Интервью после смерти, беседа с человеком через 80 лет после его самоубийства - возможно ли это? Представьте - да! Ибо Марина Цветаева не просто наша современница - она всю жизнь, каждым часом своим, вела и ведет своеобразный диалог с будущим - разговор с нами - внуками своими и даже правнуками. "К вам, живущим через 100 лет..." - подобных обращений в ее стихах, прозе, в записных книжках и сводных тетрадях великое множество. А кроме того, ее записи и письма не только поражают откровенностью, обнаженностью мысли, но касаются тех проблем, которые будут волновать человека вечно: любви, предательства, чести, непреклонности таланта. Да и сами записи - это, по сути, вопросы и ответы великого русского поэта!
ТАСС
Марина Цветаева. 1914 год.
Этот "разговор" постоянного автора "Родины" Вячеслава Недошивина с поэтом (а вернее - беседа, составленная с точностью до буквы из фраз, мыслей и мнений поэта) был напечатан 20 лет назад в "Российской газете".
К 130-летию со дня рождения Марины Цветаевой редакция сочла уместным вспомнить это в высшей степени удивительное интервью.
Заповеди
- Марина Ивановна, когда-то Вы написали: "Дорогие правнуки, читатели через 100 лет! Говорю с Вами, как с живыми..." Выходит, верили в свою будущую славу?
- Я не знаю женщины, талантливее себя. Смело могу сказать, что могла бы писать, как Пушкин. Мое отношение к славе? В детстве - особенно в 11 лет - я была вся честолюбие. "Второй Пушкин" или "первый поэт-женщина" - вот чего я заслуживаю и, может быть, дождусь при жизни. Меньшего не надо.
- Гений сжигает человека дотла. Это известно. Но гений - женщина? Ведь есть же семья, дети, быт? Как это совместить? И совместимо ли это?
- Пока не научитесь все устранять, шагать напролом... пока не научитесь абсолютному эгоизму в отстаивании права на писание - большой работы не дадите.
- "Прочитав" Вашу жизнь, я заметил: Вы плакали наедине, на людях же - вечно смеялись над своими бедами. Даже на могиле хотели написать: "Уже не смеется..." А над чем, по-вашему, смеяться нельзя?
- Слушай и помни: всякий, кто смеется над бедой другого, дурак или негодяй... Когда человек попадает впросак - это не смешно; когда человеку подставляют ножку, когда человек теряет штаны - это не смешно; когда человека бьют по лицу - это подло.
- Да-да, это Вы говорили дочери, когда она впервые увидела клоунов в цирке. А что вообще можно назвать Вашими - "цветаевскими" заповедями?
- Никогда не лейте зря воды, потому что в эту секунду из-за отсутствия этой капли погибает в пустыне человек. Не бросайте хлеба, ибо есть трущобы, где умирают. Никогда не говорите, что так все делают: все всегда плохо делают. Не торжествуйте победы над врагом. Достаточно - сознания. Моя заповедь: преследуемый всегда прав, как и убиваемый. Делать другому боль, нет, тысячу раз, лучше терпеть самой. Я не победитель. Я сама у себя под судом, мой суд строже вашего, я себя не люблю, не щажу.
- Отсюда Ваш аскетизм? Простые прочные платья, крепкие башмаки, а не ажурные чулки и модные туфельки? Или - из-за вечной бедности, из-за денег?
- В мире физическом я очень нетребовательна, в мире духовном - нетерпима! Я бы никогда, знаете, не стала красить губ. Некрасиво? Нет, очаровательно. Просто каждый встречный дурак на улице может подумать, я это - для него... Мне совсем не стыдно быть плохо одетой и бесконечно-стыдно - в новом! Не могу - со спокойной совестью - ни рано ложиться, ни поздно лежать, ни досыта есть... А деньги? Да плевать. Я их чувствую только, когда их нет.
- Ныне Вас бы не поняли. Но, может, в этом и есть сила избранности?
- Сила человека часто заключается в том, чего он не может сделать, а не в том, что может. Мое "не могу" - главная мощь. Значит, есть что-то во мне, что вопреки всем моим хотениям все-таки не хочет. Говорю об исконном "не могу", о смертном, о том, ради которого даешь себя на части рвать...
- Даже если рядом все легко поступают иначе? То есть - "могут"?..
- Не могу, даже если мир вокруг делает так. Утверждаю: "не могу", а не "не хочу" создает героев!
Начало
- А помните первый стих, написанный в 5 лет? "Ты лети мой конь ретивый Чрез моря и чрез луга И, потряхивая гривой, Отнеси меня туда..." Вы еще говорили, как смеялись все, когда Ваша мать, не без иронии, спросила: куда "туда", ну, куда?..
- Смеялись: мать (торжествующе: не выйдет из меня поэта), отец (добродушно) и даже младшая сестра. А я, красная, как пион, оглушенная в висках кровью, сквозь закипающие слезы - сначала молчу, а потом - ору: "Туда, туда - далёко!.."
- Не знали, не знали еще слова "вечность"... А, кстати, о чем с юности больше всего мечталось?
- Моя мечта: монастырский сад, библиотека, старое вино из погреба и какой-нибудь семидесятилетний "из прежних", который приходил бы по вечерам слушать, что я написала, и сказать, как меня любит. Я хотела, чтобы меня любил старик, многих любивший... Этого старика я жду с 14 лет.
- И с 14-ти, после смерти матери, забросили музыку. Почему?
- Скульптор зависит от глины. Художник от красок. Музыкант от струн, - нет струн, кончено с музыкой. У ваятеля, художника, музыканта может остановиться рука. У поэта - только сердце.
- Судя по семи томам сочинений, сердце у Вас оказалось необъятным?!
- Стихи сами ищут меня, и в таком изобилии, что прямо не знаю - что писать, что бросать. Можно к столу не присесть - и вдруг - все четверостишие готово, во время выжимки последней в стирке рубашки... А иногда пишу так: с правой стороны страницы одни стихи, с левой - другие, рука перелетает с одного места на другое, летает по странице: не забыть! уловить! удержать!..
- С детства любили "превозможение", так, кажется, назвали это?
- Да. Опасные переходы, скалы, горы, 30-ти верстные прогулки. Чтобы все устали, а я нет! Чтобы все боялись, а я перепрыгнула! И чтобы все жаловались, а я бежала! Приключение! Авантюру! Чем труднее - тем лучше!
- А что вообще любили в жизни? И любили ли ее - жизнь?
- Как таковой жизни я не люблю, для меня она начинает значить, обретать смысл и вес - только преображенная, т.е. - в искусстве... Любимые вещи: музыка, природа, стихи, одиночество. Любила простые и пустые места, которые никому не нравятся. Люблю физику, ее загадочные законы притяжения и отталкивания, похожие на любовь и ненависть. Люблю все большое, ничего маленького. И кошек, а не котят... Зверь тем лучше человека, что никогда не вульгарен. И, чем больше узнаю людей - тем больше люблю деревья! Я ведь тоже дерево... льну к вечному. А потом меня срубят и сожгут, и я буду огонь...
Встреча
- Еще девочкой Вы поняли: "Когда жарко в груди, в самой грудной ямке и никому не говоришь, это - любовь"? Вот и скажите: у великих и любовь - великая?
- Думаете, великие должны быть "счастливы в любви"? Ровно наоборот. Их меньше всех любят. Мне нужно понимание. Для меня это - любовь.
- А что значит для женщины - любить?
- Всё! Женщина играет во всё, кроме любви. Мужчина - наоборот. В любви главная роль принадлежит женщине, она вас выбирает, вы - ведомые!
- Ну, Марина Ивановна, оставьте хотя бы иллюзию...
- Ну, если вам доставляет удовольствие жить ложью и верить уловкам тех женщин, которые, потакая вам, притворствуют, - живите самообманом!
- А что для вас, для женщин, главное в мужчинах?
- Слышали ли вы когда-нибудь, как мужчины - даже лучшие - произносят два слова: "Она некрасива". Не разочарование: обманутость - обокраденность. Точно так же женщины произносят: "Он не герой..."
- Не герой, значит заранее - виноват?
- Прав в любви тот, кто более виноват. Одинаково трудно любить героя и негероя. Героизм - это противоестественность. Любить соперницу, спать с прокаженным. Христос - проповедник героизма!..
- Но Сергею, мужу Вашему, когда Вы встретились, было семнадцать, и он был - просто красив. Вы даже замерли?..
- Я обмерла! Ну можно ли быть таким прекрасным? Взглянешь - стыдно ходить по земле! Это была моя точная мысль, я помню. Если бы вы знали, какой это пламенный, глубокий юноша! Одарен, умен, благороден...
- Но, простите, через годы, Вы признались: "Личная жизнь не удалась"?
- Это надо понять. Думаю - 30-летний опыт достаточен. Причин несколько. Главная в том, что я - я. Вторая: слишком ранний брак с слишком молодым. Он меня по-своему любит, но - не выносит, как я - его. В каких-то основных линиях: духовности, бескорыстности мы сходимся, но ни в воспитании, ни в жизненном темпе - всё врозь! Главное же различие - его общительность и общественность и моя (волчья) уединенность. Он без газеты не может, я - в доме, где главное газета - жить не могу.
- Но Вы же не бросили его даже после его ареста в СССР. Или это Ваше - никого не бросать первой?
- Люблю до последней возможности. Все женщины делятся на идущих на содержание и берущих на содержание. Я принадлежу к последним. Не получить жемчуга, поужинать на счет мужчины и в итоге - топтать ногами - а купить часы с цепочкой, накормить и в итоге - быть топтаной ногами. Я не любовная героиня. Я по чести - герой труда: тетрадочного, семейного, материнского, пешего. Мои ноги герои, и руки герои, и сердце и голова...
Революция
- Революция отняла у Вас всё: дом, дочь, умершую от голода, состояние, оставленное матерью. Но помните Ваши слова в 1907-м, когда Вы сами звали пожар восстания, в том числе и на свой дом? Помните: "Неужели эти стекла..."?
- ...Неужели эти стекла не зазвенят под камнями? С каким восторгом следила бы, как горит наш милый старый дом! Только бы началось...
- Вы звали к восстанию. Но вот революция случилась, и что же? Не такую ждали, не тех звали?
- Главное с первой секунды Революции понять: всё пропало! Тогда - всё легко. У меня были чудесные друзья среди коммунистов. Ненавижу - поняла - вот кого: толстую руку с обручальным кольцом и кошелку в ней, шелковую - клёш (нарочно!) юбку на жирном животе, манеру что-то высасывать в зубах, презрение к моим серебряным браслетам (золотых-то видно нет!). Мещанство! Во мне уязвлена, окровавлена самая сильная моя страсть: справедливость. Сколь восхитительна проповедь равенства из княжеских уст - столь омерзительна из дворницких.
- Ответ на все времена! Помните, еще мама говорила Вам: "Когда дворник придет у тебя играть ногами на рояле, тогда это - социализм!" Да, верно, есть два миропонимания, два слоя людей...
- Две расы. Божественная и скотская. Первые всегда слышат музыку, вторые - никогда. Первые друзья, вторые - враги. У меня ничего нет, кроме ненависти всех хозяев жизни: за то, что я не как они.
- Как Вы выжили в те годы! Голод, холод, иней в углах квартиры. Вор, забравшийся к Вам, не только не взял ничего - сам предложил денег. И главное - душевное одиночество. Иосиф Бродский (он родится через год после Вашей смерти), назвал Вас первым поэтом ХХ века. И он же про Вас сказал: "Чем лучше поэт, тем страшнее его одиночество". Это - так?
- Одинок всю жизнь! У всех вас есть: служба, огород, выставки, союз писателей, вы живете и вне вашей души, а для меня это - боль от всего! Нет друзей, но это в быту, душевно - просто ничего. Я действительно - вне сословия, вне ранга. За царем - цари, за нищим - нищие, за мной - пустота...
Любовь
- Вас спасала любовь. Даже в годы разлуки с мужем Вы писали стихи о ней. И какие! Но ведь посвящены они были отнюдь не мужу?
- Слушайте внимательно: мне мало писать стихи! Мне надо что-нибудь - кого-нибудь - любить - в каждый час дня и ночи. Одна звезда для меня не затмевает другой! Зачем тогда Богу было бы создавать их полное небо! Человечески любить мы можем иногда десятерых, любовно - много - двух. Нечеловечески - всегда одного...
- Но Вы "дорисовывали" любимых, украшали в воображении. Забавно, но ведь даже очки не носили, чтобы не менять сложившегося представления о человеке?
- Что я любила в людях? Их наружность. Остальное - подгоняла. Житейские подробности, вся жизненная дробь, мне в любви непереносна, мне стыдно за нее, точно я позвала человека в неубранную комнату. Когда я без человека, он во мне целей - и цельней. Я всех и каждого сужу по себе, каждому влагаю в уста - свои речи, в грудь - свои чувства. Поэтому - все у меня в первую минуту: добры, великодушны, щедры, бессонны и безумны.
- "Через любовь - в душу человека"?.. Тоже ведь - Ваши слова!
- Подходила ли хоть одна женщина к мужчине без привкуса о любви? Часто, сидя первый раз с человеком, безумная мысль: "А что если поцелую?" Эротическое помешательство? Нет. Стена, о которую билась! Запомните, чтобы люди друг друга понимали, надо, чтобы они шли или лежали рядом...
- Но ведь разочарования для Вас всегда были горестней очарований...
- По полной чести самые лучшие, самые тонкие, самые нежные так теряют в близкой любви, так упрощаются, грубеют, уподобляются один другому, что - руки опускаются, не узнаешь: вы ли? В любви в пять секунд узнаешь человека, он - слишком явен! Здесь я предпочитаю ложь. Я не хочу, чтобы душа, которой я любовалась, которую я чтила, вдруг исчезла в птичьем щебете, в кошачьей зевоте тигра... В воинах мне мешает война, в моряках - море, в священниках - Бог, в любовниках - любовь. Любя другого, презираю себя, будучи любимой другим - презираю его. У каждого на дне души живет странное чувство презрения к тому, кто слишком любит нас. (Некое "если ты так любишь меня, сам ты не Бог весть что!"). Может, потому, что каждый знает себе цену...
- Но Вы написали в стихах: "Я тебя отвоюю..." Выходит, Тютчев прав: любовь - поединок? А если так, то что тогда - победа?
- Первая победа женщины над мужчиной - рассказ о его любви к другой. А окончательная победа - рассказ этой другой о любви к нему. Тайное стало явным, ваша любовь - моя. И пока этого нет, нельзя спать спокойно...
- Смешно... А что тогда - измена?
- Измены нет. Женщины любят ведь не мужчин, а Любовь. Потому никогда не изменяют. Измены нет, пока ее не назовут "изменой". "Муж" и "любовник" - вздор. Тайная жизнь - и явная. Тайная - что может быть слаще?..
- У Вас было много любви. Но я действительно расхохотался, когда всех любовников своих Вы назвали потом "стручками", а одного - вообще "кочерыжкой". А если серьезно: Ваши разочарования это - завышенные требования или, как написал один - просто страх перед Вами. Скажите, Вас боялись?
- Боялись. Слишком 1-й сорт. Не возьмешь за подбородок! Боялись острого языка, "мужского ума", моей правды, силы и, кажется, больше всего - бесстрашия. У меня было имя, была внешность и, наконец, был дар - и всё это вместе взятое - не принесло мне и тысячной доли той любви, которая достигается одной наивной женской улыбкой. Я остаюсь одна. Это всегда одна и та же история. Меня оставляют. Без слова, без "до свиданья". И вот я, смертельно раненая - не способна понять - за что, почему? Что же я все-таки тебе сделала??? - "Ты не такая, как другие". - "Но ведь именно за это и..." - "Да, но когда это так долго". Хорошенькое "долго" - вариант от трех дней до трех месяцев...
- А как случилось, что в эмиграции Вы встретили самую большую любовь?
- Как случилось? О, как это случается?! Я рванулась, другой ответил. "Связь"? Не знаю. От руки до губ, где ж предел?.. Я скажу вам тайну. Я - стихийное существо: саламандра или ундина, душа таким дается через любовь. Как поэту - мне не нужен никто. Как существу стихийному, нужна воля другого ко мне - лучшей...
- Вы посвятили этой любви две поэмы. О ней знали все. Вы даже ушли из дома. Но ведь семья, взрослая дочь, ползучие сплетни русской колонии?..
- Есть чувства настолько серьезные, что не боятся кривотолков. Семья. Да, скучно, да, сердце не бьется. Но мне был дан ужасный дар - совести: неможения чужого страдания. Может быть (дура я была!) они без меня были бы счастливы! Но кто бы меня - тогда убедил?! Я была уверена (они уверили!), что без меня умрут. А теперь я для них - ноша, Божье наказание. Все они хотят действовать, "строить жизнь". Им нужно другое, чем то, что я могу дать.
- Может, Париж виноват? Чуждое всем вам, всей семье, окружение?
- Париж ни при чем - то же было и в Москве. Не могу быть счастливой на чужих костях. Я дожила до сорока, и у меня не было человека, который бы меня любил больше всего на свете. Почему? У всех есть. Я не нужна. Мой огонь никому не нужен, на нем каши не сваришь.
Эмиграция
- Семнадцать лет чужбины! Невероятно! Скучали ли по родине в Праге, в Париже?
- Родина не есть условность территории, а непреложность памяти и крови. Не быть в России, забыть её - может бояться лишь тот, кто Россию мыслит вне себя. В ком она внутри, - тот потеряет ее вместе с жизнью.
- "Мы плохо живем, - писали Вы из Парижа, - и конских котлет уже нет. Мясо и яйца не едим никогда. От истощения у меня вылезла половина брови". И, несмотря на это, Вы каждое утро обливались водой, варили кофе и, порой полдня, искали одно нужное слово. Писали стихи. Вернувшись в Россию, ни единого не напишете...
- Когда меня спрашивают: "Почему вы не пишете стихов?" - я задыхаюсь от негодования. Какие стихи? Я всю жизнь писала от избытка чувств. Сейчас у меня избыток каких чувств? Обиды. Горечи. Одиночества. Страха. В какую тетрадь - писать такие? А главное, всё это случилось со мной - веселой, живой, любящей, доверчивой (даже сейчас). За что? Разве я - живу? Что я видела от жизни, кроме помоев и помоек. Я всегда разбивалась вдребезги, и все мои стихи - те самые серебряные сердечные дребезги...
- "Здесь я невозможна, в СССР не нужна", - сказали в эмиграции. Из-за стихов "невозможна" или - из-за характера? Из гордости дара, таланта или, извините, - из-за гордыни?
- Гордыня? Согласна. В нищете и заплеванности чувство священное. Если что-нибудь меня держало на поверхности этой лужи - то только она. Менять города, комнаты, укладываться, устраиваться, кипятить чай на спиртовке, разливать этот чай гостям. С меня достаточно - одного дерева в окне. Париж? Я его изжила. Сколько горя, обид я в нем перенесла. Ненавижу пошлость капиталистической жизни. Но не в Россию же ехать? Мне хочется за предел всего этого. На какой-нибудь остров Пасхи...
- Да, помню, Вы даже мечтали оказаться в тюрьме...
- Согласна на два года одиночного заключения (детей разберут "добрые люди" - сволочи - Сережа прокормится). Была бы спокойна. С двором, где смогу ходить, с папиросами. В течение двух лет обязуюсь написать прекрасную вещь. А стихов! (И каких)!
- Скажите, занося ногу на сходни, чтобы плыть в СССР, Вы ведь знали: дочь - уже "коммунистка", муж, "астральный юнкер", - уже давно чекист, "наводчик-вербовщик" Лубянки? Вы всё это знали! И Вы... поехали?
- Но выбора не было: нельзя бросать человека в беде, я с этим родилась.
- Поразительно! И ведь Вы, в век соблазнительных идей, ослепивших мир, ни разу не солгали словом. Единственная! Это всё - Ваше "не могу", то, которое и создает героев?
- За мое перо дорого бы дали, если бы оно согласилось обслуживать какую-нибудь одну идею, а не правду: всю правду. Нет, голубчик, ни с теми, ни с этими, ни с третьими, ни с сотыми, а зато... А зато - всё. А зато в мире сейчас - может быть - три поэта и один из них - я.
Судьба
- Накануне Вашего возвращения Сталин наградил орденами 172 писателя. Даже молодых совсем - Симонова и Алигер. Всех, кроме Ахматовой, Пастернака, Платонова и даже Булгакова, которого, пишут, чтил...
- Абсурд! Награда за стихи из рук чиновников! А судьи - кто? Поэт-орденоносец! Какой абсурд! У поэта есть только имя и судьба. Судьба и имя...
- Но Вас не приняли не только чиновники - не приняли писатели. Общения с Вами испугались даже братья-поэты. Ни родных - муж, дочь и сестра в тюрьме, ни угла своего - ничего...
- Да, когда была там, у меня хоть в мечтах была родина. Разумнее не давать таким разрешения на въезд. Москва меня не вмещает. Это мой город, но я его - ненавижу. В бывшем Румянцевском музее три наших библиотеки: деда, матери и отца. Мы - Москву - задарили. А она меня вышвыривает: извергает. И кто она такая, чтобы передо мной гордиться? Я дала Москве то, что я в ней родилась... Я имею право на нее в порядке русского поэта... Меня жалеют чужие. Это - хуже всего, я от малейшего доброго слова - интонации - заливаюсь слезами, как скала водой водопада... Меня - все меньше и меньше. Остается только мое основное - "нет".
- Поэт, сказали Вы, должен быть на стороне жертв, а не палачей. Но Вы добавили: "И если история несправедлива, поэт обязан пойти против нее". Против истории? Но возможно ли это?
- Эпоха не против меня, я против нее. Я ненавижу свой век из отвращения к политике, которую за редчайшими исключениями считаю грязью. Ненавижу век организованных масс. И в ваш воздух, машинный, авиационный, я тоже не хочу... Но если есть Страшный суд слова - на нем я чиста...
- Вы безумно смелый человек. Таких и в истории России - единицы!
- Считают мужественной. Хотя я не знаю человека робче. Боюсь всего. Глаз, черноты, шага, а больше всего - себя. Никто не видит, не знает, что я год уже ищу глазами - крюк. Год примеряю смерть. Я не хочу умереть. Я хочу не быть. Надо обладать высочайшим умением жить, но еще большим умением - умереть! Героизм души - жить, героизм тела - умереть...
Смерть
- Мне совестно, что я жива. Мои друзья о жизни рассказывают, как моряки о далеких странах. Из этого заключаю, что не живу. Когда болят зубы, хочется одного: чтобы это кончилось. Полное безразличие ко всему и вся. Отсюда до смерти - крошечный шаг. То же безразличие у меня - всеобщее, окончательное. Значит всё это: солнце, работа, близкие - само по себе ничего не стоит и зависит только от меня. Меня жизнь - добила. Раньше умела писать стихи, теперь разучилась. Затравленный зверь. Исхода не вижу.
- За 10 минут до смерти Вы написали: "Не похороните живой! Проверьте хорошенько!" Последние слова, которые доверили бумаге. А за три дня до смерти сказали: "Человеку, в общем-то, нужно не так уж много, всего клочок..."
- ...Всего клочок твердой земли, чтобы поставить ногу и удержаться. Только клочок твердой земли, за который можно зацепиться...
- Не зацепились!.. Знаете, я долго не мог понять одной Вашей фразы: "Дать можно только богатому и помочь только сильному"... Странные слова. Я раньше думал, что это неизжитое до конца ницшеанство: слабые и неудачники должны погибнуть - в этом, дескать, любовь к человечеству. Но теперь понял: слова эти - о беззащитности, о неизбывной беззащитности гения. Мы не дали, мы - не помогли. А значит - виноваты, что Вы не удержались, не - зацепились...
- Не горюйте. Я ведь знаю, как меня будут любить через 100 лет! Я та песня, из которой слова не выкинешь, та пряжа, из которой нитки не вытянешь. Будет час - сама расплету, расплещу, распущу. Это будет час рождения в другую жизнь...
- И - последний вопрос. А если всё начать сначала, что Вы, Марина Ивановна, пожелали бы себе? Себе, стране?
- Себе - отдельной комнаты и письменного стола. России - того, что она хочет...