там есть захоронения жертв - тысячи советских военнопленных, женщин и детей. В Кингисеппском районе, как выяснилось, был "детдом" при госпитале, где у малышей брали кровь для раненых. Дети погибали. Предстоит провести раскопки, чтобы понять общее число тех, кто там похоронен.
Бывшие малолетние узники фашизма собрали богатейший архив, немало интересных документов по теме хранится и в государственных фондах. За ними - судьбы обыкновенных людей, попавших в водоворот истории.
- Моя мечта - открыть музей детей войны в Санкт-Петербурге или Ленобласти. Помянуть там всех: и погибших юнг, и блокадников, и детей полка… Губернатор обещал, что нам выделят помещение, но его все никак не подберут, - сожалеет Стелла Владимировна.
Она нередко выступает перед молодежью, рассказывая о вещах, которые им сложно даже вообразить. Как-то раз позвали на встречу с второклассниками - мол, объясните им, что такое голод, а то они на перемене хлебом кидаются. Стелла Никифорова описала те драгоценные лагерные ломтики, которые, борясь с совестью, таскала с печки. Клеклый хлеб пополам с опилками. В конце дети уточнили: "А он свежий был?"
Европа. Найти корни
Вы не одно десятилетие выступаете перед школьниками. Какие вопросы они задают?
Стелла Кугельман-Никифорова: Чаще всего они их не задают… Был телемост с Воронежем, там дети интересовались, почему я осталась Владимировной. Я пыталась - лет 30. Чего только не делала! Папу шокировало мое отчество, он очень хотел, чтобы я его поменяла. Но в судах требовали то одно, то другое. Например, оригинал свидетельства о рождении (мне прислали фотокопию). Да даже если бы он был, где гарантия, что я и тот ребенок - одно лицо? Кому повредит, если Луис-Густаво Кугельман станет официально моим отцом, спрашивала я в суде. Нет, отвечали, вы врете. "Как можно было не помнить свою фамилию?!" В 1990-е я обращалась в комиссию по правам человека и Верховный суд. Ничего не добилась. А потом решила: живу в России, чего ерепениться? Кому надо, и так про меня знает. Владимир Ильич, может, смирился… И если я все детство провела на Брянщине, почему не оставить это место в паспорте? Оно мне тоже родное.
Что вы запомнили из жизни до лагеря?
Стелла Кугельман-Никифорова: Достаточно много, даже удивительно. Может быть, это защитная реакция. Когда я оказалась в Бельгии в 1967 году, то попросила папиного друга показать мне наш дом. Подъезжаем, говорю: "Тут напротив, наискосок была музыкальная школа". Он заспорил, мы пошли проверять. И увидели надпись "Музыкальный дом". Мама, пианистка, меня туда водила: "Здесь ты будешь учиться". Когда я приехала в брянский детский дом и увидела пианино, то что-то по памяти наиграла.
Да, не всегда помнишь то, что надо… Отец незадолго до ареста поставил меня на табуретку со словами: "Если что случится, знай, что тебя зовут Стелла" - и дальше что-то говорил, говорил… Потом уверял, что я все знала - имя, фамилию, адрес. Но столько было потрясений, перемена языков и так далее, что у меня в памяти от всего этого осталось только имя.
А в квартире в Антверпене даже я кое-что из мебели узнала. Показала, где стояли кровати, комод с зеркалом, перед которым мама надевала шляпу. Под ним я спрятала куклу, когда нечаянно сломала ей глаза, а родители ее нашли и отнесли в починку… Походила я по дому, подошла к окошку и тихонько заплакала: была семья, и вот ничего не осталось. В последние годы плакать почему-то не могу. Наверное, слез не осталось.
…Я всегда вспоминала свои пышные косы. Свекровь не верила, что они могли быть у ребенка в четыре года. И только в 1994 году в бумагах отца я нашла фотокарточку, где у меня именно такая прическа. Из детства все вспоминается урывками. Вот мне дали покататься на трехколесном велосипеде. Вот бабушкины сестры, они жили в пригороде, и меня к ним везли в коляске. Одна из них наворачивала на руку тряпки, пытаясь открыть окно. Такие пустяки… Старшая тетушка умерла своей смертью, младшая погибла в Освенциме. Есть их открытка к моему трехлетию с пожеланием на немецком языке: "чтобы ты всегда встречала свой день рождения в кругу семьи". Уцелели четыре мои книжки-картинки (три я подарила в Государственный музей политической истории), мамин школьный аттестат и дневник - добрые люди закопали их в землю, чтобы сохранить.
Моя мама Роза Клионски родилась в Российской империи, росла в Англии, из-за слабых легких переехала в Бельгию. Дневник она вела на английском и французском. Она так писала!.. Про мой день рождения: Стелле три года, она уже не baby, а девочка… Писала так, будто знала, что больше меня не увидит. Последнюю заметку оставил отец 29 июля 1945 года, в мой настоящий день рождения. Он вернулся из лагеря, нашел дневник и написал: "Где в этот момент Стелла? Что с ней? Что они сделали с моей горячо любимой женой!"
А сейчас вы когда день рождения празднуете?
Стелла Кугельман-Никифорова: У меня их три: 30 апреля - день освобождения Равенсбрюка, 1 мая - как в детдоме записали, и вот 29 июля.
Что вы вынесли из лагерного опыта?
Стелла Кугельман-Никифорова: В Равенсбрюке узницы проявляли не просто взаимовыручку, а любовь. Я не единственная из детей, кого они спасли, просто стала в каком-то смысле символом. Когда мы встретились с этими женщинами после войны, они кричали, плакали и покупали все, на что я из любопытства смотрела в магазинах. Они даже моего сына считали своим внуком и спорили, бельгийский он или польский! Сохранился желтый медвежонок, которого они прислали мне "от папы". Мы с мужем звали его Луисыч…
Есть эпизоды после освобождения, которые мне врезались в память. Как мы шли по железному мосту через бурную реку. С одной стороны меня держала за руку тетя Липа, с другой - Нина. Я плакала, боясь, что меня сдует в воду, но из-за воя ветра ничего не было слышно. Каждый раз, когда в Петербурге ветрено, мне вспоминается этот нескончаемый мост.
У какого-то польского городка на пути к советской границе мы забились в блиндаж, так как началась перестрелка. Немцы думали, что там русские, русские - что там немцы. Просидели так весь день под ударами. К вечеру стало тихо, тетя Липа поползла посмотреть, кто рядом. Вернулась радостная: "Наши!" - и принесла сахарные фигурные конфеты. Заходящее солнце освещало сосны… На нашей даче сейчас тоже на закате сосны стоят, как кровью облитые, и я сразу вспоминаю тот день.
А какие негативные последствия лагеря вы ощущаете?
Стелла Кугельман-Никифорова: До сих пор очень боюсь немецких овчарок, пусть и меньше, чем в детстве, когда меня колотило от их вида. В Равенсбрюке стояла большая желтая палатка, вокруг которой ходила эсэсовка с собакой. И я думала, что внутри тоже собаки. А оказалось, туда в 1944 году на голую землю поселили венгерских евреев: места в бараках кончились. Что еще? Видеть не могу брюкву… Никогда не хохотала - во мне так и осталось ощущение, что надо вести себя тихо, как мышь.
Как-то раз мы с коллегой поехали наводить справки насчет компенсаций и увидели на Садовом кольце очередь. Я сразу определила: узники. Что в них особенного? Не могу объяснить. Но узнавала я "своих" неоднократно. На каждом есть какой-то отпечаток.
Единственное, я не переношу, когда люди придумывают невероятные страдания. Был случай, когда женщина на пресс-конференции восклицала, что ненавидит литовцев, дескать, они при ней топорами отрубили головы 15 детям. Ну не могло такого быть, понимаете? Один раз и тихонько, но чтобы подряд 15?.. Говори правду, этого достаточно… А глупости придумывают люди, которые сами ничего не видели и не способны сопереживать.
Это же трудно. У меня у самой ком в горле каждый раз, особенно когда о маме говорю. Отец - хорошо, что я смогла его увидеть, съездить на могилу. Этого могло и не случиться. Я долго искала могилу английской бабушки, которая умерла в шкафу. Не нашла. Даже стихотворение написала: "В далекой стране, в иной стороне ищу я могилы родных. Чужая страна, иная страна, не хочет отдать мне их". В Барселоне на кладбище, по документам, лежат прадед, дед и испанская бабушка, которая умерла в 1919 году. Сохранился ли склеп? Мне уже туда не добраться… Дедушка умер, когда нас привезли в лагерь, ночь с 15 на 16 декабря 1943 года. У меня такое впечатление, что папа несколько карточек подписал, а кто-то их посылал деду, чтобы тот не знал, что Луиса арестовали. Если бы мы попали в Испанию, может, были бы живы все. Ну что поделать.
Вы себя ощущали иностранкой, когда в России оказались?
Стелла Кугельман-Никифорова: В лагере всегда говорила Ich bin Spanish. Там же смотрят не по национальности, а из какой ты страны. О том, что родители евреи, я долго не знала, потом что-то подозревала. Боялась детям сказать. Знаете, как многие плохо относятся к евреям? Даже бывшие узники. Хотя в лагере на это не смотрели: цыганенок, евреенок, кто угодно - ребенок, его надо спасать. И я тоже никогда не смотрю на национальность. Для меня существует или уж совсем плохой человек, или хороший. Сын шутит, мол, суббота для тебя свободный день. Хотя я как-никак православная христианка. Да и в общем, какая разница, правда? Кто были первые христиане? Практически все евреи, кроме Луки…
Я имела в виду, что вы из лагеря, где говорили по-французски и по-немецки, вдруг приехали в другую страну.
Стелла Кугельман-Никифорова: Папа вспоминал, что я хорошо говорила по-французски. Сейчас я только немного понимаю этот язык. Когда приехала в Брянск, то не совсем владела русским, но скоро освоилась. Мне говорили, что я уже в скитаниях по Европе читала советские газеты, если они где-то попадались. В детдоме в первом классе я пришла на уроки только к Новому году. Конечно, отстала по программе. Но попросила подругу почитать мне "Родную речь" и быстро всех догнала. Наверное, это наследственное. Папа окончил иезуитский колледж в Испании, знал английский, ездил на выставки в Америку. Мамин брат, погибший при последней бомбежке Лондона, был известным английским фтизиатром, рецензию на его книгу о туберкулезе писал королевский врач.
Мы нашли много следов нашей семьи в Европе. Родные по испанской линии жили в Венгрии, Зальцбурге и Вене. Несколько лет назад мне пришло письмо на трех языках с сообщением "Я нашла кузину!". Автор родилась в Лондоне, с 1964-го живет в Бельгии. Она где-то прочла мои воспоминания и прислала фотографию, на которой я узнала одну женщину. Раньше все думала, няня она или родственница - оказалось, это моя прабабушка Жюли. Наша семья есть в старой телефонной книге Антверпена. Собственно, немцы по ней и забирали людей…
Однажды в "Огоньке" я увидела имя однофамильца мамы - Марк Клионский. Он художник. В 1973 году из Ленинграда переехал в США. Подарил Русскому музею портрет Мстислава Ростроповича. Думаю - а вдруг?.. Позвонила в редакцию, там дали номер Боровского, у него я взяла адрес и написала этому Клионскому. Он позвонил, мы долго говорили. Я сразу подчеркнула, что не набиваюсь в родственники, но Марк заметил: "В вашем письме звучит голос крови". Он утверждал, что все Клионские или художники, или музыканты. Что ж, моя мама пианистка, меня всегда тянуло к музыке, дочь хорошо рисует… Еще мы переписывались с младшим братом бабушки по маме, он жил в штате Нью-Йорк.
В Берлинской публичной библиотеке есть сведения о Кугельманах, которые торговали на Лейцигской ярмарке в 1575 году. Может, однофамильцы, но все равно интересно, чувствуешь какую-то связь. Будь я помладше, можно было бы еще поискать.
Менялось ли ваше отношение к людям, из-за которых пострадала ваша семья?
Стелла Кугельман-Никифорова: Однажды на мероприятии, которое проводила наша организация, выступал один блокадник. К ним в школьный музей приезжали молодые немцы и просили прощения за то, что сделали их отцы и деды. И получили ответ: "Простить не можем". Узники тогда сказали: "Мы готовы простить". Я считаю так: простить можно, забыть нельзя. Не забывается. Что-нибудь или кто-нибудь обязательно напомнит. А раз ты не забываешь, значит, все равно не прощаешь… Правда, мне даже Гитлера жалко бывало. Я тут читала про него - ну, не состоялся человек. Он же в Первую мировую какой храбрый был. Что-то его сломало.
Для первой книги воспоминаний узников мы подбирали воспоминания о немцах, которые были готовы помочь заключенным. Кто чулочки даст, кто бутербродик подсунет. Они же все работали рядом, понимаете? Видели, что нормальные люди.
У вас дар - принимать, что все происходит не так, как хочется.
Стелла Кугельман-Никифорова: Знаете, я всегда чем-то увлекалась. В санаторном детдоме, где все болели туберкулезом в открытой форме, мы летом ложились спать на веранде. Девчонки просили: "Расскажи что-нибудь". Я такие истории плела… Почувствую, что все спят, и замолкаю. На другой день просят продолжение. Прямо многосерийный фильм получался. И со своими детьми чего только не придумывала. С одной семьей мы дружили и много лет играли в кошек. У каждого было кошачье имя, даже у бабушек. Надо было выдумывать приключения для своих героев. Сочинили гимн, рисовали карты волшебных стран…
Одно время я игрушки делала. Вышивала гладью. В детдоме у воспитательницы научилась, на конкурсах побеждала. Когда перестала работать по специальности из-за зрения, то даже хотела брать на дом заказы по вышивке. Но в мастерскую меня не взяли без бумажки об образовании. Так же и с языком вышло. Одно время при ЖЭКах создавали учебные группы. А я же по-немецки за рубежом говорила свободно, дочку к госэкзаменам в вузе подготовила на пятерку. Могла бы там преподавать. Но опять спросили: "А вы окончили институт иностранных языков?"
Я очень хотела учиться! Но образованием смогла заняться только в серьезном возрасте. То безденежье, то жизнь в военном городке с мужем, то дети… К музыке тоже с детства тянулась. В детдоме, правда, не до того было. А когда выросла и все-таки прошла конкурс в музыкальную школу - 20 человек на место - то пришлось бросить, так как не было инструмента. Пару раз во дворце культуры позанималась, и все: "Мы не для вас настраиваем пианино". Да я готова была играть на чем угодно! В Бразилии друзья мне гитару подарили, я пробовала ее освоить. Потом в России пыталась продолжить, но руки уже были не те… Что поделать.
"Родина" благодарит за помощь в подготовке публикации Научно-образовательный центр устной истории, действующий в составе Воронежского института высоки технологий.