Тайна пушкинского кольца

Обычно он - по настроению - носил его то на мизинце правой, то на безымянном пальце левой руки.

В июле, за месяц до смерти, он с трудом нацарапал карандашом дрожащие кривые буквы - прощальное письмо Льву Толстому, "великому писателю земли русской". Перстня на руке уже не было.

Кто знает, вспомнил ли Тургенев про свою давнишнюю задумку: передать Толстому этот самый перстень. Зачем? Как символ, который не имеет никакого прагматического смысла - зато огромное духовное, духоподъемное значение.

Изящный план Ивана Тургенева

Первый биограф поэта Павел Анненков прямо указал, что все с кольцом непросто: "Пушкин по известной склонности к суеверию, соединял даже талант свой с участью перстня, испещрённого какими-то каббалистическими знаками и бережно хранимого им".

На беду, в тридцать седьмом году, перед январской роковой дуэлью у Черной речки, поэт снял этот перстень.

После гибели Пушкина (29 января/10 февраля 1837-го) перстень унаследовал Василий Жуковский. Логичней было бы наоборот, поскольку Пушкин для литературы был прямым наследником самого романтика Жуковского. И все же это справедливо. Василий Андреевич - был на самом деле чуть ли не единственным из пушкинских друзей, действительно пытавшимся предотвратить дуэль. Спасти и уберечь. И после гибели его - что тоже важно - именно Жуковский никогда не усомнился: русская литература в самом деле потеряла первого подлинно национального русского поэта.

А остальные? Многие, по крайней мере, сомневались.

Перстнем Василий Жуковский гордился: "Печать моя есть так называемый талисман, подпись арабская, что значит, не знаю". А 15 лет спустя, когда его не стало, перстень достался сыну Василия Андреевича.

Между прочим, он тоже оказался дуэлянтом.

Жуковский-младший появился у Тургенева году в 1876-м - как раз писатель бурно переписывался с пушкинской дочерью Натальей Александровной, теперь уже графиней Меренберг, женой германского принца Нассауского, а в первом неудачном браке побывавшей замужем за сыном генерала Дубельта (помощник Бенкендорфа разбирал вместе с Жуковским пушкинский архив). Пушкинская дочь предложила Тургеневу взяться за издание писем ее родителей. Биограф Анненков рвал на себе волосы: "Дочка собирается показать народу папашу и мамашу нагишом - и притом за деньги!". Тургенев разводил руками: отказаться? - письма пропадут. Точками "запикали" ядреные слова и разные пикантности ("В самом деле не забрюхатела ли ты? что ты за недотыка?") - и в 1878 году переписка Пушкина с женой вышла в "Вестнике Европы" с тургеневским напутствием.

Тут надо обратить внимание: громче всех возмущался пушкинский приятель Петр Вяземский, поэт и видный госчиновник. Он и слух пустил: ей-ей, в Париж приедут пушкинские сыновья "поколотить" Тургенева. Но ведь Иван Сергеевич уже столкнулся в жизни много раз: где Вяземский - там непременно начинается злословие.

Под этот хор Жуковский-сын и передал заветное кольцо Тургеневу: "с условием возврата в случае смерти".

Тургенев было согласился. Но тогда же, к ужасу Александра Онегина, создателя и хранителя собственного Пушкинского музея в Париже, "очевидно, забыв об условии, сказал, что, умирая, передаст его графу Л. Толстому".

Это запомнил и русский дипломат Василий Пассек. Напечатал в "Новом времени" слова Тургенева: "После моей смерти я бы желал, чтобы перстень был передан графу Л. Н. Толстому, когда настанет час, граф передал бы этот перстень по своему выбору, достойному последователю пушкинских традиций между новейшими писателями".

Изящный план Тургенева: как сделать перстень "эстафетным", особым символом преемственности русского литературного процесса.

Дар Полины Виардо

Тургенев в Англии искал толковых ориенталистов, чтоб расшифровать таинственную надпись на кольце. Судя по всему, безуспешно. В августе 1880-го Иван Сергеевич отправил на первую пушкинскую выставку "Общества для пособия нуждающимся литераторам" (будущего Литфонда) в Петербург два ценных экспоната.

Медальон с прядью пушкинских волос, которую он раздобыл еще студентом в дни похорон поэта, - к нему записка от Тургенева: "Клочок волос Пушкина был срезан при мне с головы покойника его камердинером 30-го января 1837 года, на другой день после кончины. Я заплатил камердинеру золотой".

И - заветное кольцо, к которому отдельная записка: "Я очень горжусь обладанием пушкинского перстня и придаю ему так же, как и Пушкин, большое значение...".

Через три года горькая новость о смерти Тургенева долетела до Жуковского. Он первым делом написал Онегину: "Знаешь что-нибудь об участи моего пушкинского кольца?". Онегин взвился: надо вырвать перстень у "цыганки"! "Притворись даже покорным, сочувствующим Виардо, будь дипломатом или в высшей степени тонкосветским, чтобы добиться своего".

И Виардо спустя четыре года наконец сдалась.

В апреле 1887 года присяжные поверенные округа Санкт-Петербургской судебной палаты Владимир Герард и Виктор Гаевский доставили перстень в музей Александровского (бывшего Царскосельского) лицея. В печати сообщили, что тургеневских наследников просто затравили "ошибочными и вымышленными известиями" - а они и сами собирались все отдать.

Еще через семь лет они опять собрались - и отдали в Лицей еще одну копеечную штучку: медальон с локоном пушкинских волос. Директору Лицея барону Фердинанду Врангелю еще раз указали: и медальон, и перстень привезли - исключительно по доброте душевной г-жи Полины Виардо Гарсиа.

Через год на радостях взглянуть на перстень прибыли в Лицей их августейшие величества из Петербурга. Загадочную надпись на кольце наконец расшифрует петербургский востоковед, профессор Даниил Хвольсон: "Симха, сын святого старца Иосифа, да будет благословенна его память". Нельзя сказать, чтоб это знание добавило истории какой-то новый поворот. Но стало очевидно: это был Симха - какой надо Симха. Не говоря уж про его отца.

А как же - передать Толстому и по цепочке от писателя писателю, как знак преемственности русских литераторов?

Все стали торопливо заверять: теперь-то "похождениям" заветного перстня пришел конец.

Но поспешили зря.

Тут самые загадки и посыпались.

Загадки Елизаветы Воронцовой

Откуда у поэта взялся этот перстень?

Это же общеизвестно. Перстень, прощаясь, в августе 1824 года подарила Пушкину графиня Елизавета Воронцова - перед его отъездом из Одессы, где они и познакомились. Причем второй, точно такой же перстень, оставила себе. Чтобы потом писать в Михайловское, запечатывая письма перстнем, как печатью. И требовать, чтоб непременно по прочтении он письма сжег.

На этой почве Пушкин так воспламенился, что исчеркал свои рукописи ее волшебным профилем. И посвятил ей множество стихотворений. "Но полно, час настал. Гори, письмо любви". Или вот это: "Где, в гаремах наслаждаясь, / Дни проводит мусульман, / Там волшебница, ласкаясь, / Мне вручила талисман. / И, ласкаясь, говорила: / "Сохрани мой талисман: / В нем таинственная сила! / Он тебе любовью дан". Ну а потом, решив жениться, написал стихотворение "Прощание", перекрестился и освободил себя от этой страсти.

Но тут - заминка. Выясняется: ни на каких документальных сведениях все эти легенды не основаны.

Откуда Воронцова взяла сразу два одинаковых перстня - и куда потом девала свой, если один увез поэт? Ответов нет, есть вымыслы, игра воображения. Есть запись имени "Элиза" в пушкинском "донжуанском" списке, строчка в записной книжке - "ужинал у гр. Э. В.". Это все.

Пушкину ко времени знакомства с Воронцовой было 24, графине - 31, она была беременна, родила, сидела с тяжело болевшей дочкой, уезжала, приезжала, времени на их общение было совсем немного. Разве что летом 1824 года, когда приехала княгиня Вера, жена поэта Петра Вяземского - ей, кстати, было уже 34. Раз в июле все втроем - Пушкин, Вяземская, Воронцова - прогулялись по берегу, подбегая и убегая от набегающей волны: "мы с гр. Воронцовой и Пушкиным дождались ее, и она окатила нас настолько сильно, что пришлось переодеваться".

Одесская история, в которой появился перстень, была загадочна - как и трагедия последних дней поэта, когда о перстне вспомнили опять.

Одно событие к другому катится колечком - как по мостику.

Друзья на фоне Пушкина

Кто или что сгубило Пушкина? Односложного ответа быть не может. Хотя общеизвестно же: "кровавое" самодержавие.

Но сразу после смерти Пушкина появилось два красноречивых письма от двух поэтов. От "царедворца" Василия Жуковского - шефу жандармов Бенкендорфу. И от "либерального" Петра Вяземского - великому князю Михаилу Павловичу, брату императора.

Жуковский внятно, просто, даже вызывающе, рисует перед Бенкендорфом механизм: как удушила Пушкина бездушная чиновничья машина и рукопожатный высший свет.

"Государь хотел своим особенным покровительством остепенить Пушкина и в то же время дать его гению полное его развитие; а вы из сего покровительства сделали надзор, который всегда притеснителен". "Во все эти двенадцать лет... его положение не переменилось; он все был как буйный мальчик, которому страшишься дать волю, под строгим, мучительным надзором".

"Годы проходили; Пушкин созревал; ум его остепенялся. А прежнее против него предубеждение, не замечая внутренней нравственной перемены его, было то же и то же. Он написал "Годунова", "Полтаву", свои оды "К клеветникам России", "На взятие Варшавы", то есть все свое лучшее, принадлежащее нынешнему царствованию, а в суждении об нем все указывали на его оду "К свободе", "Кинжал", написанный в 1820 году; и в 36-летнем Пушкине видели все 22-летнего".

"Какое спокойствие мог он иметь с своею пылкою, огорченною душой, с своими стесненными домашними обстоятельствами, посреди того света, где все тревожило его суетность, где было столько раздражительного для его самолюбия, где, наконец, тысячи презрительных сплетней, из сети которых не имел он возможности вырваться, погубили его".

А что заставило Вяземского срочно написать великому князю? Тут бес в деталях, в интонациях.

"В своей молодости Пушкин нападал на правительство, как всякий молодой человек; такою была и эпоха, и молодёжь, современные ему. Но он был не либерал, а аристократ и по вкусу, и по убеждениям... Что касается восстания Польши, то его стихи могут дать истинную оценку его либерализма... Он был противником свободы печати не только у нас, но и в конституционных государствах..."

"Истинные его убеждения не сходились с доносами о нем полиции. Но разве те, кто их составлял, знали Пушкина лучше, чем его друзья?.. Какие намерения, какие задние мысли могли предполагать в нас, если не считали нас безумцами или негодяями? Не было той нелепости, которая не была бы нам приписана. Разумеется, и меня не пощадили; и даже думаю, что мне оказали честь, отведя мне первое место".

Чуть позже Вяземский гораздо проще скажет, что на самом деле думает о Пушкине. Академик Яков К. Грот писал: "Он откровенно говорил со мной о Пушкине-покойнике. Отдавая всю справедливость его уму и таланту, он находит, что ни первая молодость его, ни его жизнь вообще не представляют того, что бы внушало к нему истинное уважение и участие".

Формула Аполлона Григорьева

Что любопытно все-таки: а неспроста и Жуковский, и Вяземский в этих посмертных письмах вспомнили про 1831 год и пушкинские стихи "Клеветникам России", "Бородинская годовщина". Тогда как раз приятели по "пушкинскому кругу" были уверены: поэт, конечно, пробивает дно. Дневник Александра Тургенева сохранил свидетельства того, как жестко спорили "по польскому вопросу" поэт-гусар Денис Давыдов, солидарный с Пушкиным, и Вяземский. Но вот тогда случился взрыв шаблонов.

Вяземский и Александр Тургенев всегда были близки к верхушке власти, оба поднимались высоко по лестнице карьеры - но именно они считали: Пушкин предал этими стихами идеал вольнолюбивой юности.

И совершенно неожиданно, наоборот, завзятый западник Петр Чаадаев прислал по дружбе Пушкину восторженное письмо: "Клеветникам России" - подлинный шедевр, не слушай никого, автор сравнялся с гениальным Данте.

Как это было понимать? А не было еще партийной дисциплины у интеллигенции.

Журнал Надеждина "Телескоп" печатал страшные проклятия Пушкину за его "Полтаву". И в том же "Телескопе" на голову всем свалился юноша Белинский. Написал, наоборот, свои "Литературные мечтания", где Пушкин назван был первым в России народным поэтом. В благодарность Пушкин передал через Нащокина юному критику несколько номеров журнала "Современник" - но только, ради бога, попросил: чтоб не узнал никто из пушкинских приятелей.

Боялся: заклюют.

После 1837 года больше всех они и рассуждали: творчество поэта - дело безнадежно прошлое. Самодержавие, конечно, да. Но круг приятелей нередко стягивается, как удавка. Позже поэт Владислав Ходасевич назовет эти несколько десятилетий - время "первого затмения пушкинского солнца".

Только в 1856-м ужасный ретроград (и либерал-расстрига) Михаил Катков переведет забытую немецкую рецензию на пушкинские сочинения, изданные Жуковским. Критик фон Энзе удивлялся еще в 1838 году: "Русские сами, по скромности или осторожности, нередко называют Пушкина подражателем". Дал свою оценку: "В самом деле, он есть выражение всей полноты русской жизни и потому он национален в высшем смысле этого слова".

А в 1859-м наконец и критик Аполлон Григорьев закольцует: "Пушкин - наше всё".

Вот только перстень Пушкина, который согласно тургеневской идее и мог бы связать, закольцевать цепь традиции, к этому времени пропал...

Открытие Ильи Шляпкина

23 марта 1917 года "Русское слово" сообщило: "Сегодня в кабинете директора Пушкинского музея, помещавшегося в здании Александровского лицея, обнаружена пропажа ценных вещей, сохранившихся со времен Пушкина. Среди похищенных вещей находился золотой перстень, на камне которого была надпись на древнееврейском языке".

Грешили на революционный сброд. А в 1923 году вышла статья литератора Ивана Евдокимова, ученика профессора Ильи Шляпкина, заведовавшего Лицейским музеем. Евдокимов раскопал в архиве профессора историю о том, что же на самом деле случилось с перстнем.

Дело в том, что к семнадцатому году в музее уже не было пушкинского перстня.

Что же тогда украли?

Перстень стоил директорского поста в Лицее Фердинанду Врангелю. Барон, моряк, гидролог и гидрограф, был воспитателем одного из сыновей племянницы Николая Первого, великой княгини Екатерины Михайловны. Тринадцать лет директорствовал - и вдруг, согласно рапорту лицейского доктора К. Павлова, вечером шестого (18) марта 1896 года "Его Превосходительство г-н директор Лицея внезапно захворал обмороком, быстро исчезнувшим, слабостью, диплопией, общим недомоганием".

За две недели до того, двадцатого февраля (4 марта) из Лицея изгнали младшего дядьку (так назывался чин, следивший за порядком) при воспитанниках, отставного фейерверкера Никиту Никитина, 45 лет. То ли "за неодобрительное поведение", то ли "за неоднократное пьянство на дежурстве".

Какая между ними связь?

В те дни, когда директора как будто бы хватил удар, а некий дядька был уволен за туманные провинности, как раз неназванным "лицейским дядькой" были украдены из музейной витрины пушкинское кольцо и "несколько рукописей".

Воровство обнаружилось, дядька сознался и указал на старьевщика - кинулись, рукописи будто бы вернули, но перстня у старьевщика уже не оказалось. Полицию не привлекали - чтоб не раздувать.

Тихо убрали дядьку из лицея. Тихо подложили копию перстня. Тихо директор слег с микроинсультом.

Перстень Пушкина заменили копией - довольно грубой. Честь мундира Врангеля спасли. И всё осталось шито-крыто.

А Врангель все же затаил обиду (обделили с достойной пенсией) - униженный и оскорбленный, укатил в швейцарскую Аскону. Там дожил до 1919 года, там и похоронен.

Если бы не Шляпкин - тень на барона не упала бы, всё списали бы на сброд, который охранял в Лицее сейф с ценностями. Но в 1917-м они украли только копию. Все уже украдено до них.

А в наши дни в витрине музея выставлено, что осталось: пустой сафьяновый футляр, копия записки Тургенева о перстне и оттиск печатки на сургуче.

P.S. И, наконец, последнее. А как же Лев Толстой без пушкинского перстня?

Да у него своих было полно.

В 1880-м он ведь потому и не поехал на открытие первого памятника Пушкину - хотел остаться в стороне от межпартийно-окололитературных склок и войн. Хотя - как тут останешься. О Пушкине он многое наговорил разноречивого - писатель отдалялся от него, сближался, но никогда из виду не терял. Сказал про Пушкина жене однажды странную такую фразу: "Он мой отец, и у него надо учиться".

Перечитал однажды пушкинское "Воспоминание". Споткнулся на последней строчке: "Но строк печальных не смываю". Записал, что вместо "строк печальных" лучше было бы поставить: "строк постыдных".

Вот этот цвет стыда и шелест совести - от Пушкина к Толстому, а от Толстого к нам. Вся русская литература есть связующая нить, иголочка, колечко, перстень с красным сердоликом.

Кто говорит, что он исчез?