В России нового времени опальные вычеркивались из жизни: теряли не только положение, но и все имущество, а порой и собственное имя, как это случилось с фаворитом Елизаветы Алексеем Шубиным или с Бироном, которого было велено именовать "Бирингом"; появились официальные формулы, вроде "бывший дом бывшего Бирона".
Историки не раз отмечали, что образ зловещей "бироновщины" не соответствует действительности. И все же эта эпоха не случайно заслужила "дурную репутацию". Анна Иоанновна все время помнила, как российская знать встретила ее в январе 1730 года "кондициями", превращавшими ее в куклу на троне. Подозрения царицы провоцировали репрессии именно против господствовавшего сословия: из 128 важнейших судебных процессов периода "бироновщины" 126 были "дворянскими", почти треть осужденных Тайной канцелярией принадлежала к "шляхетству".
Ни до, ни после Анны такого "внимания" к дворянам карательное ведомство не проявляло. Потомки подследственных создавали "общественное мнение" при Елизавете и Екатерине II: тогда-то предыдущая эпоха и стала представать в облике "иноземного засилья" и гонений на знатные фамилии - Долгоруковых, Голицыных, Волынских...
Карьера
Жертвой очередного "падения" аннинской эпохи стал Платон Иванович Мусин-Пушкин - потомок старинного рода, сын первого российского графа и одновременно члена "всешутейшего и всепьянейшего собора"1.
Граф Платон начал жизненный путь традиционно для "недоросля" той поры - в качестве заграничного "пенсионера". По возвращении в Россию он был зачислен в Преображенский полк "сверх комплекта", что означало что-то вроде позднейшей должности чиновника "для особых поручений" и личное доверие монарха.
Молодой гвардеец отправился в Голландию служить при опытном дипломате Борисе Ивановиче Куракине. Затем последовали более ответственные поручения. Летом 1718 года один из слуг молодого графа рассказывал, что "когда он был с помещиком своим, Платоном, в мызе, где был государь-царевич, в одно время помещик его приказал ему, когда придет в мызу царское величество, чтоб он в то время не мотался: станут-те государя-царевича пытать"4. Отец Платона подписал смертный приговор царевичу Алексею и вместе с ближайшими к Петру людьми присутствовал на последнем "застенке" 26 июня, после которого приговоренный внезапно умер.
В 1719 году офицера отправили в Копенгаген договариваться о совместных действиях русского и датского флотов. В 1720-м Петр велел поручику гвардии Мусину-Пушкину ехать "в Париж наскоро на экстраординарной почте, объявляя в нашей земле, что послан в Голландию для некоторых партикулярных комиссий, а за границею объявлять, что едет на воды". Посланец вез грамоту к регенту, герцогу Орлеанскому, с условиями, на которых Россия была готова заключить мир со шведами при французском посредничестве.
Обе командировки оказались безуспешными, но вины графа в том не было. Царь благоволил к нему и в 1721 году выступил посаженым отцом на его свадьбе с Марией Ржевской. Гвардеец исполнял не слишком обременительную службу при герцоге Голштинском: сопровождал немцев на балы и прочие увеселения с основательными, в петровском вкусе, возлияниями. Сам же он проявлял придворную хитрость вместе с теми, кто "нарочно притворялись пьяными, чтоб не пить более и смотреть на дурачества других".
На его карьере не отразилось участие отца в "партии" противников воцарения жены Петра во время последней болезни императора. В 1725 году Платон Мусин-Пушкин стал капитан-поручиком гвардии и выступил в качестве тюремщика - исполнил повеление заточить (фактически замуровать) в келье Николо-Корельского монастыря бывшего новгородского архиепископа и вице-президента Синода Феодосия Яновского, дерзнувшего "изблевать" неодобрение в адрес императрицы Екатерины I.
В начале 1727-го отца нашего героя Ивана Алексеевича назначили первоприсутствующим Сенатской конторы, а фактически - московским губернатором. С собой он забрал и сына, тогда уже статского советника. Вместе с сослуживцем по Монетной конторе Василием Никитичем Татищевым Платон Иванович приводил в порядок хозяйство монетных дворов. В Москве он женился во второй раз - на племяннице князя А. М. Черкасского, а в 1728-м получил генеральский чин действительного статского советника.
Спокойная служба была прервана неожиданными событиями января 1730 года. Вместе с другими дворянами, прибывшими на свадьбу Петра II и оказавшимися на его похоронах, граф Иван Алексеевич с сыновьями Платоном и Епафродитом выслушали объявленные в Кремле "кондиции" и удостоверили их своими подписями.
Платон с братом поддержали самый массовый (его поддержали 364 человека) дворянский проект, предлагавший создать вместо Верховного Тайного совета "Вышнее правительство" из 21 "персоны". Другое положение этого проекта требовало ввести выборы дворянами "Вышнего правительства", Сената, губернаторов и президентов коллегий. Мусины-Пушкины, как и многие другие представители "знатного шляхетства", не одобряли всевластия Верховного Тайного совета, где заправляли фамилии Голицыных и Долгоруковых. При этом старый граф с детьми не претендовали на первые роли и выжидали, как обернется дело. Сориентировались братья вовремя: 25 февраля 1730 года они явились во дворец и подписали прошение о восстановлении самодержавия.
Но за месяц ограниченной монархии надо было платить. Явной немилости по отношению к Мусиным-Пушкиным не было, но не последовало и наград. Граф Платон в том же 1730 году отбыл губернатором в Смоленск; в следующем году его перебросили на четыре года в Казань; затем еще почти год держали губернатором в Ревеле. Только в 1736-м последовала милость - чин тайного советника и место президента Коммерц-коллегии. В 1739 году Мусин-Пушкин стал сенатором и возглавил Коллегию экономии - учреждение, созданное с целью изъятия управления церковными и монастырскими вотчинами из рук духовенства.
6 марта 1740 года он представил Анне Иоанновне доклад с предложением передать эти вотчины в распоряжение Коллегии экономии, что означало их фактическую секуляризацию. 25 апреля императрица наложила резолюцию: "Учинить по сему представлению". Мусин-Пушкин сразу же распорядился послать "комиссаров", чтобы описать хозяйства и принять по этим описям имущество от прежних управителей. Граф впервые становился самостоятельной фигурой, инициатором масштабной реформы. Но тут внезапно последовал крах - развернулось "дело" Волынского, затянувшее в омут следствия и Мусина-Пушкина.
Приговор
Честолюбивый и энергичный Артемий Петрович Волынский стремился стать главной фигурой среди советников императрицы. Вокруг него сложился кружок, где шли беседы о многих насущных проблемах страны. Эти разговоры подвигли министра на сочинение обширного проекта, который он сам на следствии называл "Рассуждением о приключающихся вредах особе государя и обще всему государству и отчего происходили и происходят". Отдельные части проекта обсуждались в кружке и даже "публично читывались" в более широкой аудитории.
Сам проект до нас не дошел. Но из обвинительного заключения и показаний самого Волынского можно составить представление о замышлявшихся преобразованиях. Реформатор предлагал расширить состав Сената и повысить его роль за счет перегруженного делами Кабинета, назначать на все должности только дворян, ввести шляхетскую монополию на винокурение; для горожан восстановить магистраты, для духовенства - открыть академии; сократить армию, устроить военные поселения - "слободы" на границах; наконец, сочинить "окладную книгу", сбалансировать доходы и расходы бюджета. Проект трудно назвать крамольным - скорее, наоборот: он находился на столбовом пути развития послепетровской монархии. Попытки "одворянить" государственный аппарат и сбалансировать бюджет предпринимались при Анне вместе с заведением духовных семинарий; при Елизавете были введены винная монополия и магистраты.
При этом план носил бюрократический характер; речь о выборном начале не заходила даже в тех случаях, когда предполагалось расширить права "шляхетства". В этом смысле он находился в тех же рамках петровской системы, которые пыталось несколько раздвинуть "шляхетство" в 1730 году. Но аннинское десятилетие отучило ставить подобные вопросы даже просвещенных представителей кружка Волынского: архитектора П. М. Еропкина, моряков А. Ф. Хрущова и Ф. И. Соймонова, администратора П. И. Мусина-Пушкина.
На первом допросе 30 мая 1740 года Мусин-Пушкин уверенно отрицал какое-либо свое участие в "продерзостных поступках": с Волынским встречался, но разговоры вращались вокруг "награждений" и текущих дел; проект Волынского "видел и слышал", но никакого участия в его составлении не имел, а его содержания "не упомнит". На протоколе допроса подследственный уверенно расписался: "Граф Платон Мусин-Пушкин руку приложил".
Но следователи уже располагали показаниями самого Волынского и его "конфидентов". Шаг за шагом граф Платон признавал, что предоставлял Волынскому документы своей коллегии, а кабинет-министр позволял себе критические высказывания: что "его высококняжеская светлость владеющей герцог Курляндской в сем государстве правит, и чрез правление де его светлости в государстве нашем худо происходит", что "великие денежные расходы стали и роскоши в платье и в государстве бедность стала, а государыня во всем ему волю дала, а сама ничего не смотрит".
На вопрос следователей, почему же не донес, Мусин-Пушкин заявил, что не хотел "быть доводчиком". Но в ответ на новую порцию признаний Волынского (граф их не ожидал и не мог скрыть удивления) он подтвердил свое участие в беседах, затрагивавших честь императорской фамилии: о попытке Бирона женить своего сына на племяннице императрицы Анне Леопольдовне. Волынский не скрывал радости от провала сватовства: если бы оно удалось, то "иноземцы... чрез то владычествовали над рускими"2.
Этот эпизод стал одним из главных "аргументов" обвинения в адрес Мусина-Пушкина. Протоколы его допросов выглядят едва ли не самыми "скучными" по сравнению с "делами" его товарищей по несчастью.
Они-то действительно участвовали в разработке проекта Волынского и критиковали Бирона, а граф Платон с Волынским не спорил "из угождения", собственных "рассуждений" и вообще "злости в себе самом не имел". Ему не поверили, подняли на дыбу и дали 14 ударов, но ничего нового не узнали, и других улик против него не нашли. По-видимому, их и не было. Главным обвинением стал сам факт присутствияпри обсуждении "охуждавшего" государственные порядки проекта: то, что граф "прямо притакал и оставался при тех его, Волынского, злодейственных рассуждениях"3.
Мусин-Пушкин оказался не в том месте и не в то время. Он мог бы очутиться в числе не обвиняемых, а судей, которые, как генерал-прокурор Н. Ю. Трубецкой или сенатор В. Я. Новосильцев, сами бывали в гостях у Волынского, знакомились с его проектом и попали под подозрение, но не делали неуместных заявлений о нежелании доносить. Трубецкой с негодованием отверг саму возможность чтения им каких-либо книг: вот в молодости, при Петре, он "видал много и читывал, токмо о каковых материях, сказать того ныне за многопрошедшим времянем возможности нет". Новосильцев же сразу покаялся: "Будучи де при делах в Сенате и в других местах, взятки он, Новосильцев, брал сахор, кофе, рыбу, виноградное вино, а на сколько всего по цене им прибрано было, того ныне сметить ему не можно. А деньгами де и вещьми ни за что во взяток и в подарок он, Новосильцев, ни с кого не бирывал", разве что "анкерок" вина, двух лошадей, "зеленого сукна 4 аршина", серебряные позументы, которые "взятком" считать, с точки зрения сенатора, невозможно4, как "борзых щенков" гоголевского Ляпкина-Тяпкина. То есть брать брал, но без всякой политики. В результате Анна поверила в благонадежность обоих (только Новосильцеву объявили выговор - не за взятки, а как раз за чтение и недонесение) и назначила их членами "генерального собрания" по делу своего недавнего собеседника.
Судьи постарались отличиться: членов кружка Волынского приговорили к четвертованию. Но при конфирмации для Мусина-Пушкина наказание было смягчено: "урезав языка, послать его в Соловецкой монастырь и содержать в наикрепчайшей тамо тюрьме под крепким караулом, никуда не выпуская". По меркам политических процессов той поры он был наказан легче всех и даже не бит кнутом, как Соймонов. Ему оказали также другую милость: конфискация имения не распространялась на родовые владения, которые отходили детям.
Причин смягчения приговора мы не знаем; возможно, для Анны было ясно, что на месте Мусина-Пушкина могли оказаться многие представители знати, недовольные теми или иными правительственными решениями или фавором. Но именно Платону Ивановичу не хватило сообразительности для своевременного раскаяния. К тому же граф был слишком богат, знатен и как будто чужд искательности: нам не известны его письма к Бирону, подобные тем, что посылались представителями "генералитета" - С. А. Салтыковым, А. И. Ушаковым, В. Н. Татищевым и другими. Это и сделало во времена "бироновщины" благонадежного и делавшего успешную карьеру чиновника государственным преступником, чье наказание стало показательным примером с символическим "урезанием языка" как основного орудия преступления.
Конфискация
Платон Мусин-Пушкин прошел уже отработанную процедуру публичной казни и конфискации движимого и недвижимого имущества. Сохранившиеся документы дают представление о владениях и образе жизни опального вельможи, а также - что не менее интересно - процессе перераспределения собственности в "эпоху дворцовых переворотов". Из 14 с лишним тысяч в казну поступило 8207 душ 5 , а также шесть дворов в Москве и четыре в Петербурге, да еще приморская "дача". За ними, как это обычно бывало, немедленно выстроилась очередь. В большой петербургский дом графа на Мойке сразу перебрался генерал-прокурор Трубецкой. Дача "близ Петергофа" отошла фельдмаршалу Миниху, часть имений - брату фаворита и командиру Измайловского полка Густаву Бирону.
Наличные "пожитки" в ту пору нестеснительно выгребались из домов арестованных и порой свозились прямо в Зимний дворец. Золотые монеты (638 рублей) и слитки отправились в Монетную контору; туда же поступило золото и серебро из "алмазных вещей" (оцененных в 19 300 рублей) на сумму в 5294 рублей 97 копеек. Остальные драгоценности остались в Канцелярии конфискации, и последующая судьба их неизвестна. После воцарения Елизаветы племянники графа Платона претендовали на часть из них; но от братьев потребовали письменных доказательств принадлежности требуемых вещей их матери. Зато при Елизавете наследникам отдали 7 пудов и 12 фунтов графского серебра, хранившегося, по-видимому, в слитках. Жене Мусина-Пушкина оставили каменный дом в Москве на Арбате, но отобрали гардероб; Марфа Петровна безуспешно пыталась отстоять свои платья, "белье и прочие уборы женские".
К дележу сперва допускались избранные. К себе в "комнату" императрица взяла четырех попугаев; в Конюшенную контору переехали "карета голландская", "берлин ревельской", две "полуберлины" и четыре коляски.
Породистые "ревельские коровы" удостоились чести попасть на императорский "скотский двор", а дворцовая кухня получила целую барку с обитавшими на ней 216 живыми стерлядями. Герцог Бирон, известный знаток лошадей, не мог удержаться от личного осмотра конюшни Мусина-Пушкина, однако не обнаружил ничего достойного и распорядился передать 13 лошадей графа в Конную гвардию6. Елизавета отобрала для себя оранжерейные ("винные" и "помаранцевые") деревья, кусты "розанов" и "розмаринов".
Иностранные и допетровские отечественные монеты императрица распорядилась отдать в Академию наук. А вот библиотека Мусина-Пушкина в эпоху, когда чтение являлось подозрительным занятием, осталась невостребованной и в 1742 году по-прежнему хранилась в Канцелярии конфискации. Книжное собрание дает некоторое представление о духовном мире его владельца. Из 237 книг (128 названий) большинство были изданиями петровского времени и попали к Платону Ивановичу от отца, руководившего Монастырским приказом и типографиями. Среди них нет книг по физике или математике, зато историческая литература составляет почти четверть названий, а вместе с книгами по другим гуманитарным наукам - треть, что, видимо, отражало наклонности ее владельца. Подбор книг по военному и морскому делу, географии, истории не оригинален: общие курсы географии, изданные при Петре "Описание артиллерии", "Инзтрукции и артикулы военные, надлежащие к российскому флоту", "Краткое описание о войнах из книг Цезариевых", "Книга Квинта Курция о делах... Александра Македонского", "Синопсис". Рядом с ними находились богослужебные издания (Служебник, Минея общая, Псалтирь) и 46 рукописных книг: "конский лечебник", два летописца, "История Казанская", "Книга о царстве Сибирском", "Алкоран турецкого закону", "Poзыск о раскольнической брынской вере", "Изъяснение о начале и причине раскола", разрядная и родословная книги.
Можно выделить только "Введение в гисторию Европейскую" С. Пуфендорфа, рассказывавшую о прочих "формах правления" - например, об "аристократии" и "димократии". Не случайно при Анне Иоанновне, в 1731 году, эту книгу было приказано изъять из обращения. Но рядом с вызванными петровскими реформами сочинениями граф хранил и еще одну "коллекцию" - святые мощи (Григория Богослова, Иоанна Златоуста, Василия Великого, Сергия Радонежского - всего 27 святых) "в сорока двух бумажках с надписями, которые в Святейший Правительствующий Синод сообщены" и поступили в конце концов на хранение в Петропавловский собор.
Остальная гора вещей (по оценке, на 14 539 руб. 741/4 коп.) была пущена с публичных торгов, от проведения которых казна до нового переворота успела выручить 6552 рубля, да еще получила 1061 рубль 24 копейки "наддачи". Знатные и "подлые" обыватели на таких "распродажах" демократично торговались за право владения имуществом опальных. На аукционе расходилась по рукам обстановка богатого барского дома7. Гвардейский сержант Алексей Трусов приобрел за 95 рублей "часы золотые с репетициею", семеновский солдат князь Петр Щербатов основательно потратился на золотую готовальню (335 рублей при стартовой цене 200). Капитан князь Алексей Волконский заинтересовался комплектом из 12 стульев с "плетеными подушками" (12 руб. 70 коп.), а статский советник Федор Сухово-Кобылин приобрел другой комплект - подешевле, но в придачу с креслом.
Тайный советник Василий Никитич Татищев пополнил свой винный погреб 370 бутылками "секта" (по 30 коп. за бутылку), а гвардии прапорщик Петр Воейков лихо скупил 370 бутылок красного вина (за все - 81 руб. 40 коп.), 73 бутылки шампанского (по рублю за штуку), 71 бутылку венгерского (по 50 коп.), а заодно и 105 бутылок английского пива (по 15 коп.). Кабинет-министр Алексей Петрович Бестужев-Рюмин обнаружил более высокие запросы - выбрал четыре больших зеркала в "позолоченных рамах (за 122 рубля) и еще два зеркала "средних" (30 руб.).
Менее утонченная публика разбирала кухонную утварь и столовые припасы, вплоть до заплесневелых соленых огурцов и рыжиков из кладовых. Никого не заинтересовали картины графа ("Женщина старообразная", "Птицы петухи", "Персона короля швецкого", "Птицы и древа" и прочие по 3 рубля за штуку).
Некупленным остался зеленый и черный чай в "склянках" - он еще не стал популярным питьем у россиян. Зато соль, свечи, платки, салфетки, перчатки, одеяла, барская (фарфоровая и серебряная) и "людская" (деревянная) посуда, котлы, сковородки, стаканы, кофейники, ножи расходились лучше. Нашли своих новых владельцев "немецкие луженые" перегонные кубы, "медная посуда англинской работы", "меха, чем огонь раздувать", "четверо желез ножных и два стула с чепьми" (актуальная вещь для наказания дворовых) и даже господский ночной горшок - "уринник с ложкой и крышкой".
На распродаже можно было и приодеться. Упомянутый Татищев купил себе суконный "коришневой" подбитый гродетуром кафтан с камзолом из золотой парчи "с шелковыми травами по пунцовой земле" (50 руб.), а другой, похожий, уступил майору гвардии Никите Соковнину.
Купцы покупали костюмы попроще - за 10-15 рублей. Отличился лекарь Елизаветы, будущий герой дворцового переворота 1741 года Арман Лесток: он скупал дорогие парчовые кафтаны по 80 рублей, "серебряные" штаны, поношенные беличьи меха, галуны, бумажные чулки, полотняные рубахи (60 штук за 60 руб.). Столичный бомонд той поры вполне мог встречаться в доме бывшего хозяина в одежде с его плеча. Капитаны и поручики гвардии приобретали платья, юбки, шлафроки, кофты, фижмы, "шальки" и белье - надо полагать, чтобы порадовать собственных дам; капрал-гвардеец Тютчев сторговал даже "ношеные" и "ветхие женские рубахи".
Реабилитация
27 июня 1740 года на Сытном рынке столицы состоялись казнь Волынского, Еропкина и Хрущова и "урезание языка" графу Платону. Затем последовали ссылка и заключение в сыром и холодном каземате монастырской тюрьмы. Подпоручик гвардии Вындомский, прибывший туда через несколько месяцев для дополнительного допроса, обнаружил узника уже тяжело больным и харкавшим кровью. К счастью, заключение было недолгим. Герцог Бирон решил отметить свое регентство милостями и заменил опальному монастырскую келью на ссылку в имение жены. После нового переворота, устранившего Бирона, от имени императора-младенца Ивана Антоновича стала править его мать Анна Леопольдовна. 9 декабря 1740 года она потребовала к себе дело Волынского, а затем - "экстракты" обо всех ссыльных в царствование Анны Иоанновны.
Платона Мусина-Пушкина было разрешено возвратить из ссылки одним из первых, но в столицу изувеченный граф не вернулся и реабилитирован (процедурой "возвращения чести" с указом о "непорицании" бывшего осужденного его наказанием) не был: наследники Анны Иоанновны не могли официально признать несостоятельность суда. Правительница указала вернуть конфискованное имущество наследникам - племянникам Аполлосу и Алексею Мусиным-Пушкиным и князю Александру Голицыну, но выполнен он в царствование Ивана Антоновича так и не был.
Поэтому кредиторы получали удовлетворение своих претензий из денег, вырученных от продажи конфискованного имущества. Даже бывшее ведомство графа - Коммерц-коллегия - поддержало жалобу петербургских купцов на то, что "по злобе бывшего Платона Мусина-Пушкина" были отобраны и проданы их товары.
Сам же граф приходил в себя где-то в имениях жены. Там его и застал переворот, возведший на престол Елизавету Петровну. 3 декабря 1741 года новая императрица разрешила полуопальному выезжать из деревень и жить в Москве. Но только спустя полгода, 25 июля 1742-го, последовал указ: "Платону Мусину-Пушкину по известному об нем делу вину отпустить и, одобря ево, прикрыв знамем, шпагу ему отдать и быть в отставке, а к делам ево ни х каким не определять". В сентябре граф "при роте Кабардинского полка и при собравшемся народе знамем прикрыт, и шпага ему отдана".
На этом известия о судьбе вельможи обрываются. По-видимому, Платон Иванович от всего пережитого скончался в том же году; во всяком случае, в деле о возвращении имущества сам он больше не фигурирует. Вдове и наследникам предстояла долгая тяжба за возвращение имений и частично проданной, частично разбросанной по подвалам казенных учреждений обстановки. Желающих добровольно расстаться с "деревнями" и пожалованным или по дешевке приобретенным имуществом не было - не отдавать же было императрице присвоенную когда-то оранжерею! Поэтому только в 1748 году последовал указ о выдаче наследникам оставшихся в казне "пожитков", многие из которых уже стали "тленными".
Из восьми с лишним тысяч конфискованных душ 4 854 оказались розданными, и получили их уже приближенные Елизаветы: гардеробмейстер В. Шкурин, шталмейстер П. М. Голицын. Канцлер Бестужев-Рюмин, когда-то прибравший из дома Мусина-Пушкина зеркала, выпросил львиную долю владений (подмосковные села Образцово, Горетово, Новорожествино с 3 141 душой), несмотря на все "реабилитационные" указы.
Только в 1757 году Елизавета запретила раздавать еще остававшиеся в дворцовом ведомстве имения Мусиных-Пушкиных; но что все-таки получила семья, неизвестно.
...Опала Мусина-Пушкина типична для аннинского царствования. В конце 1720-х - 1730-е годы XVIII века с политической сцены ушло старшее поколение петровских выдвиженцев, которое выросло в атмосфере "перестройки" и было способно на решительные и даже дерзкие действия. При Анне надобности в реформаторах уже не было. Соперничавшие у трона "партии", включавшие как русских, так и немцев, боролись за милости с помощью назначений своих клиентов и разоблачений действий противников. В такой атмосфере карьеру легче было сделать людям другого типа - послушным, хорошо знавшим свое место и умевшим искать покровительство влиятельного "патрона". Но даже признавшим такие "правила игры" новое время ничего не гарантировало: обеспеченное, казалось, положение могло в любую минуту обернуться катастрофой...
- 1. Семейные предания Мусиных-Пушкиных хранили версию о том, что Платон был сыном царя Алексея Михайловича, что невероятно и скорее относится к его отцу графу Ивану Алексеевичу (1661-1730), которого Петр I действительно называл "братом". См.: Исторические рассказы и анекдоты, написанные со слов именитых людей П. Ф. Карабановым//Русская старина. 1871. № 11. С. 583; Корсаков Д. А. Воцарение императрицы Анны Иоанновны. Казань, 1880. С. 50; Семенова Л. Н. Очерки истории быта и культурной жизни России. Первая половина XVIII в. Л. 1982. С. 187.
- 2. РГАДА. Ф. 6. Оп. 1. Д. 200. Л. 6-7, 11 об. - 12.
- 3. Там же. Д. 208. Л. 37-38.
- 4. Показания Трубецкого и Новосильцева по делу А. П. Волынского см.: Там же. Д. 206. Л. 2-14.
- 5. РГАДА. Ф. 11. Оп. 1. Д. 8. Л. 25.
- 6. Там же. Л. 6-6 об.
- 7. Приведенные ниже примеры взяты из "Щетной выписки отписным Платона Мусина-Пушкина пожиткам, которые вступили в оценку"//РГАДА. Ф. 248. Оп. 110. Д. 237. Л. 1-143.