Вот Анну Долгареву спрашивают про ее картину мира - а она за разом раз, все время возвращается к Есенину. Как влюблена была в него безумно с детских лет. "Не то что письма писала - перед сном что-то ему рассказывала. И не потому, что он красивый..."
Почему же?
Поэт Сергей ЕсенинКумир Анечки Долгаревой
Надо понимать, что Долгарева, харьковчанка родом, химфак окончила, а десять лет уже, как варится в самом котле Донбасса - там, где "острие эпохи". Там ей было двадцать с хвостиком - любимый у нее погиб на СВО: "он шел и шел, и превратился в дождь". А она стала "голосом Русской весны", "валькирией спецоперации", "не женщиной, а фотоаппаратом". И военкором, волонтером, и поэтом - настоящим. Многие слышали наверняка - в ее стихах Серега-водопроводчик чинит небеса, которые залили землю кровавым дождем.
Или такие строки есть у Долгаревой: "И нет мне иной страны в конечном итоге, / Потому что есть только выбравшая меня когда-то / Девочка моя, стоящая у дороги, / Машущая неизвестному своему солдату".
И с этим рвущим сердце СВО она вдруг переходит к детству, где она девятилетней изводила всю семью, все время повторяя наизусть есенинское: "Двадцать шесть их было, двадцать шесть. Их могилы пескам не занесть". И говорит, как безнадежная и черная "Москва кабацкая" вдруг открывает свет есенинского детства - от него в душе сияние. Наконец, полушутя, про то, как школьные каникулы все время проводила в белгородской деревне у дедушки с бабушкой - и потому "как корневая деревенская" смотрит на картину мира по-есенински: "В развороченном бурей быте / с того и мучаюсь, что не пойму - / куда несет нас рок событий".
А бронежилеты, Долгарева говорит, ужас какие тяжелые - не любит. И Есенин тут ей не помощник.
Первый в стране дезертир
В Первую мировую девятнадцатилетнему призывнику Сергею Есенину, не так давно попавшему из рязанской деревни в Петербург, помогли столичные приятели-поэты (хлопотали - Городецкий, Клюев): через высокопоставленного полковника Ломана устроили санитаром в шестой вагон Царскосельского военно-санитарного поезда N 143, где размещался лазарет великих княжон Марии и Анастасии. Здесь выпал случай: в Царском селе он прочитал императрице "Голубень" - где ветер кидает "из подола" вслед неприкаянному путнику ворох листвы, а на нечаянном ночлеге "хозяйка спит, а свежая солома / примята ляжками вдовеющей любви".
Впрочем, он наверняка еще читал "Молитву матери", написанную в первый год войны: "Молится старушка, сына поминает, / сын в краю далеком родину спасает".
И подарил "младым царевнам" в рамочке автограф с золотыми вензелями: там у него "березки белые горят в своих венцах".
Есенинские дома в МосквеЦарские особы таяли - и юному поэту было лестно.
Но за это низкое для литератора "падение" его едва не растоптала либеральная общественность: развлекал поэзией семью тирана - где же независимость художника! Скоро подоспела революция тех же элит, где вперемешку буржуа и либералы, - в феврале 1917-го.
Есенин не оплакивал монархию. Но воевать за Временное правительство "прохвостов и дармоедов" (мастеров растаскивать - не собирать страну) он тоже не хотел. Послали в школу прапорщиков - взял и дезертировал.
Так и напишет: "Другую явил я отвагу - / был первый в стране дезертир".
"Война мне всю душу изъела", - объяснит в поэме "Анна Снегина".
"Решил лишь в стихах воевать".
Тогда он подался к эсерам - но "не как партийный, а как поэт". В революцию он верил - в революцию всемирной справедливости. Но с крестьянским, корневым прищуром.
Военкор 1941 года
В Великую Отечественную, в сорок третьем, тоже вспомнили Есенина. Между литераторами, эвакуированными в Ташкент, даже случился вдруг такой заочный спор.
Однажды юная Лидия Чуковская спросила у Анны Ахматовой: "А если бы Есенин не погиб, быть может, и выработался бы из него настоящий поэт? Ведь было же в нем что-то?"
Ахматовой Есенин никогда не нравился. Она ответила: "Не думаю. Слишком уж он был занят собой. Даже женщины его не интересовали нисколько. Его занимало одно - как ему лучше носить чуб: на правую сторону или на левую?"
И параллельно в повести Константина Симонова "Двадцать дней без войны" - диалог между героями. Майор Лопатин прибыл ненадолго с фронта и, беседуя с эвакуированным режиссером, вспомнил вдруг, как в двадцать третьем году гордился знакомством с Есениным. И вот под пулями и артобстрелами он встретил под Одессой полкового комиссара, наизусть читавшего Есенина бойцам. И теперь Лопатин думает: "Будь жив поэт, наверно, в эти роковые дни писал бы стихи о своей России и ездил бы на фронт - пускали или не пускали, все равно бы ездил! Да и лет к сорок первому году ему было бы не так уж много - всего сорок шесть!".
В пику ему в Ташкенте режиссер заговорил об Александре Блоке. Поэт сидел каким-то табельщиком в военно-строительной команде под Пинском на Первой мировой войне - ну и кому это было нужно! Тем более что ту войну признали "чуждой народным интересам".
Что ответил симоновский майор Лопатин? "Чуждая-то чуждая, а три миллиона народу на ней в землю легло. Как с этим быть? Может, Блок при всем отвращении к войне чувствовал потребность разделить общую судьбу? Не просился, но и не откручивался, хотя, наверно, мог".
Случайно тут переплелись Есенин с Блоком? Вряд ли.
Сам себе революционер
Как ни верти, а все же "дезертир" - фигура речи. Он не дезертировал, а с головой нырнул в самое варево эпохи. Все-таки внутри поэтов было главное - то самое, что совесть беспокоило. "Потребность разделить общую судьбу".
Кстати, надо бы напомнить, что Есенин, некогда явившись покорять столицу, первым делом отправился именно к поэту Александру Блоку. Тетрадки со стихами у него были завязаны в деревенский платок. Блок не любил возиться - а Есенина вдруг выслушал. Отправил к Сергею Городецкому - тот сразу зафиксировал: "Радость пришла в русскую поэзию".
Городецкий сам отправился осенью 1916 года на фронт в турецкую Армению. Только собрался - как к нему "крестьянские поэты", Клюев и Есенин. "Оба были в шикарных поддевках, со старинными крестами на груди, очень франтовитые и самодовольные". Осадочек у Городецкого остался неприятный - но в следующий раз они увиделись зимой 1921 года в Москве, в кафе имажинистов "Стойло Пегаса": Есенин выступал, и вдруг увидел в зале Городецкого - сорвался, кинулся в объятия.
И Городецкий написал, увидев в нем совсем не ангела со златыми кудрями, даже не озорного гуляку: войне и революции в Есенине не удалось разрушить вечного идеализма - и имажинизм есенинский стал для него противоядием, "не чем иным, как оформлением и осознанием мира сказки, поэзии как сверхжизни, всего того, что он с детства впитал в деревне".
Не только Городецкий - многие фронтовики смотрели на Есенина на удивление ласково. Поэт случайно встретил аж в Ташкенте на вокзале земляка из Константинова, учились вместе, - а теперь красноармеец Кузьма Цыбин ехал на борьбу с басмачами в штаб одной из среднеазиатских бригад. Там же еще он встретил вдруг знакомого поэта Василия Наседкина - тот возвращался с фронта, где не первый год сражался с басмачами-бандитами. Все рады получить от "дезертира" в подарок книгу стихов. Наседкин даже женится потом на Кате, есенинской сестре.
Несносный и необъяснимый - всех притягивал. Всем нужен.
Женщин бросал, о детях вроде бы не думал - но они готовы были все простить, ломали судьбы и карьеры, ссорились с родней ради него, в конце концов одна и застрелилась позже на его могиле.
Родителей, которые едва не развелись, боготворил, но ощущал себя иногда сиротой. Матери, родившей ему сводного брата на стороне, не мог простить - но посвящал молитвенные строки.
Крестьянские поэты за него рубились с имажинистами, деревня с городом, богомольцы с анархистами и пролетариями, антисоветские с советскими - пытаясь притянуть Есенина к себе. Рубцы на сердце оставляли.
Но он оставался сам себе - революционер.
Правда, уточнил приятелю в письме: "перестал понимать, к какой революции принадлежу. Вижу только, что ни к февральской, ни к октябрьской".
По-видимому - написал - в нас скрыт "какой-нибудь ноябрь".
Антиамериканист
Не революция Есенина смущала - а скорее то, как она перевернулась. В какие повороты ни войдет история - наверх всегда всплывут те самые "прохвосты".
В Воронеже открылся музей ЕсенинаЖизнь вообще всегда старается разрушить идеалы - и все же: если они есть, то ускользают не они, а сама жизнь.
Есенин попытался, убегая от себя, прийти к себе. Определиться как-то между Западом или Востоком - для жизненного равновесия расхристанной души. Он даже написал статью - считал ее "программной" - про необходимые ключи.
"Ключи Марии" - так он их назвал.
Но с Западом все сразу не срослось. С мая 1922-го по август 1923-го объехал пол-Европы и Америку. Белоэмигрантское сообщество встречало презрением и желчью - хотя даже французы дрогнули и кинулись его переводить и издавать.
Американцы чуть не сутки их с Дункан обыскивали, перетряхивали даже нижнее белье - и его очерк "Железный Миргород" большей частью посвящен тому, как их здесь встретили. Все остальное, вся эта американская мечта о жизни-сделке для Есенина - чужда. И Айседора строго скажет репортерам, уезжая, что они с Есениным больше сюда ни ногой никогда, и вообще не им с их ку-клукс-кланами учить Россию жить.
В целом же о Западе он в письмах все сказал приятелям. Красноречивое - из Дюссельдорфа партийцу Александру Сахарову: "Что сказать мне Вам об этом ужаснейшем царстве мещанства, которое граничит с идиотизмом?.. Кроме фокстрота, здесь почти ничего нет. Здесь жрут и пьют, и опять фокстрот. Человека я пока еще не встречал и не знаю, где им пахнет. В страшной моде господин доллар, на искусство начхать - самое высшее музик-холл... Мне хочется послать всё это к... матери и навострить лыжи обратно. Пусть мы нищие, пусть у нас голод, холод и людоедство, зато у нас есть душа, которую здесь за ненадобностью сдали в аренду под смердяковщину".
И, как ни удивительно, он ни полстихотворения не посвятил ни берлинам, ни парижам, ни венециям. Неужто ничего за полтора года так и не написал?
Ну как же. В Америке сложился его цикл - все главные стихотворения "Москвы кабацкой". Вдохновился, написал вот это: "Я московский, озорной гуляка...".
Нет, если выбирать, то все-таки Восток.
"Ты, Рассея моя... Рас... сея...
Азиатская сторона!"
Пугачевец
Он уже ездил на Кавказ в 1920-м, но скоропалительно. В мае 1921-го поехал в Туркестан на двадцать дней. Последняя поездка в Баку, Тбилиси и Батум заняла полгода, с сентября 1924-го по май 1925-го.
В Ташкенте я заглядывал в музей Есенина - он государственный, и вход бесплатный. Белый домик посреди пятиэтажек. Там тепло. Историк и энтузиаст Борис Голендер рассказывает, как Есенин ему с детства украшает жизнь. В фондах музея три тысячи ценных экспонатов и своя библиотека. Вот посмертная маска поэта - вторая такая только в рязанском Константинове. Вот платок матери. Вот кожаный коричневый чемодан Есенина из "Англетера", доверенный музею дочерью поэта и Зинаиды Райх - Татьяной Есениной. Дочь оказалась в Ташкенте в годы войны - в эвакуации. И прожила здесь жизнь, в том же музее ее отца простились с Татьяной Сергеевной в мае 1992 года, похоронили на здешнем Боткинском кладбище.
В Баку музей от города за тридцать километров - в поселке Мардакяны: здесь поэта с молодой женой Софьей Толстой, внучкой великого писателя, поселил на даче Петр Чагин, верный друг, крупный партиец и главред "Бакинского рабочего". Дача была до революции двухэтажным особняком нефтяного короля Мухтарова. Со временем музей стал скромным павильоном в глубине Национального дендрария и точкой привлечения туристов: бывали времена, когда здесь были рады россиянам.
Бывали времена, когда рассказывали школьникам, как душевно принял поэта в Баку пламенный партиец Сергей Киров, а легендарный командарм Михаил Фрунзе подарил Есенину свое пальто, когда того ограбили. Бывали времена, когда с особой гордостью рассказывали, что Есенин здесь создал героическую "Балладу о 26": "Ночь, как дыню, / катит луну. / Море в берег / струит волну. / Вот в такую же ночь / и туман / расстрелял их / отряд англичан".
Теперь здесь благодарны англичанам, а из центра города стерли большой мемориал бакинским комиссарам со всеми уникальными работами скульптора Меркурьева. Теперь тут и саму балладу лучше не вспоминать.
Пожалуй, и про Шаганэ есенинскую тоже - только если без подробностей.
И все-таки дендрарий памяти живуч - бакинцам, вопреки всему, имя Есенина осталось дорого. А почему - они и сами, может быть, не смогут объяснить.
В Тбилиси тоже мне рассказывали про Есенина. На Грибоедова многоквартирный старый дом, второй этаж, музей-квартира Тициана Табидзе. Внучка поэта Нина Асатиани знает море увлекательных историй и полулегенд. Про самого Табидзе и его ближайшего соратника Паоло Яшвили, жизнелюбов-фаталистов, создавших в разгар Серебряного века братство грузинских символистов "Голубые роги". Посреди квартиры широченный стол с коротенькими ножками - за ним все умещались: Мандельштам и Белый, братья-художники Зданевичи, открывшие миру чудо Пиросмани. И Маяковский, разумеется, - они с Табидзе и Яшвили из одной кутаисской гимназии. И Пастернак, с семьей которого семья Табидзе дружит до сих пор.
И, наконец, Есенин.
Здесь есть его "Русь Советская" с дарственной надписью поэта кровью. Есть рукопись его стихотворения "Поэтам Грузии" - половина тоже выведена кровью. Будто клялся на крови. В рассказах о есенинском Тбилиси непременные духаны, хашные, мальчишеские радости и мистика, лезгинка и многоголосная народная "Мравалжамиер". Но он еще ходил в коллектор беспризорников - был принят ими на ура и написал "Русь бесприютную". С Батуми связаны его знакомства с миловидной "мисс Олли" Кобцовой и "на редкость интересной учительницей" Шаганэ Тальян - настолько интересной, что ее Есенин упомянет аж в шести стихотворениях, вошедших в "Персидские мотивы".
Журналист "Зари Востока" Николай Вержбицкий вспоминал, как просидели с Есениным в важной компании - он отказался наотрез читать стихи и, улучив минуту, улизнул. Вержбицкий записал: "Я и потом много раз замечал, что Есенина совершенно не тянет в так называемое образованное общество, где не встретишь открытых, непосредственных слов, задушевной беседы".
Что-то похожее с ним было и в Ташкенте. Те же склоки литераторов и пересуды, от которых он бежал. Сбежал из кино: "Надоело". Затащили на концерт некой певицы - пустите, говорит, не за тем я на Восток приехал.
А за чем?
На улице верблюда обнял. Художник Александр Волков вспоминал: "Пришел ко мне, сел на пол в комнате возле окна и стал читать стихи: "Все познать, ничего не взять пришел в этот мир поэт".
Художник Федор Лихолетов спрашивал: почему бы ему не написать свои восточные стихи - нет, отвечал Есенин, дело тут не в декорациях. Что толку в путешествиях как таковых: они имеют смысл как поиски "ключей Марии". Без глубины русской души писать - нет смысла.
Конечно, у Есенина появятся - "и стеклянная хмарь Бухары", и "золотая дремотная Азия опочила на куполах".
Но всю дорогу в Туркестан он лихорадочно работал над поэмой "Пугачев". "Проведите, проведите меня к нему, / я хочу видеть этого человека!". А Пугачев есенинский все время одинок, наедине с собой, его преследуют, его свои же предали - и нет, и не будет покоя ни ему, ни миру.
Вдохновил его Восток - совсем не только на "Персидские мотивы".
Обладатель "ключей Марии"
С чего мы начали? С того, что про Есенина все время вспоминают на войне. Так все же - почему? Решается ли этот ребус?
Цилиндр на голове. Массивная изогнутая трубка. Крахмальный воротник, зеленый галстук. Пугачев с горящими глазами.
И "кукольно красив". Вечно любим - и вечно недолюблен.
Это не лечится ни поэтическим кафе "Стойло Пегаса", ни тбилисским духаном, ни даже синими цветами Тегерана в чайхане.
Но уживается же всё, причем одновременно.
Крестьянский сын - и денди, и эстет. Литературный до психических расстройств. Вечно маячит в голове "черный человек" - и в нем одновременно и врожденная есенинская боль, до спазма, и прямой отсыл пунктиром к пушкинским Сальери с Моцартом, к тургеневскому "Рассказу отца Алексея", к чеховскому "Черному монаху".
Восток, конечно. Вместе с "Персидскими мотивами" пошли есенинские "Анна Снегина", "Русь Советская", "Страна Советская", "Русь уходящая", где он, "задрав штаны, готов бежать за комсомолом", "Стансы", где он окончательно желает "быть настоящим, а не сводным сыном в великих штатах СССР".
И опять одновременно: "имя Ленина / шумит, как ветр по краю, / давая мыслям ход, / как мельничным крылам", это ему - "хвала и слава рулевому!". И при этом: "Я хочу при последней минуте / попросить тех, кто будет со мной, - чтоб за все за грехи мои тяжкие, / за неверие в благодать / положили меня в русской рубашке / под иконами умирать".
Нам говорят, что это все не уживается - а у Есенина прекрасно ужилось. "Ключи Марии" у него - отмычка скифская, универсальная.
Только русский мужик - писал Есенин - догадался посадить конька к себе на крышу, как на колесницу. "Ни Запад и ни Восток выдумать этого не могли... Это чистая черта скифии... "Я еду к тебе, в твои лона и пастбища", - говорит наш мужик, запрокидывая голову конька в небо".
Блок его со скифами не отпускал. "Когда я смотрел на Блока, с меня капал пот". В других воспоминаниях все совершенно по-другому: как хитрил при встрече, изображая простачка. Не идеальный он - какой уж есть.
Правдивый и лукавый, грешный и святой. Как в жизни. Не сусальный. Революция его - такая же скифская, с запрокинутой к небу головой.
И что бы ни случилось, но ему известен ключ: "Я буду воспевать / всем существом в поэте / шестую часть земли / с названьем кратким "Русь".
Душа наша восточная, и ей не страшно, что Запад точит нож.
Дословно у Есенина:
"Душа наша Шехеразада. Ей не страшно, что Шахриар точит нож на растленную девственницу, она застрахована от него тысяча одной ночью корабля и вечностью проскваживающих небо ангелов".
И еще об Анне Долгаревой
Анна Долгарева пишет в соцсетях, как ездит по Русскому Северу, Мурманской области, до Соловков. Представляет новый сборник стихов "Красная ягода, черная земля".
Между прочим, этим же маршрутом в 1917 году проехал Есенин с Зинаидой Райх - и на каком-то полустанке даже обвенчался с ней, и это была самая сильная любовь в его судьбе. И еще любопытно: в мурманском поселке Росляково, в школе N 3, когда-то появился первый в нашей стране школьный музей Сергея Есенина. В девяностых переехал, правда, в мурманскую областную детско-юношескую библиотеку.
Наверное, все это не имеет к Долгаревой отношения - и все же. В Североморске, в военном госпитале, она волновалась: нужны ли бойцам, получившим тяжелые раны, ее стихи, если они "в депрессию вгоняют".
Есть у нее тоже строки "скифские": "Мы гунны, мы скифы, мы древние, словно камни". И дальше - "Не унывай, / Победа за нами скоро. / Мы ходим под Богом, / И ангелы в чине майоров".
И про "валькирию спецоперации" - тоже есть странные пересечения с Есениным. Выступил златокудрый поэт перед столичной публикой впервые - и обомлел, увидев в зале красавицу Ларису Рейснер. Правда, будущая "валькирия революции" отшила юношу, позвавшего ее с ходу замуж. Но потом была и Айседора Дункан, танцевавшая на сцене Большого театра под вагнеровский "Полет валькирий" - так, что даже ее недруг, есенинский приятель Мариенгоф, оценил магию ее "женского торса, шеи, волос, головы, груди, рук и ног".
К валькириям поэт тянулся.
Летом, перед этой северной поездкой, Долгарева выложила в соцсетях громкий пост "о том, что происходит в патриотическом крыле поэзии". Поставила вопрос ребром: "Получит ли продолжение Z-поэзия, так громко заявившая о себе в 2022-м, или выродится в "дроны - батальоны" и дамские альбомные стихи?"
Слом эпохи - говорит она - закончился: уже эпоха новая, и споров, чей патриотизм патриотичнее, уже недостаточно - если судить поэзию "по гамбургскому счету".
От того, что ямб хорей напрочь победит, поэзия сильней не станет.
Что общего, казалось бы, у военкора Анны Долгаревой, повидавшей много горя настоящего, с есенинскими полувиноватыми словами "дезертира" столетней давности: "У меня даже были неприятности из-за того, что я не пишу патриотических стихов на тему "гром победы, раздавайся...".
Загадка? Но для этого и есть "ключи Марии".
Вот и стоит поэт Долгарева "без шапки в России где-то, / Например, вот где-нибудь под Рязанью". Понятно, где она.
Волга у нее "помнит, как поднимал крестьян Пугачев. / Помнит, как Стенька Разин ушел в поход".
Молнией прошивает вдруг ее: "Русь моя, девочка, вечная Христова невеста".
"И Серега приходит в рай - а куда еще?"
И рай ее про родину.
Вот и Есенин, хоть и "дезертир", хоть не про "гром победы", но в 1914-м встречал войну: "Если крикнет рать святая: / "Кинь ты Русь, живи в раю!" - / Я скажу: "Не надо рая, / Дайте родину мою".
На Соловках Анна Долгарева две недели служила трудницей, прачкой в монастыре. Может, нашла и там свои "ключи Марии".
Душа наша, Шехеразада...