Заложник ШКИДы

Существует последнее письмо Белых, адресованное Пантелееву, со штемпелем на конверте "11.8.38". За три дня до смерти. Страшно смотреть на прыгающие, порой бессвязные и алогичные строчки, но еще страшнее представить себе состояние человека, в сознании которого уже многое путается, хотя он упрямо продолжает верить в будущее: "Надеялся я еще на пару свиданий в августе и на одном увидеть тебя. Посидеть на табуреточке и поговорить с тобой о самых простых вещах... Наконец, разве нечего нам сказать о задуманном, об испорченном, о дурном и хорошем, чем несет в воздухе".

И тут же рядом: "Алексей, у меня странное такое впечатление, что я пишу, а меня волокут наверх санитары, отчего и строчки дрожат".

Он ждет своего близкого дня рождения, верит в какой-то по этому поводу маленький праздник.

И вдруг заключительная строка: "Кончено все..."

Донос на Григория Белых написал его близкий родственник, дабы улучшить свои квартирные условия. При обыске были изъяты частушки, ставшие обвинением в "деле" Белых. В последние годы он увлекался народным фольклором...

После ареста Григория Белых его имя на много лет исчезло с книжной обложки. Родина

Простонародное, неистребимо бузящее рвалось из Григория Белых (в повести Гришка Черных по прозвищу Янкель) всю его короткую жизнь. В год скромного юбилея полузабытого писателя и 50-летия выхода на экраны "Республики ШКИД" грех не вспомнить, чем стали и этот фильм, и книга для моего (и не только моего) поколения.

Чеховское пенсне Викниксора

Я не был знаком лично ни с режиссером Геннадием Полокой (прежние ленты которого как-то не задели), ни с актером Сергеем Юрским (который блистал на питерской сцене, и до меня долетали чужие восторги).

А тут - потрясение, дотоле не испытанное.

Только предупреждаю, надо учитывать момент написания: грань между накренившейся романтической верой идеалистов-"шестидесятников" и крахом империи, покончившим с этой верой. Это еще не произошло. Только нависло.

Вот то письмо авторам фильма:

"Когда кинематограф дошел, наконец, до мысли поставить "Республику ШКИД", эта книга была уже не просто текстом - просто повестью, динамизм и внешняя эффектность которой предполагали киновоплощение, - вокруг этой книги теснились полузабытые и свежие легенды, накопленные за сорок лет ее бытования в умах. В сознании нынешних шестидесятилетних людей эти легенды были уже сильнее непосредственных воспоминаний о тексте - текст они читали сорок лет назад, молодыми парнями, и это они создали тогда повести Григория Белых и Л. Пантелеева легендарную популярность - воспоминания об этой книге остались для них символом их молодости, их душевной раскованности, той великой "бузы", которую история подарила им в самом романтическом возрасте...

Теперь, когда повесть вернулась к читателям, она нашла новых приверженцев среди самых молодых и простодушных ценителей динамизма - среди нынешних школьников, знающих лишь понаслышке о "веселых" 20-х годах, но искренне отдавшихся задору этой бузотерской, лихой и острой книжки.

Фильм невольно соперничает с книгой на почве этой веселой лихости. На этой почве он книге заведомо проигрывает. Книга написана как очерк о массе, она писалась "снизу": глазами бузящих воспитанников школы имени Достоевского. Она строилась как сбивчивый, захлебывающийся рассказ о непрерывной бузе, о "хулиганской республике" и о ее войне с "халдеями". Подробнее всего в книге описывались конкретные приемы этой войны - уморительные стенгазеты, прозвища... Сквозь клубящийся дым бесхитростного повествования едва видны фигуры педагогов, всяких там Алник-попов, и даже всесильный директор Викниксор там не столько художественно суверенная фигура, сколько объект переменчивых эмоций бузящих беспризорников-шкидцев.

Кинофильм, который Г. Полока снял по сценарию Л. Пантелеева, это не взгляд снизу и не взгляд сверху - это какое-то сложное соединение того и другого; я бы сказал, что это попытка выявить высший смысл в происходящем внизу. Авторы и актеры показывают и разыгрывают шкидские будни с великолепным знанием деталей - чувствуется рука Пантелеева, - но эти буйства уже не являются для них самовыражением талантливости, ценным безотносительно, как то было в книге...

У фильма - иной воздух. Здесь из массы выделены четко индивидуализированные герои; здесь пробиты в пьянящем тумане прямые и ясные сюжетные трассы-новеллы, и в них поселились личные отношения; и скрещиваются эти линии в одной решающей точке - именно там, где стоит печальный и искушенный, мудрый и находчивый, смешной и трогательный Сергей Юрский, резко приблизивший к нам мифического Викниксора - директора Шкиды Виктора Николаевича Сорокина, музыканта и интеллигента, сидевшего когда-то на одной парте с Блоком, а тут усмиряющего буйную "Школу социально-индивидуального воспитания имени Достоевского".

В Викниксоре Юрского, в человеке, носящем чеховское пенсне, заключается ответ на те неизбывные вопросы, которые высекают создатели фильма из взрывчатого своего материала. В сущности, тема фильма - не буза, в которой выявляются талантливые натуры вчерашних беспризорников. Тема фильма - чеховский герой, человек XIX века, интеллигент и гуманист, попавший в обстановку содома и гоморры. В этой обстановке он становится так же нелеп, как и его воспитанники. Они поют - под "зубарики" - песню о том, что у кошки четыре ноги, а он - под рояль - "Гаудеамус" по-латыни, "рыцарский" романс Кукольника "Клянусь я сердцем и мечом"; состязание старомодной, беззащитной культуры с юной, простодушной и безжалостной наивностью принимает характер взаимной мистификации, точно так же, как торжественные мелодии старинных гимнов фантастически стыкуются с рыдающей интонацией приютских песен.

Рыцарское начало, которое играет в Викниксоре Сергей Юрский, подсвечено шутовством со всех сторон - это рыцарское начало приобретает оттенок трагикомедии. Вот пенсне отброшено; измученный Викниксор сидит с мокрым полотенцем на лбу - вы видите его длинное, благородное лицо, нелепое лицо рыцаря с компрессом на голове; вы мгновенно прочитываете эту метафору: славный Дон Кихот Ламанчский, Рыцарь печального образа - вот кто наивно, упрямо и благородно продолжает проповедовать разум и человечность в мире великой "бузы".

А что остается делать?

Именно то, что делает Викниксор, а его образом и авторы фильма: терпеливо и любовно открывать людей в этих буянящих, талантливых по-своему, несчастных детях ушедшего беспризорного времени...

По сути, картина эта есть полное переосмысление книги. Там, где бурлила наивная, безудержная жизненная сила, там сегодня мы ищем соразмерность и благородство; мы исследуем на этом старом фоне новое интеллигентное сознание и пробуем меру его нравственного воздействия на этот взрывчатый материал. Новые времена - новые задачи. Они - бузили. Это прекрасно. Они взрывали под педагогами стулья, травили "халдеев" серным дымом, кидали им на головы табуретки. Это было их делом, и они делали его талантливо. А наше дело - задуматься над тем, чтобы выявление талантов не принимало столь воинственных форм. Каждому свое... Как сказал бы Викниксор, стaрый ценитель латыни: tempora mutantur..."

Закончу письмо 1967 года сейчас, потому что тогда, на излете опьяненных свободой 60х, мне и в голову не могло прийти то, что ожидало нас в следующие полвека. Распад великой державы, крах героической идеологии, вольный дух молодого поколения, готового бузить от избытка нерастраченной энергии. Сеть бебибоксов, куда родители сбывают новорожденных, которых не хотят знать...

Какую бузу ожидать от таких наследников?

Что нам делать сейчас, в 2016-м, когда все это уже случилось?

Да то и делать, что всегда. Различать, где буза от яростного отчаяния, а где она - от избытка нерастраченных сил. Искать этим силам выход. Не поддаваться безнадежности.

И соответственно реагировать. На великий фильм, навсегда остающийся в нашей памяти. На книгу, без которой не было бы этого фильма. На неуходящую боль, без которой у нас нет нашей истории.