Тарковские: дома и годы. Двух больших художников связывали лишь почтовые адреса

Таких домов в одной лишь Москве наберется за последние четыре века сотни. По счастью, их "история" длиннее человеческой жизни, а иногда и жизни нескольких поколений. И разве не удивительна эта наследственная цепочка, родовая пуповина, связывающая историю и современность, этот фантастический геном старых зданий, сохранивший для нас чувства, вкусы, людские привычки и манеры, да не всю ли ту атмосферу - воздух минувших лет и творческих озарений?

В наступившем году "Литературный салон" начнет рассказывать о домах и домочадцах литературной Москвы, о тех зданиях, где в разные годы обитали наши знаменитые соотечественники, где случались невероятные встречи, влюблялись и расходились, "гоняли чаи" за долгими беседами, спорили, а иногда и звали друг друга "к барьеру". Словом, кто и когда жил в этих старых домах, на которых порой нет даже мемориальных досок, но мимо которых ну просто нельзя пройти равнодушно...

Вот - А.А. Тарковский. Одна фамилия, одни инициалы, но - два великих гражданина России. Поэт Арсений Александрович и его сын - кинорежиссер Андрей Арсеньевич. Домов в Москве, где они жили или бывали, десятки. Все они упомянуты мной в двух только что изданных книгах - "Литературная Москва. Дома и судьбы, события и тайны" - и в томе-энциклопедии "Литературная Москва. Домовая книга русской словесности, или 8 тысяч адресов писателей, поэтов и критиков (XVII-XXI вв.)".

Но сегодня мы расскажем лишь о четырех адресах. И может - главных!

Переулок упущенных встреч (Борисоглебский пер., 15, стр. 2)

В этой улочке, несомненно, есть что-то мистическое. Короткая, 250 метров всего, но больше многих других влюбленная, если можно так сказать, как раз в Литературу.

Здесь жила Марина Цветаева с мужем и дочерьми (дом N 6). За полвека до нее тут же обитал писатель и драматург Алексей Писемский (дом N 11) и фольклорист, этнограф, Павел Рыбников, издавший 4 тома народных песен и баллад (дом N 13).

За век до Цветаевой, с 1826 по 1837 год здесь жил поэт, библиограф и близкий друг Пушкина, Сергей Соболевский (несохр. дом N 2/12/3). А кроме того, здесь жили Александр Грин, поэт Георгий Шенгели (дом N 15), литератор, историк и мемуарист Сергей Котляревский (дом N 12), обитали Осип Мандельштам и Владимир Киршон (автор песни "Я спросил у ясеня..."), историк литературы и философ Михаил Гершензон, литературовед, правнук Федора Тютчева, Кирилл Пигарёв, литератор и мемуарист Эмилий Миндлин, наконец, даже автор сказки и фильма "Финист - Ясный Сокол" Николай Шестаков.

Многие из них знали друг друга и, конечно, встречались здесь, но некоторая мистика Борисоглебского заключается не в этом, а в потрясающих невстречах, случавшихся тут. Ну как относиться, скажем, к тому, что Марина Цветаева, поселившаяся здесь в 1913-м в доме, где ныне ее музей, так и не узнает при жизни, что ровно напротив, там, где стоит ныне поставленный ей памятник, жили в несохранившемся доме N 9 ее прадед по материнской линии, статский советник Лукаш Бернацкий, его жена и их дети: Дмитрий, Анна и Мария (Марианна - родная бабка Цветаевой). Помните дерзкие строчки поэта: "Продолговатый и твердый овал, // Черного платья раструбы... // Юная бабушка! Кто целовал // Ваши надменные губы?.." Ну не удивительно ли?!

И уж, конечно, Цветаева не догадывалась, что через семь лет после того, как она покинет Россию, и тоже через переулок, в сохранившемся доме 15 будет жить тот, с кем у нее вспыхнет короткий роман в 1940-м - как раз Арсений Тарковский. Их чувства оставят и след в поэзии. Тарковский напишет ей: "Всё, всё связалось, даже воздух самый // Вокруг тебя - до самых звезд твоих - // И поясок, и каждый твой упрямый // Упругий шаг и угловатый стих...". А она ответит, и тоже - длинным стихотворением...

Да, в доме 15, где жил с 1911 года правнук Тютчева Кирилл Пигарёв, в середине 1920-х годов, в служебной комнате Литературно-художественного института жил поэт, переводчик и критик, между прочим, председатель Всероссийского Союза поэтов (1925-1927) Георгий Шенгели. Тут у него перебывала, можно сказать, вся поэзия: Волошин, Мандельштам, Ахматова, Липкин, молодые еще Даниил Андреев, Мария Петровых, которые как раз и учились в этом институте. И здесь с 1925 года сначала бывал, а потом и поселился (примостился) высокий, красивый двадцатилетний студент Арсений Тарковский (спал, кстати, из-за тесноты, под столом), на которого заглядывалась также студентка Мария Вишнякова - красавица с "большими толстыми косами". Уж не знаю, рассказывал ли ей Тарковский, что стихи писал, по его словам, буквально "с горшка", что вместе со старшим братом бросал бомбу в 1919-м в некую атаманшу анархистов Маруську Никифорову, соратницу Махно, что в 1921-м опубликовал в газете акростих против Ленина, за что его арестовали, но он, по дороге в Николаев, где его ждала тюрьма, сбежал прямо из поезда?

Бог знает о чём они шептались между поцелуями по углам этого дома, но роман - и в этом как раз доме - закончился свадьбой в 1928-м. "Отец был нетерпелив", вспомнит потом их дочь, Марина, а про мать скажет: вышла замуж наперекор родным.

А Цветаева, возможно, спросите вы? Знали ли они хоть что-то про нее? Уверенно могу сказать: на занятиях им вряд ли рассказывали о ней - эмигрантке, жене беглого белогвардейца. А стихи, если и знали, наверняка читали шепотом - тоже ведь любовь. И уж, конечно, никто из двоих влюбленных даже не помышлял о встрече с ней... А она, встреча эта, как я уже сказал, состоится...

Ну не загадки ли поэтических судеб, которые, говорят, пишутся на небесах?

"Милый папа, у нас всё хорошо..." (Гороховский пер., 21)

Всё странно в жизни поэтов. Скажем, первым жильем молодоженов Тарковских стали две комнатки в ныне снесенном доме 21 по Гороховскому переулку. Жили здесь с 1928 по 1934 год, здесь в 1932-м родился его первенец Андрей, а через два года и сестра его - Марина. Но хотите верьте, хотите нет, там, в Гороховском, почти рядом, в доме 10 (к счастью, сохранившемся), в женской гимназии-пансионе им. В.П. фон Дервиз, в 1906-1907 гг. училась и жила Марина Цветаева. Опять рядом, опять через дорогу. Совпадение, но ведь - знаковое. Ведь под сводами пансиона, где ныне обычная школа, звучали первые стихи Марины, читанные подругам, пока ее не исключили за "плохое поведение". А у Тарковских, пусть и позже, звенели рифмами его друзья-гости: Софья Парнок, Вера Звягинцева, Всеволод Рождественский, Мария Петровых, Лев Горнунг.

Только стихи, надо сказать, и спасали хозяина дома. Ведь он, чтобы прокормить семью, вертелся как мог: писал какие-то очерки в "Гудке", занимался переводами, сочинял пьесы для радио, в частности, пьесу "Стекло", куда ввел - экспериментатор! - "голос" самого Ломоносова (родоначальника русского стекла), за что ему, мистику, и влетело! Но жили всё равно так бедно, что ужинали порой "поджаренным" на воде репчатым луком, а однажды бросили на сковородку кусок мяса, которую стибрила где-то и принесла их кошка.

Увы, расхождения Тарковского с семьей начались как раз здесь. Непрактичен! То на весь гонорар купит словарь Брокгауза и Ефрона и, опасаясь скандала, оставит книги у друзей, то неся в дом деньги, притащит вместо них шикарную вазу, увиденную в комиссионке. Но главное, конечно - стихи. Уходил к друзьям-поэтам, "шлялся" (слова жены) по каким-то кафешкам, потом отсыпался днем, а она бегала на Зацепский рынок, готовила, стирала, возилась с детьми. В дневнике тогда же записала: "Я и не смогла бы быть ничьей нянькой..." Кончилось тем, что он, по словам дочери, "задурил", познакомился с красавицей Антониной Бохоновой, женой критика Тренина, жившей неподалеку. "Папа... поздно возвращался, неумело оправдывался, - вспомнит дочь. - Но там была интересная компания, красивая женщина, все блистали остроумием, читали стихи, а здесь - надоевшая бытовая ситуация..."

Уходил из семьи год. А когда Тренины уехали в Тарусу и он захотел туда же, Маруся собрала ему чемодан: "Уходи!", а когда муж ушел, бросилась вслед, чтобы еще раз увидеть его, но на Курском его уже не нашла. "Милая Марусенька, - писал он ей. - Зиму я буду жить здесь... так будет легче. Я тебя очень люблю... любил тебя все 10 лет. В Москву буду приезжать часто; будем с тобой друзьями, без этого мне будет плохо".

Конечно, ей было тяжело, она пошла работать корректором в типографию, ведь высшего образования не было. Одно время подрабатывала тем, что собирала полевые цветы и продавала букеты на вокзале. Во время войны будет работать сторожихой в пионерском лагере, где еще (дворянка, кстати, по рождению) и мыла полы. Мужу писала: "Мне ничего от тебя не нужно... О своих личных делах ты тоже не страдай, Асик, всё это проходит, забывается, и ничего не остается... Я сделалась умная, тихая и спокойная..." Но замуж больше не вышла, хотя в нее был влюблен югославский поэт Радуле Маркович, писавший стихи под псевдонимом Стийенский. Из-за детей не вышла. Тот как-то в театре, в буфете, решил купить им шоколаду. Там были, вспомнит дочь Тарковских, большие плитки и маленькие, и он решил купить маленькие. Вот тогда Маруся и поняла, как он будет относиться к ее детям.

В войну Антонину Бохонову (уже жену) Тарковский вывезет в Чистополь. Там, в октябре 41-го узнав, что Цветаева повесилась, напишет: "Зову - не отзывается, крепко спит Марина, // Елабуга, Елабуга, кладбищенская глина..." А бывшая жена и дети останутся у бабушки и дедушки в Юрьевце, без карточек даже на еду. Вот когда он, уже с фронта, отправит в Союз писателей письмо:

"Дорогие товарищи! Я получил письмо от моего сына. Ему 10 лет. Кроме него у меня еще есть дочка и жена. Сын пишет, что они продают ягоды, в которых, несомненно, сами нуждаются, чтобы как-то существовать... А Госиздат должен мне тысяч 20 денег..."

К письму было приложено письмо Андрея:

"Милый папа! У нас всё хорошо. В среду мы с мамой пойдем за 30 км. за ягодами. Там растет малина, черника и гонобобель. Это сосновый бор за Унжой. Там водятся медведи, лоси и змеи. Мама туда ходила 2 раза и принесла много черники. Мы сами много съели и немного продали. Первый раз мы продали на 138 руб., а второй на 82 рубля по 7 руб. за стакан... Мы все 3 ходим босиком - из туфель, которые ты мне купил, я вырос... Мама хочет мне покупать шерсть для валенок, для этого нам надо набрать много ягод..."

Семья не выберется из нужды и после войны. Взять хотя бы ту историю с "шубой" третьей уже жены Тарковского - переводчицы Татьяны Озерской. Просто когда она приехала к Марусе, уже подросшая дочка ее Марина, улучив момент, спросила: "А помните ли вы вашу замечательную шубу?.." "Она не насторожилась, как обычно, от моего вопроса, - пишет Марина об Озерской, - а с воодушевлением стала рассказывать о покупке своей знаменитой шубы из нещипаной выдры... Такой шубы не было ни у одной писательской дамы... "А скажите, в каком году вы ее купили?" И в этом вопросе она не почувствовала ничего подозрительного и ответила, что шуба была куплена летом 1947 года... Папа дал ей денег на покупку. Вот это-то мне и надо было выяснить... Я очень хорошо помнила то лето... С собой в Малоярославец мама дала нам две буханки черного хлеба и несколько селедок... Нас мучил голод... Привезенные мамой скудные продукты исчезали очень быстро, и конец недели был самым мучительным. Мы рвали красную рябину, но, даже испеченная на костре, она не утоляла голод. Грибы в тех местах росли какие-то странные, похожие на белые, но горькие и несъедобные. Другого "подножного корма" не было... А в ноябре Андрей простудился и заболел туберкулезом. Врачи сказали, что из-за сильного истощения..."

Вот эту шубу, да еще платок от Цветаевой мне лично и не забыть!

Платок... в четыре утра (Архангельский пер., 9)

У этого дома я всегда замедляю шаг. В нем не просто встретились - влюбились друг в друга Цветаева и Тарковский. Ей 47, ему - 32. И - что?..

Здесь, с конца 1930-х, жила переводчица с французского Нина Яковлева. Знала Цветаеву еще с 1910-х годов, потом встречались в Париже, а в Москве, когда Марина Ивановна вернулась на беду в Россию, встретились весной 1940-го, в Гослитиздате. Яковлева, "дочь богатых родителей, жена богатых мужей", возглавляла творческую комиссию в группкоме и помогала ей "устроить" переводческую работу. Кстати, стали близки настолько, что Цветаева, уезжая в эвакуацию, оставит ей пакет с рукописями, который та, увы, не сохранит. Так вот здесь, в комнате хозяйки с зелеными стенами, на которых были гравюры Джованни Пиранези XVIII века, где стояла старинная мебель, а на полках покоились французские книги, "собирались поэты "в дружеской обстановке" почитать стихи". На "субботники", так называли вечера.

Яковлева, несомненно, слегка романтизирует отношения Марины Ивановны и Тарковского. Тарковский был увлечен Цветаевой как поэтом, хотя и говорил ей: "Марина, вы кончились в шестнадцатом году!.." А Цветаевой нужна была игра воображения! Ей нужно было заполнить "сердца пустоту, она боялась этой пустоты". Ведь она уже призналась, что "роман может быть с мужчиной, с женщиной, с ребенком... роман может быть с книгой... Всё равно с кем, лишь бы только не было этой устрашающей пустоты!.."

"С появлением на этих "субботниках" Марины Ивановны, - вспомнит Яковлева, - всё наше внимание сосредоточилось на ней... Сидя на старинном диване... прямая, собранная, близкая и отчужденная она - как будто здесь и не здесь, - читала стихи и прозу. Какие стихи и поэмы... Какую прозу!.." И вот здесь-то, позвав к себе Тарковского, у которого и книги стихов еще не было, но все уже ценили его как поэта, она и стала свидетельницей встречи их. Яковлева запомнила (и теперь уже - навсегда!), как она зачем-то вышла из комнаты, а когда вернулась...

"Когда я вернулась, они сидели рядом на диване. По их взволнованным лицам я поняла: так было у Дункан с Есениным. Встретились, взметнулись, метнулись. Поэт к поэту. В народе говорят: "Любовь с первого взгляда"..."

- Я ее любил, - скажет в позднем интервью Тарковский, - но с ней было тяжело. Она была слишком резка, слишком нервна. Мы часто ходили по ее любимым местам... Она была страшно несчастная, многие ее боялись. Я тоже - немного. Ведь она была чуть-чуть чернокнижница". Вот тогда и возникла эта история с банальным носовым, простите, платком. Забыть ее невозможно - в ней, если хотите, вся Цветаева.

Вообразите-ка: вам в четыре утра звонит женщина и возбужденно, торопливо говорит: "Вы знаете, я нашла у себя ваш платок!" "А почему вы думаете, что это мой?" - спросил Цветаеву Тарковский. "Нет, нет, это ваш, на нем метка "А.Т.". Я его вам сейчас привезу!" - "Но... Марина Ивановна, сейчас четыре часа ночи!" - "Ну и что? Я сейчас приеду". И приехала, и привезла мне платок. На нем действительно была метка "А.Т."..." Только платок "с меткой" принадлежал Антонине Трениной, той самой, которая была в 1938-1946 годах второй женой Тарковского...

Такая вот история! Остается лишь добавить, что здесь, у Яковлевой, Цветаева прочла гостям и "Повесть о Сонечке". И знаете когда? В ночь на 22 июня 1941 года! Были Вилли Левик, Элиазбар Ананиашвили, Ярополк Семенов. И всё было безмятежно, почти как всегда, если бы не заговорили об ощущении грядущей войны. Так вот, как пишет биограф Цветаевой Мария Белкина, уходя из гостей, Марина, и впрямь как "чернокнижница", тогда и сказала: "А может быть, война уже началась..."

Всё, всё видела каким-то невероятным внутренним зрением. Только жить ей после этой ночи оставалось меньше трех месяцев. И чуть больше трех месяцев оставалось до тех стихов Тарковского, помните - про глину Елабуги?..

Страсти по Андрею (ул. Земляной Вал, 24/32)

Это - первый, "свой" дом режиссера Андрея Тарковского. До этого жил с матерью и сестрой в 1-м Щипковском переулке, 26. Потом будет жить еще в трех московских домах (Звездный бул., 4, Орлово-Давыдовский пер., 2/5 и в последнем, откуда уедет на Запад, - в 1-м Мосфильмовском пер., 4, корп. 2). Но этот, этот, по-моему, главный в его жизни!

Он жил здесь с 1962 по 1970 год - кинорежиссер, сценарист. Здесь закончил работу над фильмами "Иваново детство" (1962) и "Андрей Рублев" (1966). И здесь случилось форменное чудо как раз с "Андреем Рублевым", с рукописью его, работу над которым он начал еще в 1961-м. Текст, написанный им и Андроном Михалковым-Кончаловским, назывался тогда еще "Страсти по Андрею". Но настоящим, мистическим "чудом" Тарковский назовет не сценарий великого фильма, будущее "чудо кинематографа", а тот московский денек, когда, казалось, потеряет всё...

В этом доме он жил с первой еще женой, актрисой, однокурсницей по ВГИКу Ирмой Рауш. Тут, в 1962-м, родился первый сын его - Арсений. Здесь он, уже признанный мастер, вертелся перед зеркалом, примеряя - может быть, впервые! - бабочку перед поездкой в Венецию, где на кинофестивале получит "Золотого льва".

Про отца почти никогда не говорил, а вот мать боготворил до смерти. Это ведь она, несмотря на чудовищную бедность, отдала Андрея и в музыкальную школу, и в Училище им. 1905 года, где учился рисованию. Она дважды спасет его для нас: и от начавшегося туберкулеза, и от "дурной компании", когда он, еще студент-востоковед, станет оторвой-стилягой и все дни будет проводить на "Бродвее" (на нынешней Тверской). "Обозлен, бросается, груб, но я одна..." - запишет она в дневнике. И тогда же, через знакомых, устроит его в геологическую партию. Подольше, чтобы на год, не меньше, и подальше - чтоб в Сибирь. Он поймет это позже, оценит и признается: "Всем лучшим, что я имею в жизни, тем, что я стал режиссером, - всем этим я обязан матери..."

С отцом всё будет сложнее. "Я всю жизнь любил тебя издалека", - напишет ему и упрекнет, что тот относился к нему как к мальчишке, хотя он всегда "втайне видел отца другом". Может, потому и не ходил в гости в нему, да и встречались редко. Одна из знакомых отца написала недавно в мемуарах, что увидела как-то Тарковского с кем-то за столиком ресторана ЦДЛ. Она было "разлетелась" поздороваться с Арсением Александровичем, но поэт издалека "предостерегающе поднял руку с заградительно растопыренными пальцами: "Я занят! У меня родительский час!" И я поняла, - заканчивает она, - что неприязненно повернутая ко мне спина собеседника его принадлежит знаменитому Андрею... У меня осталось необъяснимое ощущение, что беседа их не была особенно дружеской..."

Похоже на правду. Непонимание между двумя родными людьми, как перед снегом в природе, только росло. Кино и стихи - профессии все-таки разные. И когда Андрей окажется на Западе, директор "Мосфильма", представьте, приедет к поэту и попросит отца написать сыну письмо. Прозой, конечно...

"Дорогой Андрей, мой мальчик! - напишет Арсений Александрович в Италию. - Я очень встревожен слухами, которые ходят о тебе по Москве. Здесь, у нас, ты режиссер номер один, в то время как там, за границей... твой талант не сможет развернуться в полную силу... Мне будет в июне семьдесят семь лет, и я боюсь, что наша разлука будет роковой. Возвращайся поскорее... Не забывай, что за границей, в эмиграции самые талантливые люди кончали безумием или петлей..."

Многие тогда осудили поэта за эти строки. Играл, дескать, "на руку властям". Да и Андрей воспринял письмо как написанное по заказу. "Мне очень грустно, что у тебя возникло чувство, будто бы я избрал роль "изгнанника", - ответил отцу. - Может быть, ты не подсчитывал, но ведь я из двадцати с лишним лет работы в советском кино - около 17 был безнадежно безработным... Желание же начальства втоптать мои чувства в грязь означают безусловное и страстное мечтание... избавиться от меня и моего творчества, которое им не нужно совершенно... Я кончу здесь работу и вернусь очень скоро..."

Увы, больше они не увидятся. В 1986-м режиссер умрет в Париже от рака легкого... В "Мартирологе. Дневнике", который вышел в 2000-х годах, останутся его слова: "Я никогда не желал себе преклонения (мне было бы стыдно находиться в роли идола). Я всегда мечтал о том, что буду нужен..." И там же, в "Мартирологе", останется воспоминание о том "чуде" чудесном, которое случилось с ним в годы жизни как раз в этом доме, на Земляном Валу.

Живо представляю себе, как он, с готовым сценарием "Рублева", подъехал в таксомоторе к "Националю", на Тверской. Широкий был человек, да и было чем хвастануть перед друзьями! Что его отвлекло в тот миг, неизвестно, но, когда такси умчалось, он обнаружил вдруг, что папку с готовой рукописью забыл в машине. Катастрофа ведь! И какая! Годы работы коту под хвост, ведь у него, как пишет он, не осталось даже черновиков. "Я с горя напился, - вспомнит он. - Через час вышел из "Националя" и отправился в ВТО. Через два часа спускаюсь вниз, и на том же углу, где я потерял рукопись, затормозило (нарушая правила) такси, и шофер из окна протянул мне мою рукопись. Это было чудо..."

И чудом для нас, повторяю, стал в 1971-м сам фильм "Андрей Рублев". Тогда он, законченный в этом доме в 1966-м, впервые, пусть и в "ограниченном прокате", вышел на наши экраны.

Перед снегом вышел, перед заморозками в общественной и культурной жизни отечества... Но ведь именно так - "Перед снегом" - назвал в 1962 году Арсений Тарковский свой первый (!) стихотворный сборник. Тоже ведь - чудо! Ведь ему было уже 55, таких поздних "дебютов" в поэзии трудно и припомнить. Все предыдущие попытки выпустить книгу просто проваливались - не ко двору были! Как "не ко двору" будут у нас и поздние фильмы Андрея.

P.S. Всё сойдется у отца и сына. Ведь в 1962-м состоится, помните, и первый громкий дебют сына поэта. Да-да, в том году он и примерял бабочку перед зеркалом в этом доме - первая награда - Гран-при Венецианского кинофестиваля за фильм "Иваново детство".

Догнал отца! Дебюты родных душ сошлись! Но ведь уже и в вечности сошлись оба! Два непохожих великих человека с одной фамилией и - инициалами.