"Служба из дурака сделает умного, а из умного - дурака"

В советское время считалось, что солдат царской армии был "серой скотинкой", которую нещадно эксплуатировали. Дневник дает возможность узнать, как простой крестьянский парень из сибирской глубинки воспринимал службу в армии, как складывались его отношения с товарищами и командирами. В дневнике не описаны яркие события. Автор не был участником боевых действий. Тем не менее со случайно дошедших до нас страниц уникального источника доносится живое дыхание времени.

Вначале автор рассказывает, как он со своими сверстниками участвовал в "вечерках", специально устраиваемых для молодежи, ожидавшей призыва в армию. В конце ноября 1912 г. в селе Реполово Тобольского уезда состоялась жеребьевка, определившая, кому предстоит отправиться на службу.

"Когда зашли в присут[ствие], там еще из начальства никого не было. Мы уселись все рядком и стали ждать. Пьяных было мало, и то из фил[инских]¹, из наших никто... Долго собиралось начальство, долго шла переписка, жеребья уже взяли челов(ек) двенадцать. Я взял шестьдесят четвертый и думал, что меня не хватит, так как набор всего двадцать два человека, жеребьев семьдесят три. Брать стали после обеда, Власка взяли. На другой день, двадцать девятого ноября, взяли меня. Я, конечно, не ожидал по своему здоровью и росту, что возьмут меня. Я был восемнадцатый...".

После жеребьевки автора дневника отправили в Тобольск, к месту сбора и распределения по родам войск и воинским частям. В это время призывники могли пользоваться еще относительной свободой: "Вечером девятого [декабря 1912 г.] часов в восемь приехали в Тобольск. Заняли комнату у Вавиловой. После чая пошли с Кузьмой и Власом в город. Ночью ничего... не видали и вздумали зайти в электротеатр "Модерн", показывали "Любовь или деньги" и "Привидение", драма. Более нигде не были. Утром после чаю пошли являться. У нас унтер отобрал наши билеты и отпустили на квартиру. Ходили с Кузьмой по магазинам и кое-что накупили...

Каждый день являлись в казарму, нас строили по проходам, и солдаты учили здороваться, кричали, расхаживая: "Здорово, молодцы!" или "Здорово, братцы!" Мы отвечали: "Здравия желаем, Ваше благородие!"... Нас строили по азбуке, сначала фамилии на букву "А" и так далее, и в то же время разбивали, кого в артиллерию, в железнодорожный батальон и т. д. Влас ушел в гвардию, самаровские² двое в артиллерию и один в железнодорожный батальон. Кузьму, Лыткина, Корепанова и меня назначили в 4 Сиб. стр. полк. Можно было остаться в городе, т.е. в Березов[ской] команде, по желанию оставляли, но мне хотелось повидать Сибирь и города, я не стал просить оставлять меня.

В четыре часа отпускали по квартирам, у кого не было денег, те спали тут же... Вино мы не пили, вечерами пели песни, играли и шумели. А деньги шли и шли, куда ни пойдешь, все надо деньги...

Пятнадцатого нас уже не пустили на квартиры. Был телесный осмотр и повели выдавать обмундирование. Интересно было смотреть, как новобранцы входили мужиками и выходили полусолдатами...

После обмундирования нас повели обедать. По дороге, у которых были свои, бросали им свою одежду. Я шел и оглядывал себя. Дали новую шинель, валенки и башлык".

В пути от Тобольска до Тюмени призывники проводили время в "забавах", доставлявших немало хлопот местному населению: "Черт знает, что только не делали по деревням новобранцы. У татар били окна, бросали палки в окна и людей, таскали снопы из кладей, забегали в дома и брали хлеб и что попадет, на станциях за чай не платили, и нас из села... не выпускали, требовали денег. Партионный отдавал, сколько просили, и тогда только нас отпускали...

Под Тюменью нас встречали мужики с палками и полиция, высланная из Тюмени. В деревни последние сутки почти не заезжали и не останавливались. Страшно хотелось есть. Новобранцы бегали по домам, выпрашивали хлеба..."

Тюмень стала пунктом временного пребывания, откуда будущих солдат отправляли в различные уголки страны: "В Тюмень приехали ночью, на реке под Тюменью нас построили и через город повели пешком. Сначала шли по реке, прошли под мостом и сразу попали на освещенную улицу. Тюмень много лучше Тобольска, много магазинов, и магазины красивые, некоторые с мраморными колоннами. Нас увели на другую сторону города и привели к воротам, за которыми кругом были двухэтажные каменные казармы... Пришел воинс[кий начальник], нашел большие беспорядки, кричал, запретил шуметь, курить, играть и петь, и только что ушел, шум еще усилился, несмотря на крики солдат, чтоб не шумели.

Мы приехали в Тюмень на двадцатое декабря. Утром разбудили рано, мне сильно хотелось спать и приходилось вставать, так как стаскивали за ноги... Пришел воин[ский] начальн[ик], сделал опрос претензий, никто жалоб не заявил. Воин[ский] начальн[ик] начал говорить, что мы как дорогой, так и сейчас держим себя, как бабы, что солдат не должен так себя держать и т.д. Мы, конечно, притихли...

Нас начали рассчитывать, становя по десять человек, один одному в затылок. Мы, все свои, стали вместе, чтоб попасть в один десяток... артиллеристов разбивали особо от пехотинцев. Парт[ионный] говорил десятским, чтоб они знали число и фамилии своих людей, не давали пить и буянить и раздавали кормовые деньги.

Воин[ский] опять пришел, и мы все уже были рассчитаны. Он составил нас по десяткам и говорил, как надо вести себя в дороге, говорил также, что вагоны будут третьего класса и чтоб мы, когда будем садиться, не побили углами своих сундуков..."

Погрузившись на Тюменском вокзале в железнодорожный состав, призывники отправились на восток. В дороге у автора дневника находилось время для размышлений о прошлой жизни, о тех переменах, которые с ним произошли в последние недели. Оторванность от привычной обстановки настраивала на меланхолический лад: "Стоя вечером у окна, я смотрел в окно и думал, думал без конца. Мне думалось, что такое служба и что со мной будет на службе. Иногда казалось, что меня поезд везет прямо на какое-нибудь место мученья (судя по рассказам), или думал, что во что бы то ни стало буду примерным солдатом и т.д.

Часто-часто думал и про "О"³, мне припоминались все подробности наших встреч и разговоров. Милая, дорогая "О", какие счастливые минуты проводил я с тобой. Мне дома говорили, что "рекрут и погудит, и попьет вина". Я думаю, который гулял и пил, как бы ни проводил весело свое рекрутство, он не был так счастлив, как я с "О". Если бы я был на вечерках, пил вино, проводил время с девками, сейчас бы это все прошло, и я забыл бы уже давно, но "О", дорогую "О" я не забуду никогда. Встречу ли я ее или никогда не увижу, но время и она сама всю жизнь мою будут мне памятны.

Подходит Новый год, дома "О" устраивает елку, а я один среди чужих и оторванный от всего дорогого, что было у меня. Мне скучно, я не могу найти себе места, тесно в вагоне, но что делать, что делать, надо все переносить, чтоб быть опять свободным".

По Транссибирской магистрали, через Иркутск, тоннели Кругобайкальской железной дороги призывники прибыли к границе России и Китая: "На станции Маньчжурия нам была пересадка. На станцию приехали вечером, вечером же и пересели в новые вагоны телячьи (теплушки)... Везде по вагонам появилась китайская водка по двадцать четыре копейки бутылка. Поезд был оцеплен солдатами, которые не пропускали с вином, у многих отбирали. Мы тоже захотели попробовать китайского вина, и послали за бутылкой... Новобранцы научились проносить вино, проносили в хлебе и вдвоем: наберут вина и идут, который с вином, тот не убегает от солдат, а без вина, завидя солдата, побежит, его поймают и пока обыскивают, новобранец с вином убежит в вагон.

Набрали у китайцев карт, по пятнадцати копеек колода, и карты хорошие. Спички два коробка на копейку, чай, который у нас по рублю с полтиной, здесь полтина, папиросы пятьдесят штук пять копеек.

Все новобранцы сразу обогатели. Часа через два после пересадки появились пьяные. Нашлись охотники к девкам, тоже дешевка. Я долго болтался с патрулями, спрашивал все про службу. Нас в вагоне двадцать человек, разделены на два десятка. Над обоими десятками старший, тоже новый..."

В начале января 1913 г. Е.Н. Захаров прибыл в Приморье, к постоянному месту службы, в 4-й Сибирский стрелковый полк 1-й Сибирской стрелковой дивизии I Сибирского армейского корпуса Приамурского военного округа.

"Был телесный осмотр, смотрели, как на приемке, вешали на весах и прививали оспу. Кажется, шестнадцатого [января] разбивали по ротам. Еще до разбивки спрашивали, кто знает какое мастерство. Я сказал, что я столяр... Для разбивки нас построили внизу в фехтовальном зале по обеим сторонам, а нас, мастеровых, с одного конца посредине. Один по одному собирались офицеры, сначала младшие по чину, а потом и старшие. Взади всех пришел полковник Ерошевич, тогда врем[енно] командующий полком. Сначала разбивали мастеровых. Пол[ковник] Ерошевич писал мелом на груди каждого, в какую роту назначается, и ему говорили, в какой роте каких нет мастеровых. Подошел ко мне:

- Ты какое знаешь мастерство?

- Столяр, - ответил я.

- В девятой роте мало. Нет, в девятой есть, в десятой тоже есть, в одиннадцатую роту надо, там мало, - говорили ему. И Ерошевич написал у меня на груди цифру "одиннадцать", и нас увели в коридор, и приемщики из каждой роты разобрали нас.

На другой день из каждой роты пришли по учителю, рассадили нас поротно и начали учить словесности. Учили так.

- Кто у тебя полуротный командир? - И сами же отвечали:

- Подпоручик Ковалев второй.

И так далее до полковника. Я сразу запомнил все фамилии, а чины-то уж давно знал, и, когда спрашивали, бойко отвечал и говорил громко, как учили, так что обратили внимание на меня не только учитель, но и ученики, и прочие новобранцы. Учитель подзывал какого-нибудь солдата и спрашивал меня, как называется батальонный или ротный. Я отвечал бойко, солдаты дивились и спрашивали меня все почти одного.

Когда после занятий собрались все в кучу, пошли разговоры, у кого какие в роте начальники, и кто запомнил хорошо, и кто плохо, что учили и записывали...".

Дальнейшая жизнь новобранцев была заполнена знакомством с правилами солдатской жизни и элементами начальной военной подготовки: строевыми занятиями, стрельбой, спортивными упражнениями: "Как-то быстро и сразу втянула меня ротная жизнь в свою среду. Забылись и деревенская жизнь, и друзья, и даже "О" вспоминалась, не оставляя почти никакого впечатления, как сначала...

Дни обученья были однообразные. Будили в шесть часов. Я вскакивал, наскоро заправлял матрац; мы спали на нарах, в роте коек нет, только в первой и второй роте койки. Одевался, брал полотенце и шел умываться, потом чистил сапоги, фуражку и бляху, становился на смотр почти всегда первым. Учитель замечанья мне делал мало, хоть когда и делал, так совсем не так, как прочим, а просто говорил: "Захарко, ты это плохо почистил"...

После смотра шли на молитву и пили чай... После чаю прогулка и бег, потом повороты и сдваивание рядов, словесность, гимнастика, вольные движения и обед, после обеда до двух часов отдых, грамотность и строевые занятия. Вечером занятия не были вместе, занимаются, кто что изберет.

Выдали ружья. С ружьем я освоился скоро и ружейные приемы делал, не отставая от других. Я купил устав и сначала крепко взялся за него, залезу за печь и учу, что нужно... Ученье шло хорошо, и я радовался, что все идет хорошо и не так, как рассказывали про ученье в деревне...

На турнике и на лестнице я работал хорошо и на брусьях ничего. Изо всей гимнастики я не мог скакать вдоль через кобылу, за что мне и попадало ремнем от подпрапорщика, и как бы я ни скакал, перескочить не мог и всегда растягивался на кобыле. Через кобылу из молодых прыгали немногие, и стрелки многие не могли прыгать...

В марте начали нас приучать к пороховому дыму, водить на стрельбу. Сначала ходили молодые, прибывшие раньше нас, потом и мы; стреляли из тира на двести шагов в поясные мишени. Нам говорили, как надо стрелять, держать ружье, спускать курок и т.д. С нами стреляли еще из каких-то рот молодые. Давали по три патрона. Я попал только две пули.

После стрельбы я вышел из тира, ефрейтор какой-то роты построил "промахов" и занимался укреплением рук. Было холодно, руки у них мерзли, и они чуть не плакали, но ефрейтор командовал беспощадно. Я стоял и смотрел, мне представлялась служба во всем своем блеске. "Если все хорошо, так хвалят, а случится неудача - замучат беспощадно", - думал я... Стрельба разделялась на приготовительную, упражнительную и боевую. Стреляли на двести [шагов. - В.Ц.] в поясные, на триста или четыреста - в головные и на пятьсот и далее до тысячи четыреста - в рост. Я более трех не попадал, и то только один раз попал три, но и промахов не давал, за них ставят под ружье, а я не любил стоять...

После Пасхи мы занимались более на улице и в поле. Пойдем на стрельбу, и старики стреляют, и мы занимаемся: гимнастикой, словесностью и ружейными приемами. На стрельбище приходят торговцы с сайками, булками и кренделями; у кого деньги, те брали и ели, а у кого нет - просили или в глаза смотрели...

Когда ходили на полевые занятия, меня отправляли дозором и часто за старшего, а если рассыпались в цепь, я ходил левофланговым дозором... В апреле уже занимались общим строем, гоняли на полевую гимнастику... Как пойдут в казарму, двое или трое есть хромых. Часто сильно ушибаются, падая с турника или с какого-либо снаряда. Если отдадут в приказ, что в такой-то роте ушибся или убился солдат, то наш подпрапорщик запретит заниматься на снарядах в свободное время, чтоб не случилось несчастия, и потом сам же говорит, что солдаты ленятся упражняться гимнастикой в свободное время".

Общение солдат друг с другом, их интересы и настроения мало отличались от тех, что были распространены в советской или в современной армиях. Все мысли военнослужащих сосредоточены на доме, ожидающейся рано или поздно демобилизации. Ностальгия по "гражданской жизни", сожаление об упущенных возможностях, переосмысление прошлого переполняли новобранца: "Любимый у солдат разговор - про увольнение, а сколько про него шуток и прибауток - не перечесть. Если молодой что-нибудь делает, ну хоть несет бак с супом, ему говорят: "Сколько тебе таскать-то?" Если увидят жеребенка, то кричат: "Внимание, тринадцато [1913 год призыва. - В.Ц.] лето!" А если услышат - играет музыка, марш, кричат: "Внимание, одиннадцатый год!" и начинают притопывать.

При встрече стрелок со стрелком начинают разговор всегда почти с одних слов: "Как живется, письма получаешь?" Письма у солдат - первое удовольствие, а из деревни их так писать скупятся. Солдаты последние гроши собирают и посылают домой письма.

Сойдешься с товарищем, и разговор про своих, про деревню, и первым долгом спрашиваешь: а что, письма не получил, не знаешь, что у них хорошего? Каждый стрелок любит говорить про письма и про увольнение... Жизнь солдата скучна и однообразна, никакого удовольствия, кроме писем, недаром солдаты так их любят. Мне как-то сразу бросилось в глаза, что служба сама по себе не так тяжела, как тяжела скука и одиночество, также и неволя...

[Дома] кажется, [что] много заставляют работать. А сейчас и рад бы пожить как жил, но тут командуют: "Эх ты, серая пробка, еще мать со станции не ушла, а ты об увольнении говоришь, завтра не в очередь будешь писарем по взводу!"

В суровых буднях воинской службы можно было найти моменты радости: "Поверки в лагере мне очень нравились, когда играла полковая музыка, особенно когда играли "Коль славен". Какое-то приятное чувство охватывает в это время, и какие-то радостные неуловимые мысли вскружают голову. Уходя, музыка играет походный марш, и стрелки дают себе волю, особенно одиннадцатый год, ведь запас всегда провожают с музыкой".

Дневник Е.Н. Захарова показывает, что отдельные элементы неуставных взаимоотношений существовали в армии еще сто лет назад: "Сколько я прожил в роте, никогда не видал, чтоб старослужащие наказывали молодых, а вот, говорят, одиннадцатый год, что девятый и десятый год⁴ были собаки, не давали никогда молодым как следует пообедать, ставили на ложки и требовали, чтобы не ломали ложек, клали на ящики свои спать или стоять на полусогнутых ногах, делать упоры и ходить гусиным шагом...

Сначала в роте обращались с нами хорошо, не так, как говорили, что молодым в роте нет места от старых дядек. Дико и сверхъестественно показалось сначала в роте, боишься пошевелиться, сказать лишнего слова или пройти лишний раз по роте, хоть нам и ничего дурного никто не делал, но, помня более рассказы других, как обращаются с молодыми...

Купец Ф.В. Киселев - житель деревни Юрты Новоселовы, с которым был знаком автор дневника.

Иногда после занятия нас собирали и заставляли скакать через кобылу; который перескочит, тот идет оправляется, а который нет - за пирки, и когда все перескачут, нас из-за пирок выпускают по одному. Который выйдет, его возьмут, нагнут, и стар[ший] обучающий ремнем - раз, раз, и когда отпустят, несешься вприскочку по проходу, а когда скомандуют "За пирками равняйсь!" - выровняешься, "Налево!" - повернешься, "Садись!" - сядешь и пойдешь гусиным шагом, а ст[арший] обучающ[ий] с ремнем встречает каждого. Я всегда попадал за пирки, когда скакали через кобылу, и как бы учитель меня ни подбадривал, я никак не мог перескочить... Все остальное я делал хорошо...

Подп[рапорщик] ...так был зол, что за самую маленькую ошибку бил по маске⁵".

Служба настраивала на "философские" размышления: "Служба из дурака сделает умного, а из умного - дурака. Можно сказать, что кто на службе не бывал, тот и горя не видал. Я вот только не успел еще носа обогреть в роте, а служба садится на плечи, заставляет жить и оглядываться, чтоб каждый день был на учете... Сейчас, думая, как я жил дома, я каждый раз называю себя дураком, не умел жить и пользоваться жизнью...

Дики и пустынны казались окрестности около казарм, когда нас выгоняли на прогулку. Как-то невольно вспоминалась деревенская жизнь и люди, окружавшие тебя. Дома я думал: к чему так рекрута гуляют и дурачатся? А теперь понял, что каждому дорога свобода, и, казалось, дешевой ценой продают ее новоб[ранцы], бражничая, надо разлучаться со свободой, делая что-нибудь совсем непостижимое и сверхъестественное.

Все друзья терялись у меня в памяти, как в тумане, а "О" яснее и ярче представлялась в уме моем. Мне казалось, что я любил ее дома мало и не так, а надо было любить, как я сейчас люблю. Но что с воза упало, то уже пропало. Может быть, и еще когда-нибудь увижу дорогую "О" и буду любить, как сейчас люблю, чтоб от одной мысли об ней сердце стучало в груди и кровь бросалась в голову, если "О" не разлюбит меня. Три года долгие, много воды утечет, надо крепко любить, чтобы за три года не разлюбить. Конец венчает дело. Увидим!...

Будничные дни проходили незаметно, но праздники были скучные, выйдешь за лагерь с каким-нибудь товарищем, говорить с ним нечего, и если что говоришь, то как-то через неволю, а то лежишь, и думается вся прожитая жизнь и вся дорогая теперь воля, которую ранее не замечал и не ценил. Много-много разных невеселых дум передумаешь, а как тяжело, и выхода нет, и невольно миришься со своей участью, не ожидая впереди что-то хорошее. Эх, тяжела и грустна солдатская жизнь. Все что-то не хватает, что-то недостает, как больному человеку, которому болезнь напоминает, что он болен. Редко-редко подвернется счастливая минутка, как искра, вспыхнет и потухнет, и кругом темнота..."

На первые месяцы службы Е.Н. Захарова пришлось несколько праздников. Каждый из них проходил по определенному сценарию. 12 февраля отмечался ротный праздник: "Нам выдали мундиры. Мундиры были плохо пригнаны и сидели на нас мешками. В праздник утром нас построили в две шеренги вдоль прохода, по бечевке выровняли в ожидании ротного командира; ротным командиром был тогда... Прокофьев...

Пришел ротный ком[андир] и поздравил нас с праздником. Нас построили в столовой кругом иконы Ивер[ской] Б[ожией] М[атери]. Пришел полковой священник и, наконец, командир полка. Отслужили молебен, мне пришла очень горячая охота молиться - так, что навертывались слезы на глаза. Затем кричали "Ура!" за здравие государя, государыни, наследника престола, командира полка, ротного командира и бывшего комроты Богданова, с которым выбыли портреты государя и наследника с собственноручными надписями, затем за здоровье полкового священника и опять командира полка, и за свое здоровье и счастливое окончание службы, и своих родных и знакомых, и благополучное возвращение домой. И грянули же мы за свое здоровье!

Нам раздали по два фунта булки и по полбутылки пива. После обеда пришли музыканты и играли до пяти часов. Я в первый раз слышал... хор полковой музыки, и музыка мне почему-то не понравилась, я отнесся к ней равнодушно..."

21 февраля 1913 г. в полку торжественно отметили 300-летие дома Романовых: "Утром в день юбилея нам выдали новые шароварки защитного цвета, серые папахи, новые ремни поясные, ружейные и подсумки. Мы оделись и построились, нас осмотрели и повели на полковой плац, и когда собрался весь полк, пошли на гарнизонный плац около гражданской тюрьмы.

Все солдаты с нетерпением ожидали трехсотлетия, думая, что сбавится срок службы. На плацу уже построились Второй, Третий, Пятый и Двадцать первый полки с батареями и пулеметными командами и кавалерия. Некоторые роты в полках выравнивали по бечевке. Приехал начальник дивизии генерал-майор Сидорин⁶, объезжал полки, потом служили молебен. Я чуть не отморозил уши во время молебна. Солдаты говорили, что после молебна будут читать манифест. После молебна кричали "ура!" и стреляли из пушек, затем проходили церемониальным маршем мимо начальника дивизии сначала полки по порядку номеров и затем батареи, от батарей был сильный грохот и шум. В первый раз я видел так много войска, офицеров и пушек... Очень много было вольного народа. Особенно хорошо было, когда играли полковые музыки во время приезда начальника дивизии.

По казармам пошли с песнями. Когда шли по прямым улицам, штыков было, как лесу. Сначала шли пехота и конница, взади артиллерия. От песен содрогался воздух, каждая рота пела свою песню. Полк от полка шли на пятьдесят шагов, батальон от батальона - на двадцать пять шагов, а рота от роты - на десять шагов. В ротах нам дали по полбутылки пива и по фунту [белого. - В.Ц.] хлеба. Солдаты дождались объявления манифеста, но манифест-то был только насчет арестованных.

На другой день ходили в унтер-офицерское собрание на спектакль, играли "Сусанина". И после обеда пошли в городской театр (народный дом)".

Воскресенье, 14 апреля 1913 г., пришлось на праздник Пасхи: "В роте построились, взводные и отделенные христосовались с нами и сели разговляться; получили по порции пасхи, сыру, колбасы и по два фунта [белого. - В.Ц.] хлеба, разговелись - и спать. Праздновали три дня. Ходили в солдатский театр и на плацу делали гимнастику... но только вольные движения под музыку, на снарядах не делали, потому что во время упражнения много человек ушиблись".

Принятие присяги означало изменение статуса военнослужащих. "Молодые солдаты" становятся "стрелками", несущими всю полноту ответственности перед государем за нарушение воинского долга: "Неожиданно разнеслась весть, что первого мая молодые будут принимать присягу, я был рад этому, думая, что лишняя забота об ученье свалится. Первого мая день был веселый и теплый, нас построили на полковом плацу, собрались все офицеры, принесли знамя, играла музыка. После присяги прошли церемониальным маршем и с песнями по ротам".

Несколько дней спустя состоялся экзамен, который подвел итоги "курсу молодого бойца": "Перед экзаменом нам говорили: "Как подкачаете на экзамене и скажут подзаняться, тогда могила, зарывайтесь"... Ротный мне говорил, что будут спрашивать на экзамене, я старался запомнить, мне страшно не хотелось подкачать... Третьего мая был нам экзамен. Все три роты разделили на три взвода. С первым взводом занимался командир полка, со вторым капитан Бобровский-Королько⁷ и третьим подполковник Соколовский. Сначала общим строем делали ружейные приемы и рассыпание в цепь, потом развели по взводам и занимались фехтованием, сигнализацией и сигналами, взади - словесностью по ружейной части...

После обеда были гимнастика, грамотность и словесность. В нашей роте делали плохо. Через кобылу с ручками скакали и падали, на брусьях задачу выполняли немногие. Через кобылу я тоже неудачно скочил. Скочил хорошо, а приседание не вышло, запнулся и слетела фуражка, а ранее скакал хорошо. На брусьях мне не пришлось делать, на турнике тоже задача была нетяжелая, но все делали плохо. Мне удалось на турнике. Соколов[ский] сказал, когда я соскочил на землю: "Это он хорошо"... На лестнице тоже плохо работал, потому что было очень тяжело, а ранее лазил лучше всех... Был назначен смотр старослужащим, и их почти не выпускали из-за столов, все время долбили словесность, словесность они знали хуже самого плохого молодого солдата...

В половине мая был назначен смотр молодым стрелкам всего полка корпусным командиром генералом от кавалерии Плешковым⁸. Нас опять начали учить, что будет спрашивать корпусный и т.д.

Для смотра выстроили на плацу во всей новой полковой амуниции и [с] полной выкладкой. Выравнивали по бечевке. Офицеры были все налицо, потом начали собираться и генералы, сначала пришел командир бригады генерал-майор Жуковский⁹, потом начальник дивизии генерал-лейтенант Сидорин, генералы в ожидании корпусного ходили и осматривали стрелков. Корпусный приехал на автомобиле, заиграла музыка, раздались команды "Смирно!" и "Слушай на краул!". Поздоровавшись, корпусный обходил, осматривал стрелков, мы стояли не шевелясь, только поворачивали за ним головы. Корпусный еще совсем молодой генерал, а глаза такие веселые-веселые; если на него глядеть долго, то никак не удержать улыбки.

Обойдя всех, корпусный поблагодарил нас за отличную стойку. Перестроив роты, пошли церемониальным маршем. После марша построились опять в прежнем порядке. Скомандовали: "Четные роты, налево шагом марш!". Четные роты вышли и стали у летнего театра.

Корпусный зашел [к] первой роте, и ротный начал командовать, сначала ружейные приемы и стрельбу. После проверки каждой роты корпусный говорил: "Хорошо" - и благодарил. Когда корп[усной] обошел все роты, тогда приказали снять амуницию. Мы все с себя поскидали, вышли из-за ружей и построились около гимнастических снарядов.

Началась словесность. Корпус[ной] что спрашивал, для меня было знакомо, и я дожидался, что он спросит меня, мне очень хотелось этого. Корпус[ной] прошел мимо меня и остановился от меня у третьего человека. Если спросит что-либо у кого-нибудь и только что стрелок начнет отвечать, а кор[пусной] уже конец доскажет сам и потом говорит: "Совершенно верно. Совершенно верно".

После словесности нас партиями рассчитали, кого на турник, кого на кобылу и т. д. Партия, в которой стоял я, угодила на лестницу в учебную команду. В команде мы долго ожидали кор[пусного], и когда он пришел, мы были уже построены по порядку рот, начали лазить. Кор[пусной] благодарил каждую роту по окончании лазки, некоторых стрелков благодарил отдельно, если хорошо пролезали, но мало пролезали хорошо. Залезая, я думал, что пролезу хорошо, но пролез скверно, а кор[пусной] все-таки поблагодарил".

Немалую часть времени у солдат отнимали наряды и различные хозяйственные работы: "Раза два был дневальным по роте. Молодых дневальных во время смены гоняют на занятия, а я, как сменюсь, меня старослужащие положат спать между матрацы и забросают шинелями, чтобы подпрапорщик не видал; как в первом, так и в четвертом взводах старослужащих меня любили и никогда в обиду не давали...

Работы было очень много. Шили разные мешочки под чай, сахар, сушеную зелень и так далее, выкладывали в вещевые мешки полную выкладку. Одеяла тюковали и выносили на плац, одевали полную походную амуницию. Одним словом, работы была масса, а меня поставили дневальным у винтовок, и я стоял, как дурачок. Шесть часов стоял и шесть спал. Молодые все мне завидовали, говоря, что ему служба стоит... а тут нет покою день и ночь. Так я стоял дневальным целые трое суток...

Двадцать девятого мая вся рота пошла на стрельбу, а меня отправили в сборные лагери рассаживать капусту. Нас было немного, человек пятнадцать: которые боронили, которые загребали и садили... До вечера мне пришлось таскать воду поливать капусту. Я сильно устал. Когда пошли в полк, была грязь, я промочил ноги и стер до мозолей. На поверке я незаметно для себя отставил ногу, когда играли "Коль славен", и отделенный Лобачев... мне за это наряд уборного на кухню".

Во время работ вне расположения части солдатам приходилось сталкиваться с местным населением. На страницах дневника приводятся небольшие этнографические зарисовки: "У одного конца озера была корейская деревня... Деревня небольшая, и среди улицы очень грязно, и навалены всякие отбросы. Фанзы обмазаны глиной и покрыты соломой. Трубы сделаны из досок и всегда возле фанзы, а не на фанзе, как у нас... Я заглядывал в фанзы, и меня разил какой-то очень противный запах. Устройство внутри фанзы почти одинаково. Часть фанзы или по обеим сторонам около стен занимает полок (нарки), под нарками печь, и наверху печи вставлен котел (как у ост[яков]), в котором они варят и пекут хлеб... На конце деревни стояла какая-то большая фанза, огорожена оградой. Мы зашли. Китаец пек лепешки из крупчатки в котле, мы стали просить его продать нам на две копейки, китаец не соглашался, мы вязались и отдавали деньги. Наконец он взял деньги, посмотрел на них, взял лепешку и положил деньги на лепешку, отдал нам. После этого повернулся к двери и, подталкивая нас, говорил: "Ходи, ходи, солдата, ходи". И выпроводил таким образом за ворота. Лепешка вкусная, только без соли... Мы забрались в фанзу к корейцу, и один из нас по очереди караулил.

К корейцу пришел гость. Корейка подала ханжи и в чашке мелко изрезанное мясо. Угощались не по-нашему. Сначала налил ханжи в чашку хозяин и подал гостю. Гость выпил и налил, подал хозяину. Мясо ели двумя палочками. Я никак не мог научиться взять кусочек дерева, а корейцы работали не хуже, чем мы вилкой".

Вскоре молодого бойца, признанного при медицинском осмотре нестроевым, определили денщиком к одному из офицеров: "Вечером тридцатого мая я пришел с кухни поздно, меня встретил дневальный и тотчас же заявил, что я назначен вестовым к полковому адъютанту. Я немного удивился, что так скоро получил командировку, а потом меня осенила мысль, что вестовой - лакей, и мне стало очень неприятно. Разве я думал быть лакеем? И как-то стало совестно самого себя, значит, я более никуда не годен, и меня всунули в первое попавшее место. Я сел возле палатки и долго, долго думал. Мне представилось, как будет недовольна "О", узнав, что я денщик. Я сначала подумал, что ничего не буду писать об этом, но потом решил написать, а там будь что будет. Если любит, то не разлюбит, а если делает вид, то напишет, что не то от меня ожидала, и все кончено. В палатке мне отделенный сообщил то же. Тревожные мысли мучили меня всю ночь, и я долго не спал, обдумывая свое положение".

Дневник обрывается вскоре после того, как автор начал исполнять обязанности денщика. Даже по приведенным фрагментам очевидно, что повседневные интересы простого солдата, его настроения не слишком отличались от распространенных в современной армии. Ожидание писем из дома, окончания службы, воспоминания о родных и любимых скрашивали его жизнь. Будни были заполнены обязательными элементами, из которых и состояла и до настоящего времени по-прежнему состоит служба: обучение, наряды и работы, смотры и проверки боевой готовности, а также скромные праздники.

• ^{1. Из села Филино Тобольского уезда.}
• ^{2. Из села Самарово Тобольского уезда.}
• ^{3. Вероятно, Слинкина Ольга Дмитриевна - в 1911-1915 гг. учительница церковно-приходской школы с. Новоселово Тобольского уезда.}
• ^{4. Т.е. призванные в 1909 и 1910 гг.}
• ^{5. При фехтовании на штыках.}
• ^{6. Сидорин Леонтий Леонтьевич (1852-1918) - генерал-лейтенант, командир 1-й Сибирской стрелковой дивизии (30.07.1907-08.02.1914). В дальнейшем командир V Сибирского армейского корпуса. Участник Первой мировой войны. Расстрелян большевиками.}
• ^{7. Бобровский-Королько Константин Викентьевич - капитан 4-го Сибирского стрелкового полка.}
• ^{8. Плешков Михаил Михайлович (1856-1927) - генерал от кавалерии (с 14.04.1913), командир I Сибирского армейского корпуса (с 11.05.1912). Участник Первой мировой и Гражданской войн. Умер в эмиграции в Харбине.}
• ^{9. Жуковский Владимир Иванович (1860-1914) - генерал-майор. Командир 2-й бригады 1-й Сибирской стрелковой дивизии (с 21.06.1912). Во главе бригады участвовал в Первой мировой войне. 5 октября 1914 г. погиб в бою. Посмертно награжден орденом Св. Георгия 4-й степени.}

Иллюстрации предоставлены В.С. Колмаковым - учителем истории Нялинской специальной школы-интерната для детей-сирот (село Нялинское, Ханты-Мансийский автономный район, Тюменская обл.).