Мы дрожали вместе с Нелли

Двадцать второе

Было воскресенье. Мы проводили его на даче. Мама и папа собирали красную смородину и крыжовник, cобираясь варить варенье. Шел дождь. И одновременно сверкало солнце. Солнце отражалось в каждой ягоде. Мы с братом - он постарше, я помладше - бегали по мокрой траве и промочили ноги. Мама и папа отправили нас в наказание домой. Черная тарелка радио работала. Передавали выступление Молотова. Мы выбежали на крыльцо и закричали: "Мама, папа! Молотов выступает! Светомаскировка!.."

Мы уже привыкли к светомаскировкам, готовясь к войне.

Но это была не светомаскировка.

Это была сама война.

Бомбоубежище

Папа как военный человек знал, что на войне копают укрытия от бомб и снарядов. Он был историк. Но до того, как стать историком, он был сначала кузнецом - у себя в деревне, потом нес солдатскую службу в царской армии, где встретил Октябрьскую революцию, потом был комиссаром 27-й дивизии. Комиссаром 25-й, соседней, Чапаевской, был знаменитый в те годы Дмитрий Фурманов. Но это все было до нас. Мы с нашим папой познакомились гораздо позднее.

Теперь папа мог продемонстрировать нам свои военные познания.

Все домашние были мобилизованы на рытье ямы, которую папа называл бомбоубежищем. Выбрали место на опушке леска и принялись копать. К вечеру яма готова была принять новоселов. Меня принесли закутанной в тонкое, ничуть не гревшее солдатское одеяло. Меня трясло от холода. А может, от страха. Наша рыжая Нелли прижалась ко мне. Должно быть, собаке тоже было холодно. А может, и страшно. Во всяком случае - точно не по себе.

Ополчение

Мы должны были отправляться в эвакуацию одни. Без папы. Папа пошел добровольцем в ряды ополчения. Одна- ко на передовую он не попал. У него пошла кровь горлом. Температура зашкаливала. Открылся старый туберкулезный процесс. Его отправили в госпиталь.

Эвакуация

Сотрудников Института истории Академии наук, в котором работал папа, эвакуировали в Алма-Ату вместе с членами семей. Как нарочно, стояли прекрасные погоды. Мы прибыли на Курский вокзал задолго до назначенного срока. Оказалось, отсюда наш путь лежит в маленькую башкирскую деревню Дюртюли.

Недавно, разговорившись с поэтом Олегом Чухонцевым, я услышала это редко встречающееся название. Выяснилось, что его семью эвакуировали туда же.

Мы обустраивались в вагоне, когда началась бомбежка. Мы полезли под какие-то доски в полу, видимо, полагая, что эти доски защитят нас. Что нас защитило, не знаю. Но мы остались целы и невредимы. Фашистские бомбометатели только попугали отъезжающих и улетели.

Нож

В Дюртюлях наша мама устроилась на фабрику шить солдатское белье. Свободными были только места в ночной смене. Мама уходила в ночь, а мы тут же принимались отчаянно драться.

Однажды, поправляя одеяло на дочкиной постели, мама обнаружила у нее под подушкой какой-то острый железный предмет. Зажгла свечку, чтобы посмотреть. Электричество экономили. Это оказался кухонный нож. Мама кинулась в ноги начцеха: "Поставьте в дневную смену, а то мои дети глотки себе перережут!.."

Не успели. В Дюртюли пришло долгожданное известие, что папу выписали из госпиталя, он едет в Алма-Ату, где ждет маму с детьми.

Уплотнение

Мы вернулись в Москву уже через несколько месяцев.

Мы уезжали в эвакуацию, покидая большую 5-комнатную квартиру на Старом Арбате. Похоже, что Академия наук ценила свои кадры. И похоже также, что кто-то еще ценил свои кадры.

Пока нас не было, квартира могла заинтересовать какого-нибудь высокопоставленного, и нам дали две комнаты в 3-комнатной квартире в районе Курского вокзала, с его шумом, гамом, паровозными гудками и паровозной гарью. Комнату по соседству занял молодой генерал со смешной фамилией Заец и его жена.

Взрослой уже девочкой я прочла у Булгакова в "Мастере и Маргарите", что-де москвичи - неплохой народ, но квартирный вопрос их испортил. "Квартирный вопрос" распространялся на всю страну. А разве мы сами не "уплотнили" нашу хозяйку в башкирском селе Дюртюли?

Эхо войны

Война давно кончилась. Но ее отголоски слышались еще долго.

В один ужасный день на даче у соседей раздался взрыв. Жители поселка потянулись туда гуськом. Сперва было решено скрыть от нас, детей, происшедшее. Но после старшие передумали. Надо, чтобы дети извлекли уроки. И мы тоже встали в горестную очередь. Посредине дачного участка высился стол. На нем лежали два мертвых тела. 16-летняя очень красивая девушка и 5-летний мальчик. У девушки была оторвана рука. Рука лежала отдельно. Они играли и нашли привлекательные цветные карандаши. По-видимому, немецкие. Карандаши оказались заминированы.

Память

Я видела кадры Победы только по телевизору. Поэтому само празднование Победы я не запомнила. Это очень обидно. Но так было, и я не считаю возможным врать.

Яму-бомбоубежище мы засыпали сравнительно недавно.

А на даче был пожар, и она сгорела дотла.

Так что материальные свидетельства того, что было, постепенно исчезают, и на нашу долю остается одна субъективная память, которая - случается! - нас подводит.

22 июня 1941 года

Всё, всё у сердца на счету,

Всё стало памятною метой.

Стояло юное, в цвету,

Едва с весной расставшись, лето;

Стояла утренняя тишь,

Был смешан с медом воздух сочный;

Стекала капельками с крыш

Роса по трубам водосточным;

И рог пастуший в этот час,

И первый ранний запах сена...

Всё, всё на памяти у нас,

Всё до подробностей бесценно:

Как долго непросохший сад

Держал прохладный сумрак тени;

Как затевался хор скворчат -

Весны вчерашней поколенья;

Как где-то радио в дому

В июньский этот день вступало

Еще не с тем, о чем ему

Вещать России предстояло;

Как у столиц и деревень

Текло в труде начало суток;

Как мы теряли этот день

И мир - минуту за минутой;

Как мы вступали за черту,

Где труд иной нам был назначен, -

Всё, всё у мира на счету.

И счет доныне не оплачен.

Мы так простились с мирным днем,

И нам в огне страды убойной

От горькой памяти о нем

Четыре года было больно...

Нам так же больно и теперь,

Когда опять наш день в расцвете,

Всей болью горестных потерь,

Что не вернуть ничем на свете.

У нас в сердцах та боль жива,

И довоенной нашей были

Мы даже в пору торжества

Не разлюбили, не забыли.

Не отступили ни на пядь

От нашей заповеди мира:

Не даст солгать вдова иль мать,

Чьи души горе надломило...

Во имя счастья всех людей

Полны мы веры непреклонной -

В годах, в веках сберечь наш день,

Наш мирный день, июнь зеленый.

Александр Твардовский