Электричка Евгения Шварца

Замечательный русский писатель Евгений Львович Шварц (1896-1958) впервые приехал в Комарово после войны. Поселок еще назывался Келломяки и там был открыт легендарный Дом отдыха писателей. Природа Карельского перешейка, дружеская обстановка так понравились драматургу, что он переоформил аренду небольшого домика Литфонда у писателя Юрия Германа на Морской улице и жил в нем до 1957 года. Здесь были написаны: "Обыкновенное чудо", "Два клена", "Повесть о молодых супругах", сценарии к кинофильмам "Дон Кихот", "Марья-искусница", окончательный вариант "Каина XVIII", мемуарные записки, оформленные в "Телефонную книгу", и записки "Живу беспокойно".

Летом на участке дома 20 на Морской улице постоянно находились друзья и знакомые - сосед, режиссер Григорий Козинцев, поэтесса Ольга Берггольц, писатели Ольга Форш, Леонид Пантелеев, Леонид Рахманов и многие другие. В бане во дворе жила семья Иосифа Хейфица, а потом будущий режиссер Алексей Герман. Комнаты дома сдавались приятелям (один месяц даже семье моего деда профессора Василия Базанова), жили гости из Москвы. Особенно в Комарово нравилось жене писателя Екатерине Ивановне Зильбер (1904-1963), которая ухаживала за цветами, варила варенье. Обстановка по всеобщим воспоминаниям напоминала дом волшебника из "Обыкновенного чуда".

Дача находилась в трех-четырех минутах от платформы, с которой писатель регулярно ездил на электричке в Ленинград. Так гениально описать поездку в 50 минут мог только Евгений Шварц...

Отрывки публикуются на правах цитирования по "Вопросам литературы", 1967, N9, с.161-168 и "Мемуарам" Е. Шварца, Paris, 1982, с. 163-178.

Подзаголовки для удобства расставлены редакцией.

Комарово

Из уважения к железной дороге я прихожу на станцию минут за десять до поезда и шагаю по платформе, все проверяя, не потерял ли билет. Квадратная маленькая, с четырехугольными колоннами, оштукатуренная и окрашенная в розовый цвет станция наша снабжена, словно крыльями, двумя деревянными галереями. В галереях диванчики для пассажиров и газета "Гудок" в застекленной рамке, и объявление репинского кинотеатра, и маленькие страшные плакатики на столбах, поддерживающих крышу. ...

Между штангами в прямоугольной раме на проволочной сетке - название станции. Весь этот высокий асфальтовый помост, со своими узорными перилами, фонарями, вазами напоминает пристань.

За шесть минут до прибытия поезд показывается вдали. Видим мы его в лоб, потому что путь до Зеленогорска прям, как стрела. Кажется, поезд черным и не по рельсам узеньким. Но вот он приобретает цвет и объем. Когда он подымается из выемки уже перед самой нашей станцией, то видим мы сначала один верх моторного вагона с прожектором, который днем только поблескивает на солнце. Плавно вырастает вагон над рельсами. С переезда доносится жиденький пастушеский звук трубы стрелочника. Пассажиры приходят в движение. Хозяйки, приехавшие в Комарово за продуктами, хватают корзины и сетки или, установив на перила набитый дорожный мешок, продевают в лямки руки, взваливают ношу на спину. По лестнице не спеша поднимается дежурная в красной фуражке, с флажком в руке.

Электричка мчится с такой быстротой, что всегда кажется, будто на этот раз она уж непременно проскочит станцию. Пассажиры гонятся за ней, но бег электрички властно замедляется и вагоны занимают положенное место во всю длину высокой платформы.

Я сажусь у окна.

Свисток. Гудок, который кажется мне влажным, - так гудели пароходы, когда мальчиком жил я летом в Туапсе. И без толчка, без малейшего усилия, устремляемся мы в путь, с места набираем скорость.

Футбольное поле, розовая дача, белая дача, лесок, голубой двухэтажный детский дом трамвайного парка имени Смирнова и окрестности Комарова кончаются. За окнами летит безмолвно лес, не комаровский, не репинский.

Так проходит по крайней мере две минуты.

Репино

На третьей - среди деревьев возникают первые дачи. А через пять минут - я вижу за окном пассажиров на платформе. Репино. Лица у них напряженные, строгие, даже испуганные, хотя подходит всего только дачный поезд со множеством свободных мест. Пассажиры делают движение в одну сторону, потом в другую, в растерянности своей никак не могут решить, в какую дверь броситься. И решившись, разбегаются с быстротой, не оправданной обстоятельствами.

Приходят они в себя, только разместившись и уложив свой пригородный багаж на полочку или задвинув его под скамейку. Тут они делают строгое лицо, если едут в одиночестве, а когда в компании, то улыбаются друг другу и сообщают смущенно: "Сели!" За окнами проносится последний запоздавший или выбирающий вагон пассажир. И снова влажный голос, и чудовище, только что напугавшее людей, летит вперед плавно, послушно, равнодушно.

Места в вагонах люди выбирают подальше друг от друга. Исключение составляют только игроки. Еще поезд не набрал скорости, а они уже стеснились три против трех, тасуют карты, смуглые от старости, без признаков углов, почти овальные. Играют в козла и шемайку.

Многие читают, и вагонные книги часто напоминают карты, такие же распухшие. Очень многие дремлют. Иные занимаются по тетрадкам, реже - по учебникам. Иные, разложив портфель, изучают бумаги. Разговаривают женщины и подвыпившие мужчины. Эти последние склонны к обобщениям и поучениям. Большинство же помалкивает сосредоточенно.

Дибуны

Изредка случаются происшествия, объединяющие весь вагон. Однажды контролер не позволил безбилетному выйти в Дибунах. Весь вагон стал на сторону несчастного зайца. Его защищали с неожиданной пугающей страстностью. Кричали и ругались открыто, даже игроки положили карты. Но и тут обнаружились люди - не один и не два - уклонившиеся от общения со спутниками. Они все помалкивали упорно, сурово, словно обет такой дали. Глядели в окно.

В дневные часы врываются с криком, не обращая внимания на осуждающие взгляды, с веселостью вызывающей, бунтовщической - школьники. Они так рады своему освобождению, что места себе не находят, шатаются из вагона в вагон.

Заполняются все места в вагонах после Дибунов и Песочной, особенно плотно перед дневной и ночной сменой. Появляются военные. Все больше хозяек, знающих где что добывать. Они, возвращаясь с охоты, не хотят расстаться с корзинами, держат их на коленях, положив руки поперек. Иногда все они везут мешки с отрубями. В таких случаях хозяйки со своим тяжелым влажным грузом остаются на площадке. Перед выходом подталкивают свою ношу к самым дверям и сваливают на платформу, помогая друг другу.

Нищие

Нищие за последнее время сильно сократились, обесцветились. Просят негромко. Вступление - древнее: "Тяжело просить, дорогие граждане, но войдите в мое положение..." А еще недавно в каждый рейс бывало их два-три, иные пели, старый еврей громко играл на скрипке. Был случай, когда нищий восстал на нищего. Вошла слепая и не кончила она еще свой обход, как в дверях стал маленький солдат без погон с перевязанной головой. Он, впившись глазами в слепую, зашептал что-то проводнице с горячечностью инвалида. А когда слепая вышла, он, обратившись к нам, сказал: "Совестно, граждане, беспокоить вас, я хотел было не просить после того, как вы уже потратились, но вас обманули, граждане. Эх, все же придется, граждане, и мне свое дело делать. Необходимость заставляет!"

И, шагнув вперед, он заговорил уже не своим голосом, начал выступление:

- Граждане, я за мир! Я помню войну со всеми ее ужасами. Она заставила меня просить, граждане, но заметьте, - прошу у вас, не иду просить на Уоль-стрит! Пожалейте солдата, оставившего здоровье на войне. Помогите ему жить в мирное время. Для вас две-три копейки ничего не составят, а мне помогут. Подайте, граждане, кто сколько может!

И он пошел, собирая милостыню, рыча и ворча, все понося слепую.

Какая-то девушка возразила робко:

- Все нуждаются!

И с горячностью инвалида солдат без погон разразился речью. Если бы мы видели, как слепая сиганула в соседний вагон, то не жалели бы мошенницу. Она видит лучше любого пассажира. Ей на охоту ходить белок стрелять с ее зрением. У нее дача на Сиверской, она на вторую собирает. Вот такие злодеи морочат трудящихся, вымогают у них деньги, а настоящие инвалиды страдают по их подлости!

Однажды в вагон, словно в гости, с уверенными ухватками вбежал, улыбаясь, человек длиннолицый в длиннополом потертом пальто. На щеках кирпичный румянец. Без всякого предисловия, сходу, запел он куплеты с припевом: "С одной стороны, с другой стороны". Он пел, точнее говорил, о крашеных девицах, о ворах, о взяточниках, о муже, который уехал в командировку: "Он любовницу заводит с одной стороны, а жене шлет телеграмму с другой стороны, а домой он приезжает - ни квартиры, ни жены!"

Мы сначала переглядывались и улыбались смущенно, но куплетист делал свое дело и развеселил, наконец, вагон. Только две гражданочки, седые, с портфелями, все искали проводницу, чтобы узнать, как это она разрешает такие пошлости. Но поездная бригада на этот раз дежурила безразличная и не отозвалась на призыв. ...

Попутчики

С давних пор, еще со времен паровых поездов я узнаю седую, смуглую, худую, словно опаленную внутренним пламенем продавщицу эскимо. Она одна имеет право торговать на ходу поезда. Остальные - только на остановке. Мне кажется, она с ее баском и уверенной повадкой похожа на секретаршу директора в большом учреждении.

Знаю я и сестру ее, живущую в Дибунах. У этой последней сын-подросток спас солдата, провалившегося под лед, подполз к нему на животе, подволок доску. Мать жаловалась:

- Никогда не боялась, когда он долго не возвращался, а теперь все дрожу.

Любил я артиллериста, старшину, за простоту, понятность и здоровье. Угадывалось оно во всем. И в его голосе, и в его складности. Однажды он уговорил, можно сказать, протрезвил пьяного, который все снимал сапоги и укладывался на скамейке спать, а на вопрос - вам где выходить - отвечал: на улице Восстания. Занялся старшина этим делом охотно, явно от избытка сил, и несокрушимая доброжелательность его рассеяла пьяное упорство. Он бережно под руку вывел пьяного в Дибунах. И все мы любовались старшиной. Он или переведен или отбыл срок своей службы. Я не встречаюсь с ним около года.

Знаю я жену футболиста, тоненькую, легонькую, почти девочку, с очень белым нежным лицом. У нее два мальчика. Младшего она еще кормит. Она рассказывала однажды подруге, что нет для нее дня счастливее последнего матча. А то сидишь и ждешь, что привезут мужа покалеченным.

В августе 53 года любовался я счастливицей. Ехала она из Зеленогорска. Ситцевое платьишко, утиный нос, глаза светлые, брови бесцветные, будто их и нет, белесые волосы кренделем на затылке. Но при всем при том - молодая. И все ее будничное существо сияло счастьем. Щеки пылали, она улыбалась, ничего не видя. То, что произошло с ней в Зеленогорске, конечно, было ей редкостью, а вернее всего - полной новостью. Глядя в пространство, она вдруг засмеялась, схватилась за виски от стыда и восторга, - вот какие чудеса припомнились ей. На ее белой шее краснели пятна. После Белоострова она уснула, у Шувалова проснулась, но не отрезвела.

За окном

За эти годы я настолько пригляделся к дороге, что узнаю станции без проводниц. Репино - по привокзальной площади с магазинами. Солнечное - по липовой аллее. Белоостров - по унылому поселку без признака зелени, Дибуны - по церкви, превращенной в склад, Песочную - по сосновому леску за платформой, Левашово - по чайной и гастроному с траурной белой по черному вывеской, Парголово - по обрывистым холмам, Шувалово - по могилам, что теснятся над озером, Удельную - по длинным рабочим баракам у самого полотна, Ланскую - по тому, как высоко взгромоздилась она над асфальтированными, уже вполне ленинградскими улицами. И узнаю я все остановки еще по множеству признаков, которые вспоминаешь, едва увидев из окна станцию, и забываешь, едва поезд отойдет.

И эта игра памяти, и то, что меняются времена года и меняешься ты сам, превращают привычный путь в новый, сколько бы ты им ни проезжал. И всегда он, хоть и на час только, но уводит из привычной колеи. В удачные дни стук колес обостряет внимание, оживляет воображение, как музыка. Смотришь то на домики, то на деревья, то на дорожку в поле, как на музыкантов или актеров: ишь ты, как они сегодня играют!

И дорожные мысли льются свободно, легко. Видишь осыпающуюся березу и думаешь: нечего горевать, это здоровая желтизна, похожая на цвет созревшего плода. ... Радуют эти мысли, как открытия, легко возникают, легко забываются и переходят иной раз в дремоту. Но родятся среди них и такие, что запоминаются на всю жизнь.

Однажды, в двадцатых годах, ехал я летом в Сестрорецк. Налево, низко над горизонтом, стояло солнце, огромное и красное в тумане, а направо полная и столь же огромная луна. Это было как во сне. Глядя на луну, я тревожно и бессильно искал слов для того, чтобы определить ее. На что она похожа? На апельсин? На щит? И каждая попытка сравнения уводила меня все дальше от того, что я видел. И вдруг словно ударила разрешающая, радостная мысль. Открытие, открытие! Луна есть луна! С облегчением и восторгом глядел я на планету, открывшуюся мне над лахтинскими болотами.

Ленинград

Мы подъезжаем к Ленинграду. Вагон наполовину опустел. Многие вышли в Удельной, еще больше народу - в Ланской. Дома, огороды, улицы отступают. Город после Ланской уступил место путям, стрелкам, поездным составам. Долго бежит электричка по этому привокзальному миру. Пассажиры, подчиняясь все той же дорожной тревоге, уже толпятся на площадке. Никто, часто даже поездная бригада, не знает, с какой стороны окажется платформа. Поэтому мы раза два переходим от двери к двери, пока поезд не замедлит ход.

Урны для окурков, фонари, ленинградский деревянный, а не асфальтовый помост. Самые нетерпеливые прыгают на ходу. Иные закуривают, что приводит в ярость проводниц из властолюбивых бригад. Все торопятся, теснятся у дверей, лукавят, обходят друг друга. Иные сообщают попутчикам: "Приехали!"

И весь перрон заполняется толпой, идущей в одном направлении.

У выхода мы видим за белой решеткой тесно сбившуюся смену нашу, новых пассажиров. Они жаждут попасть в те вагоны, из которых мы так спешили вырваться. Пока мы не освободим перрон, решетка не разъедется в разные стороны на своих колесиках, не откроются ворота тесного загона. Мы спешим как можем, а смене чудится, что мы бредем вызывающе медленно. И они недобро поглядывают на нас. ...

И новые пассажиры бегут, бегут озабоченные, даже испуганные, и свободно размещаются в опустевшем поезде, стараясь занять места подальше друг от друга. Только игроки стеснились и тасуют карты, мягкие от старости.

За пять минут до отхода пробуют двигатели. Кажется, что гигантский винт, гудя, вращается над всеми скамейками. И точно в назначенное время пассажиры слышат свисток кондуктора, влажный голос моторного вагона, и поезд плавно, послушно, равнодушно устремляется вперед, летит туда, откуда пришел.