Разброд и шатания
Ход сражения, его значение и результаты почти сразу же стали поводом для многочисленных разногласий и споров. Поначалу они сводились к конфронтации между ягеллонской и крестоносной пропагандой, стремившихся показать европейскому общественному мнению правоту каждой из сторон (а мы ведь помним, что большинство пришельцев из Западной Европы сражалось на стороне побеждённых....), со временем появился в них чёткий след польско-литовского спора ("Кто сражался? Кто отступал? Кто понёс большие потери? Кто командовал войсками победоносной коалиции?"), чтобы наконец стать полем для ожесточённой дискуссии - между "славянской" и "тевтонской" историографией.
В эпоху разделённой Польши и натиска германизации польским патриотам придавало силы воспоминания о Грюнвальдской виктории, тогда как вильгельмовский II рейх не экономил усилий по реабилитации крестоносцев, именуя павшего под Грюнвальдом великого магистра Ордена Ульриха фон Юнгингена неустрашимым борцом за "немецкий быт и немецкий закон", а разгрому, который постиг царскую армию в Восточной Пруссии (1914), приписывая роль исторического реванша за тот "разгром под Танненбергом", учинённый немецкой расе "славянством". Добавим, что историческая риторика не была чужда тогда и российской стороне: в своём воззвании к населению Царства Польского великий князь Николай Николаевич неслучайно выразил надежду, что "не заржавел меч, разивший врага под Грюнвальдом".
Ещё активнее грюнвальдская проблематика эксплуатировалась во время Второй мировой войны и по её окончании. Представляется, что именно в эпоху холодной войны с образованием ФРГ она стала особенно расхожим элементом тогдашней пропаганды. Способствовал этому и очередной, 550-летний юбилей битвы (1960), которую рассматривали тогда почти что как предшественницу Варшавского договора. С окончанием холодной войны споры вокруг Грюнвальда вроде бы окончательно лишились идеологического содержания, однако и по сей день ультрапатриотические или даже шовинистические нотки здесь порой пробиваются.
Тем не менее, невзирая на чуждые объективизму дискуссии идеологического свойства, имеющийся массив литературы предмета надлежит признать вполне симпатичным. Не будем перечислять всех учёных, отличившихся в грюнвальдских научных баталиях ("имя им легион"), но особенно высоко надлежит оценить работы Стефана М. Кучиньского, Анджея Надольского и Свена Экдаля.
Современное состояние историографии позволяет снять с повестки дня множество вопросов, волновавших предыдущие поколения историков: действительное расположение поля битвы, боевой порядок обеих армий и ход баталии, состав и численность обеих армий (мы принимаем оценки Надольского, согласно которым силы Ордена стоит оценивать в 15 тысяч рыцарской конницы, а польско-литовские войска - около 30 тысяч конных воинов - соответственно 20 тысяч из Короны и 10 тысяч из ВКЛ).
Тем не менее ряд существенных вопросов сохраняет достойную удивления живучесть, регулярно воскресая в научных и публицистических текстах, причём их авторы частенько игнорируют убедительные утверждения предшественников. Каталог этих проблем достаточно обширен, но в сегодняшней публикации ограничимся лишь тремя спорными позициями.
Позиция 1. Кто командовал победоносной армией?
Вопрос о главнокомандующем союзных польско-литовских войск может застать читателей врасплох: ведь в соответствии с средневековой практикой им должен был быть верховный правитель, а ведь Владислав Ягелло был не только королём Польши, но и "высочайшим князем Литвы", или де юре начальником великого князя литовского Витовта Кейстутовича. Тем не менее часть литературы предмета (особенно старой), пользуясь по привычке рассказами хрониста Яна Длугоша - и вправду прекрасно знакомого с событиями (в битве отличились и его родной отец Ян Венявита, и политический наставник, кардинал Збигнев Олесницкий, в то время королевский секретарь), но не слишком расположенного к Ягеллонам, - склонна была отказывать Ягайле в полководческих заслугах, приписывая ему лишь номинальное командование.
При этом апеллировали к его мнимой пассивности во время битвы. Указывали, что король молился, пока другие устраивали боевые порядки войска, наблюдал бой с дальнего пригорка, что якобы было чуждо рыцарской традиции и контрастировало с деяниями как его двоюродного брата Витовта, названного хронистом "пламенем битвы", так и главнокомандующего армией противника - великого магистра Ульриха фон Юнгингена. Тот с самого начала активно участвовал в битве, многократно атаковал польские отряды и лично вёл свой резерв в решающий момент боя, в который он и его подчинённые, правда, сложили головы…
Для скептиков кандидатом номер один в победоносные вожди стал именно Витовт, по мнению классиков польской историографии "героический вождь" (Кароль Шайноха), "великий гений литовский" (Юзеф Шуйский), а также "великий вождь из-под Грюнвальда" и "вождь славянской политики" (Михал Бобжиньский). Парадоксально, что столь популярный в современной литовской историографии тезис о главном командовании Кейстутовича (см. Гудавичюс Э. История Литвы. М. 2005. С. 219 и сл.) появился на свет в кругу польских консервативных историков краковской школы! Симптоматично, что даже литовско-русские летописи, которые по большей части появились поблизости от легенды Витовта, упоминают прежде всего - или на первом месте - о короле Владиславе...
На фоне современных исследований тезис о решающей роли Витовта никакой критики не выдерживает, ибо даже при поверхностном анализе полководческий вклад Кейстутовича оказывается более чем скромным. Биография сего якобы выдающегося военачальника изобилует чувствительными поражениями, причём терпел он их почти всегда, когда принимал командование самостоятельно. Напомним: в июне 1382 года окончательно поиграл войну Ягайле, потерпел также обидное поражение в 1394-м, обороняя переправу через Неман от крестоносцев, наконец - отсутствие у него здравого смысла стало главной причиной сокрушительной катастрофы в битве с татарами на реке Ворскле (1399).
Все же кампании с его участием, что закончились успешно (например, взятие Смоленска в 1404 году и поход против Новгородской республики в 1428-м), имели общую черту: командование носило коллективный характер, к нему приложили руку прочие одарённые полководческими талантами Гедиминовичи или польские советники.
Добавим, что известный нам по источникам ход битвы решительно противоречит мнению о принятии Витовтом главного командования: когда под натиском тяжеловооруженных рыцарей дрогнул литовский фланг, и литовско-русские полки начали неконтролируемый отход, Кейстутович очутился в рядах отступающих, в то время как коронные силы взяли на себя тяжесть битвы, сражаясь с отрядами великого магистра. Несомненно, энергии и решимости Витовта союзники должны быть благодарны, так как литовско-русские силы не только со временем избавились от паники, но и вернулись в бой, громя - не без помощи польских подкреплений - своих недавних преследователей.
Но когда они наконец появились со своим предводителем на главном участке боевых действий, кульминация боя уже миновала: великий магистр и орденское начальство уже лежали вповалку после схватки с коронной армией. Главные силы крестоносцев уже начинала охватывать паника, и появление на их левом фланге вернувшихся литовских хоругвей означало единственно замыкание кольца окружения и уведомление о начале резни побеждённых. Если мы представим себе Витовта в роли главнокомандующего союзников, то его затянувшееся отсутствие на направлении главного удара было настолько необъяснимым, насколько и компрометирующим. Однако из того, что мы знаем о ходе битвы, Витовт командовал исключительно литовско-русскими войсками, вероятно, при помощи такого опытного полководца, как Семён Лингвен, родной брат Ягайлы и тогдашний "контрактный" князь-наместник Великого Новгорода. Вот с этой своей ролью Кейстутович справился хорошо.
Противники тезиса о личном руководстве короля битвой нашли ещё нескольких кандидатов на пост главнокомандующего. Часть польских исследователей указала на мечника краковского Зиндрама из Машковиц (согласно Длугошу, именно ему король доверил опеку над передвижениями войска и расстановку коронных сил перед битвой). А вот чешский историк Ф. Бартош на протяжении четверти века (1922, 1947) пытался доказать, что лавры победителя должны увенчать голову предводителя чешских наёмников - Яна Сокола из Лемберка.
Исследования С. М. Кучиньского, поддержанные затем А. Надольским, доказали, что ни одна из этих кандидатур серьёзной критики не выдерживает: Зиндрам фактически исполнял лишь функции квартирмейстера, а боевые порядки короны выстраивал под личным надзором монарха. Ян Сокол же, относительно недавно появившийся наёмник, притом не окружённый у себя на родине ореолом полководческой славы, вообще не мог занять пост главнокомандующего, которому должны были подчиниться надменный Витовт, полдюжины гордых Гедиминовичей и вся коронная элита, в которой хватало опытных и прославленных командиров (например, познанский воевода Сендзивой из Остророга и воевода сандомирский Николай из Михалова). К тому же пришелец из Моравии не знал специфики литовско-русского военного искусства и для вождя союзных сил имел недостаточно квалификации.
В сложившейся ситуации вернёмся к личности Владислава Ягелло и постараемся проанализировать участие короля в битве и во всей кампании. Оказывается, как верно заметил Кучиньский, "с самого начала войны он становится центром совещаний и приказов". Скрупулёзный анализ текста Длугоша позволил учёному доказать, что во время Грюнвальдской баталии именно Ягайло играл решающую роль во всех важных моментах: он получал сообщения о передвижениях врага, поручил Витовту готовиться к битве, участвовал в разведке неприятельских позиций, инспектировал боевые порядки, дал сигнал к битве, воодушевлял рыцарей во время боя, схватился в победном поединке с неприятельским рыцарем Дипольдом фон Кикерицем и, наконец, руководил погоней за отступающим противником. Именно в рассказе краковского каноника Длугоша находим следующий пассаж: Владислав, "усталый от трудов и жары… от громких криков, которые король издавал во время битвы, убеждая и возбуждая рыцарей к бою…" Это значит, что король находился неподалёку от поля битвы, на расстоянии, позволявшем ему контролировать её ход и быстро реагировать. Кучиньский пришёл к выводу, что король занимал позицию на возвышенности (так называемый холм командующего) и использовал чуждые западному рыцарству приёмы восточного (монгольского) военного искусства, опередив своё время, ибо в Средние века "полководец должен находиться при основной атакующей массе" (Я. Домбровский).
Мнение о восточном происхождении применённого Ягайло стиля руководства, эффектное и на первый взгляд логичное, не выдерживает критики. Как убедительно доказал Анджей Надольский, французские военные трактаты рубежа XIV-XV веков провозглашали, что король во время битвы должен "наблюдать, как его люди сражаются, а если будет нужно, приближаться к тому или другому, чтобы их воодушевить и придать им отваги, а если всё уже потеряно, он должен спасаться, ибо лучше проиграть битву чем потерять короля, так как утрата короля равноценна утрате королевства". Эту мудрость французские мыслители выстрадали на собственном горьком опыте в Столетнюю войну (катастрофа под Пуатье, 1356), а их английские противники додумались до этого ещё раньше: Эдуард III наблюдал под Креси (1346) победоносные усилия своих войск с защищённого холма… Оказывается, что стиль управления Ягайлы был очень даже продвинутым на фоне тогдашней западноевропейской военной мысли, а вот его немецкий визави воевал и верховодил очень даже анахронично!
Позиция 2. От чьей руки пал великий магистр?
Ход великой битвы, битвы маневренной, основанной на столкновении больших масс кавалерии, двигавшихся на относительно обширном пространстве, включал в себя немало драматических моментов, память о которых доносят до нас современные событиям источники.
К ним без всякого сомнения надлежит отнести прорыв крестоносцев сквозь отряды залётных литовско-русских рыцарей, составлявших правое крыло боевого порядка польско-литовской армии, и его же отступление, которое кое-где обернулось паническим бегством. Как известно, там оказались и три смоленские хоругви, которые, отступая к польским позициям, ценой огромных потерь закрыли образовавшуюся во фронте союзников брешь - одна из них была разбита полностью.
Введение в бой польских подкреплений позволило преодолеть кризис и остановить те отряды крестоносцев, что ввязались в погоню за уходящими с поля войсками Витовта, но вдруг весьма драматическое событие случилось именно на польском участке фронта: по ходу яростной кавалерийской битвы, во время которой сам великий магистр Ульрих фон Юнгинген трижды пробивался сквозь польские порядки, упала большая хоругвь с белым орлом на красном поле - боевое знамя коронных войск. Этот эпизод мог иметь неисчислимые последствия для польских войск (согласно средневековому обычаю, даже свёрнутое знамя означало сигнал к отступлению), и ничего удивительного, что в ощущении неизбежного триумфа крестоносное войско затянуло церковный гимн "Christ ist erstanden" ("Христос воскресе").
Но радость была преждевременной - хоругвь вновь затрепетала над коронными боевыми порядками, а вдохновлённые этим зрелищем польские рыцари наступали столь яростно на слабеющие и измождённые (напомним, что битва длилась уже несколько часов) отряды противника, что те начали отступать с поля сражения. Параллельно наступил перелом и на литовском фланге: начальный успех войск Ордена превратился со временем в позорное поражение: крестоносные отряды, которые бросились в хаотичную погоню за Витовтовой конницей в район Лодвигово, нарвались на контратаку этих литовских частей, которые Кейстутовичу удалось удержать отнюдь не ласковыми уговорами (по Длугошу, "бичом и грозным криком"), а также польских резервов. Орденские воины в большинстве своём полегли под ударами тех, кого они ещё недавно преследовали...
Уходящие от погони недобитки с крестоносного фланга в суматохе возвращались - с литвинами за спиной - на поле битвы, где весы победы всё отчётливее склонялись на сторону войск Ягайлы. Именно тогда, после почти шести часов боя, великий магистр Ульрих предпринял драматичную попытку переломить судьбу битвы, лично возглавив атаку резервного отряда, сформированного из 16 хоругвей (наверняка по большей части уже потрёпанных в сражении), в его рядах оказалась практически вся орденская элита.
Этот манёвр, основанный на попытке обхода польских войск, занятых победоносным наступлением на основную массу крестоносных войск и нанесением решающего удара по их правому флангу, закончился полнейшим фиаско. Вопреки замыслу крестоносного главнокомандующего, появление мощного отряда на правом фланге польских позиций не ускользнуло от внимания польских военачальников: во-первых, угрозу ощутили не только члены Ягайловой свиты, которая неожиданно очутилась на пути немецкого резерва, но и отборное рыцарство придворной хоругви; во-вторых, специально предпринятая знаменитым рыцарем Добеславом из Олесницы попытка выяснить, кто наступает (ибо с той стороны можно было скорее ожидать литвинов), закончилась не только скрещением копий с самим Ульрихом (по сегодняшней терминологии, вничью), но и окончательным обнаружением крестоносного резерва.
Элитные коронные хоругви, в том числе уже упомянутая придворная и краковская, смогли переменить фронт атаки и бросились в наступление на приближающегося врага. Эффект от столкновения элитных формирований обеих войск оказался для крестоносцев трагичным: согласно хорошо информированной "Хроники битвы", "при первом ударе пали магистр, маршал, командоры всего Ордена крестоносцев".
В одно мгновение орденская армия лишилась почти всего командования, а на её открытый левый фланг обрушился удар незадействованных доселе в битве польских резервов. Вскорости на поле брани вернулись и литовские войска, тогда ловушка захлопнулась окончательно. Цвет орденского рыцарства очутился в котле, и победители не знали жалости.
Сопротивление потрясённого разгромом немецкого рыцарства долго не продлилось - после почти поголовной гибели орденского начальства, капитуляции гостей и союзников Ордена, наконец, после захвата в течение каких-то четверти часа лагеря, бывшего последним рубежом обороны Ордена, битва превратилась в кровавую погоню, которая продолжалась даже после захода солнца на поразительной дистанции в 4 мили (около 30 километров). Впрочем, некоторые "свидетели катастрофы" развили скорость, недостижимую для победителей: если верить рассказам источников, первые беглецы с поля брани появились под стенами Мальборка уже 16 июля, то есть преодолели в течение суток расстояние порядка 100-120 километров. На поле битвы осталось более 8 тысяч рыцарей в рясах, их слуг и союзников.
Эпизодом, окончательно предрешившим победу Ягайлова воинства, стало именно это столкновение двух армий: двигавшихся в первой линии Ульрихова резерва "прусских мужей" с польскими "предтечами", идущими во главе колонны, - рыцарской элитой Короны.
Несомненно, что крестоносная руководящая команда, выделявшаяся облачением (белые накидки с чёрным крестом на груди) и положенными по штату бородами, стала объектом настоящей охоты со стороны союзников: некролог павших, написанный в крестоносной командории в Маастрихте, насчитывает 203 брата-рыцаря, или примерно 80% орденской элиты, отметившейся на поле битвы! Их не щадили в бою: немецкая хроника Поссилги сообщает, что враги "метили только в братьев и лошадей", не щадили в погоне, и даже, как это случилось с пленным крестоносцем наивысшего ранга, комтуром Марквардом фон Зальцбахом, умерщвлённым по приказу оскорблённого им Витовта, - убивали взятых в плен.
Добавим, что оставшиеся пленники могли чувствовать себя в безопасности, особенно если их покорители могли рассчитывать на солидный выкуп; такая судьба была уделом всех выдающихся полководцев крестоносной армии, не бывших орденскими братьями (князей Казимира Щецинского и Конрада Олесницкого, вождя "гостей Ордена" Кристофа фон Герсдора и других). Поэтому истребление крестоносной руководящей верхушки было целенаправленной акцией, даже если в её основе лежали понятные эмоции (например, желание отомстить за уничтожение польских пленных и населения городов и крепостей, занятых крестоносцами в начальный период военных действий).
Благодаря хронике Длугоша мы располагаем обширным каталогом имён польских рыцарей, особо отличившихся в Грюнвальдской битве (был, кстати, среди них и отец летописца - рыцарь Ян Веняита, который взял в плен упомянутого комтура Маркварда), но удивляет солидарное молчание польских источников об именах тех, под чьими ударами полегли самые выдающиеся представители рыцарской верхушки.
Вспомним, что от мечей Ягайловых рыцарей полегли те, кого широко понимаемое общественное мнение латинской Европы считало рыцарями Христовыми, неустрашимыми борцами за католическую веру, несущими её на острие своих мечей закоснелым в своём язычестве литвинам, этим "сарацинам Севера" и примкнувшим к ним схизматикам. Победа польско-литовских войск не встретила бы здесь благосклонного приёма: среди сторонников Ордена раздавались голоса в пользу канонизации покойного великого магистра, но Ягайло и Витовт (читай Польша и Литва), сняли с себя обвинение в поддержке язычников и врагов римской веры только вследствие блистательной акции польской дипломатии на Констанцском соборе в 1415 году.
Официальная историография сохранила в тайне имя ликвидатора великого магистра настолько удачно, что в 1577 году главный историограф ягеллонской эпохи Матей Стрыйковский сообщал, что "великого магистра обычный мужик копьём пришил". Версия эта дала повод для различных далеко идущих интерпретаций как художественных, так и научных. Самые выдающиеся представители польской литературы и живописи эпохи разделов, эти учителя нации, Генрик Сенкевич и Ян Матейко, были едины во мнении, что фон Юнгинген пал от руки анонимного простолюдина.
Живописец использовал эту линию для создания изящной идейной конструкции (об этом подробно пишет в нашем проекте Ярослав Кравчик): на полотне Матейко (1878) Ульриху наносит смертельный удар полуобнажённый литовский пехотинец, вооружённый… копьём св. Маврикия, регалией польских королей.
Добавим, что символический характер всей сцены усиливает наружность второго из пехотинцев, прицеливающихся в великого магистра, облачённого в красную шапочку палача и держащего в правой руке популярный атрибут своей профессии, а именно топор. Смерть псевдокрестоносца таким образом оборачивается экзекуцией по приговору самого Провидения.
Генрик Сенкевич, зависимый от рассказов Длугоша столь же сильно, как и Матейко, сохранял в своём описании смерти Ульриха в "Крестоносцах" (1900) несколько большую сдержанность, однако - когда раненный в лицо остриём литовской сулицы магистр валится, словно дуб, на него бросается "целая орда воинов в звериных шкурах" (пер. Е. Егоровой). Мы без труда распознаём в личностях убийц размноженного воителя с полотна Матейко…
В послевоенный период плебейскую тему активно развивал Стефан М. Кучиньский, предполагая, что магистр пал под ударами крестьянской пехоты, которая, "помня крестоносные обиды, учинённые их деревням и пашням", пленных не брала, потому что не могла рассчитывать на выкуп". Именно такую модель смерти Ульриха популяризировал знаменитый фильм Александра Форда "Крестоносцы" (1960). Загвоздка, однако, в том, что современный стереотип питается скорее фантазией Сенкевича, нежели материалами источников, особенно, если мы согласимся с убедительными аргументами профессора Анджея Надольского о том, что пехоты на польско-литовской стороне не было и в помине!
Но если не пехотинец и не литвин, и даже не татарин Багардин, как доказывал некогда прусский историк А. Коцебу (напомним вероятную версию "Хроники битвы", согласно которой магистр и прочие важные особы пали во время последней атаки в первом столкновении с коронным рыцарством), то кто нанёс смертельный удар фон Юнгингену?
Косвенно ответ на этот вопрос можно найти в рассказе Длугоша об обстоятельствах, при которых были обнаружены останки великого магистра. По сообщению нашего хрониста, тело Ульриха случайно нашёл некий Юрга, оруженосец славного польского рыцаря Мщуя из Скшинна герба Лебедь. Во время сбора трофеев он обнаружил на поле битвы золотой ковчежец со святыми мощами, который отнёс своему господину. Мщуй якобы догадался, кто был владельцем ковчежца и показал его Ягайле, но король повелел идентифицировать труп при помощи одного из пленных - рыцаря Станислава из Болемина, некогда постельничего великого магистра. Доставленное с поля битвы и окружённое подобающими почестями - омытое и обёрнутое чистой тканью тело Ульриха на телеге, покрытой пурпуром, было по королевскому повелению отослано в Мальборк, где орденская братия похоронила его в часовне св. Анны.
Обращает на себя внимание, что тело Ульриха, как косвенно явствует из этого рассказа, было уже лишено доспехов и одежд (а это, согласно рыцарскому кодексу, прерогатива того, кто лично одолел врага), а очень значимая часть убора великого магистра, предназначенная для битвы туника (по-немецки Wappenrock), украшенная латинским чёрным крестом с золотой каёмкой и геральдическим щитом с изображением коронованного орла Германской империи, оказалась после битвы в костёле в Киях, что в сандомирской земле, где её переделали в литургическое одеяние.
Заметим, что Кие - местность, хотя и удалённая от владений рыцаря из Скшинна, но традиционно связывается с именем Петра Влостовица, выдающегося представителя рода Лебедь и предка Мщуя. Сопоставив это с тем, что этот рыцарь принадлежал к "предтечами" придворной хоругви, то есть к тем прославленным рыцарям, идущим перед строем, которые первыми атаковали Ульрихов резерв и разгромили сопровождающую его крестоносную верхушку, вывод напрашивается сам собой…
Итак, согласно аргументам Анджея Надольского и Дариуша Пивоварчика, кандидатом номер один в покорители Ульриха фон Юнгингена является рыцарь Мщуй из Скшинна, личность, хорошо известная историкам ягеллонской эпохи (среди прочего, он принимал участие в разгроме новой армии крестоносцев под Короновом 10 октября 1410 года, участвовал в походе Витовта на Новгород в 1428-м, а в 1432-м командовал польскими подкреплениями, посланными великому князю литовскому Сигизмунду Кейстутовичу во время его войны со Свидригайло).
Позиция 3. Русины на Грюнвальдском поле
Значимость участия русских контингентов в польско-литовских войсках никогда не вызывала сомнений у исследователей, чему свидетельством упомянутое выше геройское поведение трёх смоленских хоругвей (в российской литературе предмета их упорно и ошибочно именуют "полками", благодаря чему численность смоленского войска возрастает до нереальных размеров, о чём мы несколько раз имели возможность заметить читателям "Родины"). Но и тени сомнения на этот счёт не оставляет рассказ Длугоша, который сообщает, что "были в литовском войске Александра Витовта, великого князя Литвы, хоругви… Назывались же хоругви по именам земель литовских, а именно: Трокская, Виленская, Гродненская, Ковенская, Лидская, Медницкая, Смоленская, Полоцкая, Витебская, Киевская, Пинская, Новгородская, Брестская, Волковыская, Дрогичинская, Мельницкая, Кременецкая и Стародубская, некоторые же носили имена литовских князей, которые по поручению князя Витовта предводительствовали ими, а именно Сигизмунда Корибута, Лингвеновича Симеона, Георгия".
Значимое участие русского этноса в войсках ВКЛ очевидно, равно как и присутствие русских подданных Короны в хоругвях, сформированных в её юго-восточных провинциях, но оценка масштаба этого явления требует доказательной аргументации и чуства меры, которого без сомнения не хватило "максималисту" среди российских исследователей проблемы - Александру Барбашеву. Этот учёный, взгляды которого в нашем проекте разбирает Катажина Блаховская, в своей работе 1891 года стремился доказать, что Грюнвальдская виктория - прежде всего триумф русского начала, которое, по его мнению, составляло подавляющую часть армии союзников!
Этот головоломный вывод Барбашев дополнил - ссылаясь при этом на сведения Длугоша - ещё и такими соображениями: среди отрядов Витовта только 4 хоругви были составлены из литовских и жмудских бояр (а значит, оставшиеся 36 формировались на Руси), а из 51 коронной хоругви 7 имело природный русский характер (львовская, перемышльская, холмская, галичская и три подольские). Итого: в силах коалиции русины представлены 43 хоругвями, поляки - 40, литовцы - хорошо если 4, а оставшиеся 3 - это чехи и наёмники!
Этот сенсационный вывод при всей своей эффектности грешит наличием ряда существенных изъянов, что убедительно доказал ещё Кучиньский. Во-первых, Барбашев попросту не понимал длугошевского определения хоругви, во вторых, некоторые хоругви идентифицировал ошибочно, в-третьих, не принял во внимание демографических изменений, вытекавших из тогдашних колонизационных процессов, которые имели воздействие на состав отдельных земельных контингентов.
Российский учёный полностью игнорировал тот факт, что описание Длугошем хоругвей с пространства ВКЛ содержит информацию о 40 хоругвях, а перечисляет их хронист только 21 (например, мы знаем, что жмудских хоругвей было 7, смоленских - 3, а не одна, но в тексте хроники именно одна и помянута). Причисленная Барбашевым к исконно русским хоругвям медницкая на самом деле происходила из глубины Жмуди, где в те времена русина было днём с огнём не сыскать (Медники это Ворни, столица жмудского епископства), а дрогичинская и мельницкая, формируемые на землях, веками успешно колонизуемых мазовецким элементом, могли иметь в своих рядах как максимум определённый процент русского боярства. Аналогично польский элемент составлял существенную часть 7 хоругвей из так называемой Червоной Руси, где с середины XIV века осуществлялась результативная экспансия польского рыцарства. Кучиньский также подчеркнул, что даже в хоругвях, происходивших с территорий с отчётливым преобладанием русского начала (брестской, кременецкой) нельзя исключить присутствия литовского элемента, что вытекало из сознательной политики правителей Литвы, осуществляемой путём наделения землёй своих приближённых бояр. В итоге Кучиньский оценивал участие русинов на уровне, сравнимом с литовским, то есть около 1/6 войск ягеллонской коалиции.
С этими выводами, сделав несколько существенных замечаний, согласился Надольский, замечая, что в литовских войсках, "помимо собственно литовцев и жмудинов исключительно многочисленным, может даже преобладающим, выступал русский элемент". Историк также признавал верховенство русского начала в упомянутых выше 7 хоругвях из Червоной Руси: "преобладающее участие русских автохтонов не подлежит сомнению. Стоит помнить, что единственный известный нам по имени рыцарь, награждённый королём на поле Грюнвальдской битвы, " в которой кровь свою пролил", был русином. Звался он Иванко Сушик из Романова и получил за свои заслуги две деревни в Галицкой земле".
Следуя этой верной дорогой, мы должны определённым образом скорректировать данные Кучиньского: как представляется, ближе к истине было бы определить участие русинов на уровне 1/5 личного состава польско-литовской армии.
Особое место в размышлениях о русинах под Грюнвальдом занимает проблема подкрепления из Великого Новгорода, которую поднял Юрий Лимонов (1990). Такую возможность ещё раньше допускал Кучиньский, интуитивно предполагая, что при Семёне Лингвене Ольгердовиче, сидевшем с какого-то времени "на княжении" в республике над Волховом, могли появиться новгородские добровольцы. Исходя из приводимого Лимоновым письма новгородцев Лингвену от 1411 года, призывавшего князя вернуться (что Ольгердович был обязан сделать), догадка эта представляется со всех сторон верной, но в разумных пределах. Не стоит, как это делает Лимонов, толковать загадочную строчку упомянутого письма как доказательство того, что Лингвен, призванный своим братом Ягайлой (правда, для российского учёного он только лишь родственник великого князя Витовта…), отправился в поход против Ордена со своей новгородской дружиной, особенно если учесть, что на пути по-соседски расположились силы ливонской части Ордена, которые вовсе не торопились под Грюнвальд…
Для доказательства своей гипотезы Лимонов апеллирует к уже упомянутому перечню литовских хоругвей, игнорируя очевидный факт, что приведенный фрагмент содержит список территориальных формирований, набранных с различных территорий ВКЛ. (Великий Новгород никогда к ним не относился!) Принимая во внимание, что новгородская хоругвь в этом реестре упомянута после пинской и перед брестской, волковыской, дрогичинской и мельницкой, представляется, что более правильно было бы локализовать это воинское формирование в местах не столь удалённых, нежели Господин Великий Новгород.
Возможностей для такой гипотетической идентификации у нас сразу две - Новогрудок и Новгород-Северский. Принимая во внимание географическую последовательность летописного перечисления, мы голосуем за Новогрудок - важный центр Чёрной Руси и литовской государственности ещё с XIII века (город, где короновался Миндовг), откуда неоднократно давали успешный отпор набегам крестоносцев.
Вторая версия дня нас значительно менее убедительна, ибо Новгород-Северский в начале XV века не был лишь крепостью, как утверждает Лимонов, ибо уже в конце 1380-х годов он был столицей удельного княжества, управляемого Корибутом Ольгердовичем, а в 1393-1395 годах он был центром удела Фёдора Любартовича.
Впрочем, присутствие на грюнвальдском поле воинских контингентов из черниговско-северских земель - в отличие от Чёрной Руси - не нашло пока что подтверждения в источниках.
***
Избранные нами из пары дюжин имеющихся три спорных вопроса, относящихся к одной из величайших битв средневековой Европы, показывают, сколь существенные разногласия - часто не отмеченные присутствием источников - Грюнвальд возбуждал и возбуждает среди исследователей (о публицистах мы и говорить не станем).
Литература
- Kuczyński S. M. Wielka wojna z Zakonem Krzyżackim w latach 1409-1411. Wyd. I. Warszawa. 1955. Wyd. II. Warszawa. 1960. Wyd. V. Warszawa. 1987.
- Nadolski A. Grunwald. Problemy wybrane. Olsztyn. 1990. Wyd. II. Olsztyn. 2010.
- Nadolski A. Grunwald 1410. Warszawa. 1996.
- Ekdahl S. Die Schlacht bei Tannenberg 1410. Quellenkritische Untersuchungen. Bd. 1. Berlin. 1982; польская версия: Grunwald 1410. Studia nad tradycją i źródłami. Olsztyn. 2010
- Piwowarczyk D. Mszczuj ze Skrzyńska - pogromca wielkiego mistrza//Mówią wieki. 2001. Nr 1.