Париж, Лондон, Стамбул, Смирна, Афины, Каир, Бейрут, Джибути, Аддис-Абеба - вот города, в которые он входил покорителем пространств.
Я уж не говорю про Кавказ и Крым, где в Севастополе, к примеру, он "ходил" на эсминце, не говорю про окопы Пруссии, по брустверам которых он фланировал, не кланяясь пулям.
До Петербурга ли тут?
А вот город помнил Гумилева - и помнит поныне. Здесь жили не только его родные, но любимые женщины и задушевные друзья. Не было бы их, мы бы многих домов Петербурга, помнящих его, живого, недосчитались бы. А ведь иные из них сохранились.
Подарок императора (1895-1897. 3-я Советская, 32/8)
Ему было девять лет, когда родители его поселились в этом доме. В 8-й квартире. Я был в ней когда-то и еще раз убедился: ничего случайного в жизни поэтов не бывает.
Гумилев, например, утверждал: у любого человека есть истинный возраст, не зависимый от паспорта. Про себя говорил: "Мне вечно 13 лет". Так вот, из этого дома он уедет, когда ему исполнится 11, но, смею вас уверить, он уже был личностью.
Тут жизнь была расписана не им: "завтрак, разговоры о делах и политике, чтение вслух, вечером зажигались свечи, приходили гости, хрустели белые скатерти". Но вот деталь: когда отец, в прошлом корабельный врач, бывавший в кругосветках, начинал рассказывать о них, наш герой раскладывал взрослую карту и "рисовал маршруты". Недаром "земные бродяги" - покорители пространств - станут для него идеалом.
Кстати, и первый стих его, 6-летнего, был о путешествиях. Ахматова, будущая жена, запомнит его: "Живала Ниагара // Близ озера Дели, // Любовью к Ниагаре // Вожди все летели".
Это ведь про Африку, где он не раз еще побывает! И там, вообразите, одному из вождей и будущему императору Эфиопии Хайле Селассие Первому подарит ящик вермута. А тот, с царского плеча, "преподнесет" ему в ответ аж целую реку.
Найти бы ее сейчас, помню, подумалось. Ведь она, "Гумилев-река", течет где-то...
"Новый конквистадор" (1897-1900. Невский пр-т, 97)
Конквистадор - это, кто не помнит, завоеватель. Таким с детства он и был. Здесь, еще подростком, он забил свою комнату картонными латами, оружием, шлемами, всей той "маскарадной рухлядью", над которой смеялась потом в его стихах Ахматова. Тут он уже для друзей - то Брама-Тама в "тайном обществе", то Нэн-Саиб, герой сипаев в Индии, то Надол Красноглазый из романов Буссенара. Не знаю уж, как с воспитанием в детях вкуса, которому следовала его мать, но вкус живой рыбы он узнал: на пари откусил голову трепыхавшемуся еще карасю. Статус "вождя краснокожих" обязывал. И - данное слово!..
"Тщеславный, отчаянно храбрый мальчишка, - напишет про него поэтесса Одоевцева, - он хотел быть всегда и везде первым..." Проиграв как-то забег, рухнул в обморок и едва не покончил с собой, когда взрослые засмеялись, видя, как неловко он взобрался на лошадь. Он ведь и некрасивость свою пытался побороть волей: часами стоял перед зеркалом, "гипнотизируя" свое косоглазие.
Но главное, вечно думал об одном: как бы прославиться.
"Стать полководцем? Ученым? Изобрести перпетуум-мобиле? Безразлично. Только бы люди повторяли его имя, писали о нем книги и завидовали ему. И, от природы робкий, болезненный человек, он "приказал" себе стать охотником на львов, уланом, добровольно пошедшим воевать и... заговорщиком". Он ведь и Ахматовой будет добиваться так же - тараном, через пять ее отказов и две его попытки покончить с собой...
Учился вот скверно, это да. Дважды оставался на второй год. Но зато еще в гимназии, за год до выпуска, издал сборник стихов, который так и назвал: "Путь конквистадоров". 300 экземпляров всего. Но стихи прочтет сам мэтр Брюсов. И напишет то, что и ждал мальчишка: стихи его - это "путь нового конквистадора, и победы его - впереди..."
"Здесь была одна девушка..." (1909-1914. 5-я линия. ВО, 10)
Нет, не одна! Много девушек навещали тут "чудаковатого месье", который и себя звал "отъявленным ловеласом". Он, первокурсник юрфака, завел здесь некую студию, где подолгу порой и жил. А чудаковат, да - был! Астролог, каббалист, но в цилиндре и пальто "а-ля Пушкин", да с подведенными глазами и накрашенным ртом. Мода, мода была такая.
Сюда приходили такие же друзья его, поэты Толстой, Городецкий, Кузмин, Потемкин. Два ближайших друга - элегантный Лозинька и лохматый, немного сумасшедший знаток папирусов и ассирийской клинописи Шилей (Лозинский и Шилейко). Ну и конечно, женщины. У него было уже два романа в Париже, а в Царском Селе в него влюбились как-то две родные сестры и еще одна - их двоюродная, которая даже из дома ушла. Наконец, бывала тут и та хромоножка, с которой у него случилась такая страсть, что хромоту ее он заметит только после разрыва с нею. Я говорю о поэтессе Елизавете Дмитриевой, о знаменитой Черубине, из-за которой он будет драться на дуэли с поэтом Волошиным.
Поединок 1909 года, к счастью, окажется бескровным, хотя поэт, который просто нарывался на пулю, требовал второго, а потом и третьего выстрела Волошина...
И - не поверите! - но благодаря как раз этой дуэли он, уехав в Киев, вернется сюда женихом той, которую, несмотря на все романы, одну и любил. Женихом Ахматовой. В Киеве она, возмущенная "злым розыгрышем" Волошина, вдруг легко согласится на шестое предложение Гумилева. Он скажет ей, что в мире его интересует "только то, что имеет отношение к ней". "Это - согласится она, - почему-то показалось мне убедительным..."
Бывала ли сама она в этом доме? Не знаю. Зато знаю, что здесь через пять месяцев все отлично сойдется у него. Смотрите: 5 апреля 1910 года он подает прошение ректору университета о разрешении вступить в брак, 16 апреля выходят "Жемчуга" (третий из десяти прижизненных сборников), который он дарит невесте, а уже 25 апреля - ведет ее под венец.
Не Ахматову еще, конечно, а никому пока не известную Анну Андреевну Горенко.
Два сына (1912-1914. Тучков пер., 17/20)
В этот дом он, по моим предположениям, сбежит из-за рождения Льва, их с Ахматовой сына. А вот второго сына - Ореста - от влюбленной в него актрисы Ольги Высотской, родившегося почти сразу же, не увидит вообще. Никогда.
Лев родился 1 октября 1912 года. "Утром все пришли поздравлять, - вспомнит Ахматова, - а мужа нет. Потом явился смущенный, с "лжесвидетелем". Говорили, что кутил до утра, пил в обществе каких-то девиц и настаивал на презрении к "брачным узам". Похоже на правду. Его брак и впрямь уже трещал. Но не был ли он тогда, в ту ночь, как раз у Высотской? Той, с кем у него вот уже восемь месяцев длился "сумасшедший роман"?
Мистический переплет! Да, Высотская первая порвет с ним и уедет в провинцию, где и родит Ореста. Позже, в 30-х, подружится с Ахматовой. Подружатся и сыновья обеих. Но поразительно: не только Ахматова и Высотская умрут в один год, но в один год скончаются и оба сына Гумилева. Ну разве не мистика?
Таинственна, кстати, и сама квартира. Даже в 2000-х, когда я поднялся туда, она, по словам жильцов, "пошаливала". По ночам слышались чьи-то глухие голоса, тупились столовые ножи, а собака, уставившись в один и тот же угол, подолгу лаяла.
Здесь, на "Тучке", как звала это жилье по названию переулка Ахматова, он вновь собирался в Африку, теперь уже от Музея антропологии и этнографии. "Занятый человек тем и отличается от праздного, что успевает все", - говорил. Он к 27 годам успеет не только пройти 900 километров пустынь, но привезти в музей тьму экспонатов. "Интересна коллекция в 128 предметов", - отметит Ольденбург, академик. Какие 128?! Было три коллекции, и среди них утварь, одежда аборигенов, оружие, украшения, даже чернильницы, даже ткацкий станок.
Их, думаю, увидит и его Лев, сын, который (вот ведь всесильные гены!) спустя 35 лет после смерти отца придет работать сюда же, в этот музей...
Ахматова тоже жила на "Тучке", но в Африку провожала его из Царского. Пишет, что за день до отъезда он заболел. Температура под 40, пот, бред, вспомнит и Георгий Иванов. Но наутро его встретит заплаканная Ахматова: "Коля уехал". Да, на рассвете потребовал воды для бритья и одежду, потом выпил чаю с коньяком и - адью! Жене с дороги черкнет: "Милая Аничка, я выздоровел. Мне не только радостно, а необходимо по мере того, как ты углубляешься для меня как женщина, укреплять в себе мужчину..."
Поводов "укреплять в себе мужчину" у него и впредь будет предостаточно. Он, представьте, непризывной, едва не первым окажется на фронте.
Но об этом - у следующего уже дома поэта.
Noblesse oblige (1916, август - октябрь. Литейный пр-т, 31)
"Я - офицер, люблю субординацию", - запишет в дневнике его слова Чуковский. Разговор касался литературы, где Горького Гумилев звал "генералом", Немировича - "полковником", а себя скромно - "капитаном". "Чин чина почитай", учил других, хотя в работе, любви или драке соперников не терпел. Noblesse oblige - положение обязывало. Он был уже главой акмеизма, направления в поэзии, руководил созданным "Цехом поэтов", куда вошли 26 стихотворцев, наконец, совместного с Лозинским был редактором журнала "Гиперборей" и почти инициатором другого - изысканного "Аполлона".
В этом доме, впрочем, он снял комнату, приехав с фронта держать 15 экзаменов на корнета в кавалерийском училище. Боялся "артиллерии", но завалил "тактику" и "топографию", а "фортификацию", "оборону", даже не сдавал уже. Символично! Он же не в обороне - в нападении был неотразим. Шутка ли, корнетом не стал тот, кто только за год войны заслужил два солдатских "Георгия" и 3 ордена. Разве не это настоящий экзамен?
Храбрый был человек! Поэт Бенедикт Лившиц, также отважный воин, скажет позже: "Только мы честно отнеслись к войне: я и Гумилев. Мы сражались. Остальные поступили как мошенники. Даже Блок записался куда-то табельщиком". Это, увы, правда! Маяковского друзья пристроили в автомобильную роту, Есенина - в санитарный поезд, Мандельштам и Пастернак вообще "косили" от армии - были больны. И лишь Гумилев и Лившиц полезли в самое пекло. Причем Гумилеву этого надо было еще добиваться: он с 1907 года был вчистую освобожден от службы из-за астигматизма, а при поступлении в добровольцы (в "охотники", как тогда говорили) вынужден был из-за косоглазия получить разрешение стрелять с левого плеча. Получил, конечно!..
"Он был из немногих, - напишет критик Левинсон, - чью душу война застала в наибольшей боевой готовности. Патриотизм его был столь же безоговорочен, как безоблачно было его религиозное исповедание".
Конечно, хвастал Лозинскому: "Слышать визг шрапнели, щелканье винтовок, направленных на тебя, - я думаю, такое наслаждение испытывает пьяница перед бутылкой очень старого коньяка". Конечно, рисовался перед "милой Анечкой": "Если бы только почаще бои... А впереди еще такой блистательный день, как день вступления в Берлин!" Всё так! Но, заметим, только в 1916-м он стал вдруг в одиночестве посещать церкви, а однажды под пулями сочинил даже какую-то свою молитву Богородице...
"Дорога к разъезду была отрезана, - вспоминал, - оставалось скакать прямо на немцев. Это была трудная минута моей жизни... Лошадь спотыкалась, пули свистели мимо ушей... Я, не отрываясь, смотрел на врагов... Невысокий офицер стрелял в меня. Два всадника выскочили преградить мне дорогу. Это я осознал позже. Тогда я только бормотал молитву Богородице, тут же мною сочиненную и сразу забытую по минованию опасности".
...Да, "смерть надо еще заработать", сказал тогда же, на фронте. Но ведь и честь "заработать" надо!
Соперницы (1917, январь - февраль. Ул. Акад. Лебедева, 6ф)
А знаете, где окончательно рухнул брак двух великих поэтов? Вот здесь, в доме N 6. Не уверен, что ныне его увидит любой - он, с виду коттедж в 2 этажа, стоит за КПП, на территории Военно-медицинской академии. Тут с мужем врачом обитала Валя Тюльпанова, у которой с января 1917-го, в самый пик революций, жила ее школьная подруга - Ахматова. И здесь в феврале того же года остановился и Гумилев.
Ахматова пишет, что вечером, проведя его к себе, она вдруг решительно сказала: "Дай мне развод!" Он, как запомнит она, страшно побледнел: "Пожалуйста". И даже не переспрашивал. Спросил только: "Ты выйдешь замуж? Ты любишь?" - "Да". - "Кто же он?" - "Шилейко". - "Не может быть! - крикнул он. - Я не верю, что это Шилейко..."
Иначе вспомнит об этом сам Гумилев. Он якобы сказал: "Я очень рад, Аня, что ты первая предлагаешь развестись... Я тоже хочу жениться". Он сделал паузу, мучительно соображая - на ком, о Господи? Но нашелся: "На Анне Энгельгардт... Хотя твой выбор не кажется мне удачным. Я плохой муж, не спорю. Но Шилейко - катастрофа, а не муж". Знал, кстати, что говорил: Шилейко, как помните, был одним из близких друзей его. Да, Ахматова разведется и с Шилейко.
Но неизвестно другое: по любви или "назло", как говорила она потом, он женится на Энгельгардт, которую скоро начнут звать "Анна вторая"?
У Гумилева было много женщин. И почти всегда - девицы. Словно, пишут, он и здесь непременно хотел быть первым. Перечислять его возлюбленных - дело безнадежное. В жены он возьмет "Анну вторую", но скольких одновременно, вырываясь с войны, успевал "выгуливать". Тоже ведь... "фронт".
Татьяна Адамович, Анна Бенуа, поэтессы Мария Лёвберг, Маргарита Тумповская, Ольга Мочалова, Варвара Монина, Мария Петрова, наконец, актриса Ольга Арбенина и будущая героиня Гражданской войны Лариса Рейснер - все испытали напор воина-героя. Но предаст его только Рейснер, та, которую он назвал когда-то "ионическим завитком" и кому, уезжая в русский корпус на Салоникский фронт, во Францию, написал с дороги: "Развлекайтесь... не занимайтесь политикой!"
Не послушалась. Это их и развело.
Состав преступления (1918-1919. Ул. Марата, 65/20)
Этот дом, в пять этажей, стоит и поныне на углу улицы Марата. Здесь до 1917 года жил друг Гумилева, поэт и редактор журнала "Аполлон" Сергей Маковский. Он, испугавшись грядущего Октября, бежал на юг, а наш смельчак, напротив, словно нарываясь на стычку с большевиками, не только вернулся из Европы в красную уже Россию, но и выбрал не "белый юг" - Петроград. Вновь - самое пекло! Жил здесь с "Анной 2-й", со своей матерью, сыном и семьей старшего брата. Проживет меньше года, но успеет издать новые поэтические сборники, перевести "Гильгамеша" (почти 3 тысячи стихов), основать поэтическую студию и стать членом коллегии издательства "Всемирная литература".
Правда, тут из "европейца" в элегантном пальто и фетровой шляпе превратится в петроградца: лоснящийся костюм, пузырящиеся на коленях брюки, стертые башмаки.
"Фронда" его, сопротивление власти, началась еще здесь. Рискового и тянуло к таким же. Когда за бесплатным обедом в Доме литераторов ему нашепчут о гвардейском офицере по кличке Голубь, который ходит через залив в Финляндию, перевозит людей, почту, снимает военные планы, и все это с ледяным хладнокровием, он загорится: "Люблю таких". Разыщет его, вот что удивительно! Иванову скажет о нем: "Это выше моей болтливости... Тут дело о жизни и смерти, может, всей России. Могу только сказать, что это один из самых смелых и замечательных русских людей".
А в другой раз он, зарабатывая лекциями и выступлениями (ведь уже родилась и дочь, которую он звал "мечтой"), прочел вдруг перед балтфлотцами стихи: "Я бельгийский ему подарил пистолет // И портрет моего государя..." Сумасшедший поступок! Матросы, пишут, выдергивая маузеры, повскакали с мест, самосуд еще случался в те дни, а поэт, скрестив руки на груди, неподвижно ждал на сцене развязки. И зал - не поверите! - взорвался аплодисментами.
Сила силу уважает...
Да, он участвовал в заговоре: писал листовки, агитировал колеблющихся, обещал "поднять интеллигенцию", если "встанет Кронштадт". Это отрицала потом Ахматова, пытаясь спасти для нас хотя бы его поэзию. Но ныне мы знаем - этого и не могло не быть. Ведь еще в 15 лет он написал: "Прощайте! Бесстрашно на казнь я иду, над жизнью моей вы не вольны". А здесь, спустя два десятилетия, будто повторил ту детскую клятву, когда, размечтавшись, едва не простонал одному из друзей: "Да ведь есть же еще солнце и теплое море. И смелые люди, которые не корчатся под железною пятою хама. И ведь будет же Россия свободная, только мы не увидим..." Цельная натура - ничего не скажешь!..
Наконец, в эти дни даже здороваться перестал со своей Лери, с Ларисой Рейснер, с кем его развели баррикады революции. Она же, когда-то считавшая себя его невестой, окажется единственной из женщин, кто отомстит ему. Мелко отомстит, по-бабски. Узнав, что он, спасая семью, зарабатывал лекциями пайки, в том числе и среди моряков, она, ставшая комиссаром Балтфлота, в самый голод отдаст приказ: лишить матросского пайка Гумилева. Так пишут ныне.
Но ни ей, ни всему морскому флоту, ни даже победоносной советской власти не удастся другого: сделать его, первого по жизни, - последним.
Подвести под приговор удастся, удастся расстрелять, но сделать последним - нет... Поразительно, но даже в смерти он станет первым в череде убитых властью поэтов.
Отстреливающиеся книги (1919-1921. Ул. Радищева, 5-7)
А за два года до этих событий, весной 1919-го, Гумилев с юной женой въедет в этот дом. В бывшую квартиру брата недавнего премьер-министра России Штюрмера. Дом был "элитным", но жилось в нем, спасаясь от холода, лишь в одной комнате да в прихожей, которую поэт превратил в кабинет. Здесь, отослав жену и родившуюся дочь к матери в Бежецк, поэт жил один, но один бывал не часто. Приходили Мандельштам, Андрей Белый, Ходасевич, Оцуп, Чуковский.
"Квартира была трепаная и обставленная чем попало, - пишет Георгий Иванов. - Хозяйство Гумилев вел весело. Любил приглашать к себе обедать и с церемонной любезностью потчевал пшенной кашей и селедкой. Если обедала дама, обязательно облачался во фрак и белый жилет и беседовал по-французски". Дамы и тут не переводились; и те, с которыми "шалил" - поэтессы Одоевцева (которую посадит однажды на шкаф и забудет снять), Наталья Грушко, Ида Наппельбаум, Ольга Ваксель, и те, кого любил нешуточно - певица-цыганка Нина Шишкина, его "тайная пристань", которой написал: "Любимейшей из любимых, крови моей славянской, последнему счастью..."
И ее, и других, смеясь, награждал великой драгоценностью тех лет - кусочком хлеба, поджаренным в печке на кончике детской сабли сына.
Шутки шутками, но продуктивен был необычайно, словно предчувствовал смерть. Тут издал сборник "Шатер", организовал студию "Звучащая раковина", был избран после Блока ни много ни мало председателем Союза поэтов. Он так летел к славе, что и после расстрела, в тот же год и в следующий, состоялась премьера "Гондлы", его пьесы, вышел в свет его новый сборник "Огненный столп" и были переизданы "Жемчуга", "Костер", "Фарфоровый павильон". Небывалый ведь в истории цензуры случай - государственный преступник казнен, а книги его выходят и выходят, словно отстреливаясь в бою...
И до последнего дня он не верил в свой арест: "Я слишком, - говорил, - известен..."
Год как день (1921, по август. Невский пр-т, 15/14/59)
"Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь. Гумилев". Восемь слов. Больше не напишет уже ничего. Слова выскреб на стене общей камеры N 7 (по другой версии - 77) в Доме предварительного заключения на Шпалерной. Фразу эту не только навсегда запомнит Георгий Стратановский, также арестант "Таганцевского дела", но и будет хранить ее в тайне - уму непостижимо! - семь десятилетий. Рискнет рассказать о ней только сыну. Вот в каком сумасшедшем страхе держали страну большевики - те, которые, по словам Гумилева, казались ему когда-то "не опаснее львов"...
Последний год Гумилев прожил как один день. Год - как день! Жил беспечно, словно насвистывая! Особенно когда переехал с женой сюда, где было во всех смыслах теплее, - в общежитие писателей Дома искусств. Здесь его ночью и возьмут... Но удивительно, он, фаталист, ни разу за год не заговорит о смерти. Напротив, с другом Шилейко спорил, что проживет до 53-х. А Ходасевичу как раз здесь говорил, что собирается жить аж до 90 лет. Говорил, представьте, за час до ареста, когда на Гороховой, в ЧК, Мотовилов (по другому прочтению - Мотивилов или даже Монтвилло) уже подписал ордер на его арест и даже вызвал машину, чтобы ехать за ним.
"Непременно до девяноста! - твердил Ходасевичу. - Мы однолетки, а поглядите: я, право, на десять лет моложе. Это потому, что я люблю молодежь. Я со студистками в жмурки играю и сегодня играл..."
Играл - это правда. Но ведь и со смертью играл. Его предупреждали, что за ним следят, а он всем рассказывал о "грандиозных замыслах". Написать историю мира с его сотворения, в 12 книгах, 5 томов "Искусства поэзии", по 300 страниц каждый; поэму "Дракон", тоже чуть ли не в 3 тома. Когда ему сказали, что такой поэмы никто и не прочтет, он, не без веселой угрозы, ответил: "Зато когда-нибудь ее заставят зубрить..."
В последний вечер поэт и его жена вернулись поздно. В 11 думали, кипятить ли чай? "Чая не пили, - вспомнит жена. - Он стал ложиться, попросил стихи Жуковского". Перед тем принес от служителя Дома две бутылки лимонаду...
Фотографии Анны АхматовойЭто все достоверно, остальное и поныне противоречиво. Все зыбко, кроме одного - был арестован и был расстрелян.
"Я арестован и нахожусь на Шпалерной, - передал на волю последнюю записку. - Прошу вас послать мне следующее: 1) постельное и носильное белье 2) миску, кружку, ложку 3) папирос и спичек, чаю 4) мыло, зубную щетку и порошок 5) еду. Я здоров. Прошу сообщить об этом жене".
Потом были только те 8 слов на стене камеры. И - его подпись.
Дословно
- Как в этом мире дышится легко!
- Скажите мне, кто жизнью недоволен,
- Скажите, кто вздыхает глубоко,
- Я каждого счастливым сделать волен...
- Пусть он придет! Я должен рассказать,
- Я должен рассказать опять и снова,
- Как сладко жить, как сладко побеждать
- Моря и девушек, врагов и слово...
"Сын жив, я знаю!" - бредила потом мать Гумилева. Кто-то убедил ее, что он бежал и пробрался в спасительную Африку. Друзья же догадывались о страшном. Алексей Толстой напишет: "Я не знаю подробностей убийства, но знаю, что он не подарил палачам даже взгляда смятения и страха". Иванов скажет глубже: "Ужасная, бессмысленная гибель? Нет - ужасная, но имеющая смысл. Лучшей смерти сам Гумилев не мог себе пожелать..."
Все верно: такую смерть можно заработать только такой жизнью!
Санкт-Птербургская адресная книга Николая Гумилева
- 1895-1897 - Советская, 3-я ул., 32/8 (сохр.)
- 1897-1900 - Невский проспект, 97 (сохр.)
- 1909-1914 (с перерывами) - 5-я линия, Васильевский остров, 10 (сохр., мем. доска)
- 1912, август - Невский проспект, 81 (сохр.)
- 1912-1914 - Тучков пер., 17/20 (сохр.)
- 1916, август - октябрь - Литейный проспект, 31 (сохр.)
- 1916, декабрь; 1917, апрель - Каменноостровский пр., 73-75/16 (сохр.)
- 1916-1917 - Марата ул., 2 (сохр.)
- 1917, январь - февраль - акад. Лебедева ул., 6 ф (сохр.)
- 1918, май - Некрасова ул., 7/18 (сохр.)
- 1918-1919 - Марата ул., 65/20 (сохр.)
- 1919-1921 - Радищева ул., 5-7 (сохр., мем. доска)
- 1920, август - сентябрь - Октябрьская наб., 72 (сохр.)
- 1921, по август - Невский проспект, 15/14/59 (сохр., перестроен)