Вот он покупает в булочной плюшки и о чем-то шутит с молодой кассиршей, а вот с достоинством коренного петербуржца, встретившего утро правильно, ныряет в арку колодца на Моховой, 27-29.
Тут я к нему и подхожу. Так, мол, говорю, и так - пытаюсь понять, в чем сила этой улицы...
- Иди за мной.
Поленница Басина
Мы прошли еще через две арки, отворили тяжелые двери парадной, поднялись на третий этаж и оказались в обычной коммунальной квартире с фанерными перегородками - "на тридцать восемь комнаток всего одна уборная".
В углу комнаты белеет печь - по самый потолок. "В войну мы топили ее. И все вокруг нее грелись. А во дворе у каждой семьи стояла своя поленница. И никто никогда из другой поленницы дрова не брал". В глазах старика заискрилась соль.
"А напротив нашего дома, там, где термометр сейчас, все на нашей улице сажали капусту. И тоже - никто не воровал... Понимаешь, к чему я?"
Человека, проводившего меня, первого встречного, на восемьдесят с лишним лет назад в Ленинград, зовут Анатолий Басин. Он - художник с европейским именем, чьи картины хранятся в ведущих музеях мира - в том числе в Русском музее его родного Петербурга.
Через полгода ему девяносто, и почти полвека из них он живет на две страны - в Израиле и в России. "Знакомые считают идиотом - зачем я езжу в Петербург в свои года, почему не продаю эти сорок коммунальных метров? Я отвечаю всем - как продать эти стены, эту печь? - Глаза Басина снова на мокром месте. - Мы выжили здесь, Моховая - это я".
Басин на Моховой поселился на четвертый год войны, когда его с матерью из эвакуации "высвистал" отец-военный. Он служил в одном из ленинградских пригородов и каждую неделю много часов шел до Моховой пешком - приносил родным собранные ошметки хлеба. Они тут же расходились по всей коммуналке - потому что тогда были все свои, все родные.
Точно все? Заваривая кофе в турке на старенькой электроплитке, Басин рассказывает, как в самом начале блокады его семья помогала немцам, жившим по соседству.
"Им было стыдно за своих, и они остались делить горе с русскими. Женщина, две девочки и мужчина. Он не был их отцом, но сказал - я умру, потому что так будет больше пайка доставаться детям, и так и сделал".
А уже после Победы, вспоминает художник, когда он, только-только окрепший мальчишка, гонял мяч по колодцам Моховой, вдруг в арке показались те самые девочки-немки. Они пришли сказать русским спасибо. Красивые, счастливые, свои.
- В тот момент мое детство кончилось. Потому что меня осенило, и я осознал, что с нами сделала блокада.
- Что?
- Мы стали поленницей. Каждый из нас - часть всеобщего, и не важно, умер я или нет... Если эти немецкие девочки выжили, значит, я живой...
В той же поленнице и автор записки Борис Юлов с 45-го дома.
Но до этого дома мне еще надо дойти.
Декорации блокады
Экскурсоводы, что с толпами туристов снуют по Моховой и в дождь, и в зной, взахлеб рассказывают - эта улица, расположенная между Фонтанкой и Невой, со времен Золотого века делала погоду в Петербурге. Здесь жили, гостили, учились люди державные - Тютчев, Менделеев, Глинка, Вяземский, Гончаров... В Серебряном веке - Есенин, Маяковский... Одна из первых читок блоковской поэмы "12" тоже прошла на этой улице - в здании Тенишевского училища, того самого, где уму-разуму набирались Набоков и Мандельштам, Розенталь и Бруни.
Сегодня здесь - Учебный театр Института сценических искусств. А сразу напротив - в доме N 34 - сам институт. Остановимся, оглядимся.
У парадной толпа девчонок и парней, они что-то громко декламируют, поют, смеются, плачут - в вузе пора вступительных испытаний.
В июне 1941 года здесь все было точно так же. Никто тем летом и не подумал закрывать театральный. Даже когда город взяли в блокаду, занятия продолжались...
Вместе с заведующим административным отделом Учебного театра Татьяной Филатовой листаем воспоминания о том, как жили в блокаду студенты и преподаватели. Сердце щемит с первых строк - двери в институт открывали одновременно несколько человек, у одного не хватало сил, по ступенькам некоторые поднимались на четвереньках... Но после занятий спускались в бомбоубежища, чтобы развлекать детей кукольным театром. Те Петрушки запомнились многим детям войны.
Однажды в соседнее здание - в глазную больницу, где размещался госпиталь, - упала бомба, но не разорвалась. Кого отправили выводить раненых бойцов? Студентов. Они же перекрыли тогда Моховую декорациями, что были под рукой - хотели избежать лишних жертв, если вдруг бомба все-таки проснется.
А когда утром пришли, декораций и след простыл. Зато из печей на Моховой как никогда валил густой дым. Люди грелись искусством.
Многие студенты до выпускного не дожили.
Блокада Ленинграда. Фотографии Всеволода Тарасевича"Таня Монастырская из Якутской мастерской страдала от обостренного голодом порока сердца. - читаем в дневнике педагога Николая Серебрякова. - Просила похоронить ее в платье Офелии - она репетировала этот образ с прошлого года. Мы выполнили ее просьбу".
"Одной из лучших групп института была карело-финская мастерская. На 4-м курсе в ее составе были и юноши, освобожденные от призыва в Армию для окончания вуза. Но голод уже уносил одну жертву за другой, и зима 1942 года была губительна для этой талантливой молодежи".
В здании Учебного театра сегодня работает выставка - это те студенты и преподаватели института, кто ушел в ополчение, потом - на фронт. Фамилии все знаменитые - вот дед Михаила Боярского, Николай Александрович, служил обычным стрелком, а вот пехотинец Владислав Стржельчик... А вот известный ленинградский киноактер и педагог Федор Никитин, в начале войны он командовал артиллерийско-пулеметным взводом, затем перевелся в театральный агитвзвод: "Для этого народа хотелось вынуть из себя все силы, душу вывернуть"...
Среди тех, кто подписал записку, найденную в финском лагере, тоже есть Никитин. Родственник? Если про кровное родство, то нет. Но если про боевое - брат...
Всего на войне перебывало двести сотрудников института, более сорока погибли, ранены - все без исключения...
Шашки Сокова
А вот история из соседнего дома, N 32. Уже не про культуру, про спорт. Здесь жил Василий Соков, отец русской школы шашек, чемпион СССР 1938 года. Слышали такое понятие "Защита Сокова"? Есть еще "Ленинградская защита" - в этих же подворотнях придуманная.
Карьера у Василия была будь здоров - за шесть довоенных лет выиграл 20 турниров из 24, в которых принимал участие. В оставшихся четырех делил первое и второе места. История советского спорта сохранила упоминание о том, что 21 июня 1941 года чемпион дал сеанс одновременной игры в клубе Таврического сада.
А уже через несколько дней ушел воевать.
В Ленинград Соков снова попадет в 1943-м - их, лыжных разведчиков, отправят домой на пополнение. И вот здесь начинается его главная партия - со смертью. В блокаду он организовывает сеансы одновременной игры в шашки и в шахматы и лично принимает участие в очередном чемпионате города по шахматам. Одиннадцать участников - почти два месяца, не отвлекаясь на бомбежки и голод, пытались поставить беззубой мат.
Почему? Зачем? Чтобы люди знали - город живет, игра продолжается. Соков в том чемпионате не победил, но он - победил.
Вскоре Василий снова отправится на фронт - и погибнет весной 44-го в полях под Нарвой.
Зеркало войны
Знаменитый дом на перекрестке Моховой и Пестеля - еще один символ ленинградской стойкости. В этот дом в войну попала немецкая бомба и прошила его насквозь - большая часть фасада рухнула, а угловой эркер остался невредимым. Мало кто из ленинградских поэтов и писателей "проехал мимо" этого адреса. Николай Чуковский в своем "Балтийском небе": "Он подходил к тому месту, где улицу Пестеля пересекает Моховая, и вдруг увидел, что один из четырех углов на перекрестке сметен бомбой, словно отрезан. Все квартиры всех пяти этажей углового дома были видны снаружи - комнаты, оклеенные разноцветными обоями, столы, заваленные снегом, шкафы, зеркала".
О зеркале, которое уцелело после бомбежки и качалось где-то на уровне шестого этажа, - читаем у поэта Вадима Шефнера: "Его теперь ночная душит сырость, / Слепят пожары дымом и огнем, /Но все пройдет. И, что бы ни случилось, -/ Враг никогда не отразится в нем!" Есть про этот дом и у Даниила Гранина.
Историки рассказывают - дом восстановили в начале 50-х. Но эркер делать не стали, а наоборот, угол оформили строго и лаконично, и лишь "внедрили" в него овальное окно, похоже на то самое зеркало.
Чтобы мы не забывали всматриваться в себя.
Координаты совести
Ну а что с домом 45, ради которого приехал в Петербург? Туда и идем - мимо кофеен, антикварных и мастерских...
Навстречу бабуля - с тросточкой, в берете, плечи будто прижаты к земле. Как пройти мимо?
- А вы не мошенник? - строго спрашивает.
- Ну что вы... Я пытаюсь понять, в чем сила улицы, на которую возвращались даже из лагерей смерти.
- Я сама - из лагеря смерти.
Где-то рядом ударили в колокола. Или это что-то екнуло в моем сердце?
Людмила Федоровна еще помнит, как на "аристократической Моховой" до войны - прямо на балконах - давали мини-концерты артисты и поэты: "Красиво время проводили".
Летом 41-го ее отвезли к родне на границу с СССР. Там и встретила войну. "Она прошла через меня дважды - с Запада на Восток, и потом уже с Востока на Запад".
Вместе с родными ее, трехлетку, отправили в один из конкреционных лагерей под Кёнигсберг. Хозяйничали там немцы, те еще изверги. Людмила Федоровна вспоминает - над заключенными ставились опыты. А уж голод... Но самое страшное - когда очередную группу уводили в душегубки.
"Нас тоже приготовили к сожжению, оставалось три дня, и тут - наши танки! И эти танкисты, увидев нас - уже практически мертвецов, - тут же отдали нам все, что у них было. Всю свою еду, воду, аптечки... - вспоминает прошедшая ад. - Так могли только русские солдаты..."
После лагеря Людмила Федоровна вернулась в Ленинград. Город был другим, израненным. В тех квартирах, где никто не жил, - страшная разруха. А люди? После войны многое изменилось - появились и те, кто был готов подставить подножку, ударить исподтишка: "Моховая в этом смысле ничем не отличалась от тысяч других улиц нашей страны".
- И все-таки, что делает ее Моховой?
- Совесть, - не раздумывая отвечает Людмила Федоровна. - Здесь она у всех рано или поздно просыпалась. Географическое положение такое.
Блокада ЛенинградаО каком таком положении речь? Да вот же - в окрестностях три святыни. Семеоновский храм. Спасо-Преображенский, что не закрывался никогда, даже в блокаду. И - Пантелеимоновский. Он воздвигнут в честь двух великих побед России - при Гангуте 1714 года и при Гренгаме 1720 года. Оба эти места сегодня - финские. Напротив храма - мемориальная стена, памятник нашим защитникам военно-морской базы Ханко в 1941 году. Ханко - это финское название все того же Гангута.
Как все близко в нашей истории. Как все рядом с Моховой.
Квартира 13
И вот я у дома 45. Он всегда был последним на Моховой, ее верный стражник. И лишь лет двадцать назад к нему пристроили новодел, так дом под номером 45 оказался зажатым между прошлым и настоящим.
Дому этому уже почти двести лет. Последний раз его перестраивали в 1912 году, тогда-то и появился этот примечательный фасад в стиле неоклассицизма с элементами модерна, а именно - пузатенькими путти - младенцами. Дом в то время принадлежал жене статского советника С.С. Хрулева, которая сдавала его квартирантам и разным мастерским. Еще адрес связывают с массажисткой Анной Гиндус, она здесь в начале XX века продавала корсеты и белье. На этом о довоенной истории дома все.
В 1944-м в квартире 17 на пятом этаже поселилась семья Ильи Авербаха, тогда будущему режиссеру было всего девять лет. Сюда же к создателю "Чужих писем" и "Монологов" приходили его друзья - "Ахматовские сироты", юные поэты во главе с Иосифом Бродским. Так что и этот дом повидал гениев...
О другой стороне дома мне рассказала еще одна старожилка Моховой Алла Николаевна.
Все ее родные испили чашу войны до дна, тетки пережили блокаду, отец-фронтовик дошел до Польши, но умер молодым от ран. Сама она в сознательном возрасте застала то время, когда Моховая уже давно зализала раны и вернулась в ритм мирного времени.
И ритм этот во многом задавался у дома 45. Здесь в цоколе была одна из самых популярных в Ленинграде... рюмочных.
"Там всегда была толпа людей, но все были интеллигентными, обходилось без мордобоя, без скандалов. Это была чуть ли не основная уличная достопримечательность".
Среди завсегдатаев рюмочной был геофизик и поэт Александр Городницкий, под стук граненых стаканов он понял о Моховой то, что мог понять только коренной ленинградец.
- И в рюмочной на Моховой
- Среди алкашей утомленных
- Мы выпьем за дым над Невой
- Из стопок простых и граненых -
- За шпилей твоих окоем,
- За облик немеркнущий прошлый,
- За то, что, покуда живешь ты,
- И мы как-нибудь проживем.
Но что с тем, кто выжил в лагере смерти?
След Бориса Юлова
Я провел у парадных дома 45 на Моховой два долгих дня, перезнакомившись практически со всеми жителями. Никто из них о красноармейце Юлове не слышал. Но история эта впечатлила многих. "Теперь будем знать", - говорили они. Некоторые с энтузиазмом звонили своим пожилым родственникам, которые после войны жили на Моховой, - но тоже тщетно.
А что с квартирой? Тут интересно. У нее отдельная парадная, вход через собственную арку, окна выходят в колодец, этаж - первый. Говорят, в советское время здесь располагалась не то прачечная, не то мастерская электриков. Потом какое-то время, если верить соседям, работали художники. Почему нет? В соседних помещениях, например, и сегодня мастерская, ее арендует скульптор.
Нажимаю на домофоне "13". Отвечает девушка, говорит, что горничная и что хозяев дома нет, а ей пускать посторонних запрещено.
Мог ли я здесь встретить родственников Бориса Юлова? Нет. Их следы ведут в Сибирь, в Кемерово, по крайней мере - если верить архивам - там жила его дочь Надежда Борисовна Чащевая. По разным каналам, в том числе через соцсети, я находил ее близких - они читали мои сообщения и ничего не отвечали.
Но "Родина" продолжает поиск.
"Мстите, родные, за нас. Орлов, Алексеев, Никитин, Юлов..." - как же далеко увела нас записка из 1944 года. И как близко к нам, сегодняшним. Если будете в Петербурге, загляните во двор на Моховой, 45. Если спросят, кто вы, скажите:
- Родные. Нам писали...