Дневники Павла Тюменева: из Дахау в блокаду

В блокадном Ленинграде он оставался вместе с бабушкой - Антониной Дмитриевной, певицей хора Кировского театра. Она отказалась эвакуироваться, так как не могла оставить одного мужа, вернувшегося из плена подорвавшим здоровье. Но отправила в эвакуацию свою мать и маленького сына Юрия (моего будущего отца).

Отрывки из записей Павла Тюменева

"Администрацию завода "Красный металлист" обязали выделять людей на оборонительные работы около города. Так я попал в район Гатчины, где предстояло рыть противотанковые рвы. Перед началом работы нас разделили на бригады и предложили условие: если какая-либо бригада перевыполнит установленные жесткие нормы, ее через неделю отпустят на пару суток домой, в Ленинград. Хотя я после возвращения из Германии чувствовал себя нездоровым, все же рискнул попроситься в самую сильную бригаду. В нее входили профессиональные землекопы - могильщики со Смоленского кладбища".

"… Инстинкт самосохранения свойственен всему живому, а не только людям. По соседству с моей картирой жила супружеская пара преклонного возраста. У них был большой красивый кот. Как только давали сигнал воздушной тревоги, кот спешил к дверям. Стоило только хозяевам приоткрыть дверь на лестницу, кот мигом вылетал из квартиры и бежал впереди своих хозяев в бомбоубежище, находящееся в подвале. Судьба, однако, кота не уберегла. Во время голода его кто-то отловил и, наверное, съел".

"Ленинградцы не любили луну. Когда она появлялась на небе, они знали: лунная ночь ничего хорошего не предвещает. Немецкая авиация усиленно бомбит город, ведь в свете луны Нева, Мойка, Фонтанка, все каналы делят Ленинград на четко очерченные участки, по которым легко сориентироваться. А значит, выбрать цели для удара.

…Порой во время налетов с чердаков, верхних этажей запускались сигнальные ракеты, также служившие ориентирами для немецких летчиков. Это говорило о том, что в осажденном городе действовали группы шпионов и диверсантов".

"Случались и "пропагандистские налеты", во время которых немецкие самолеты сбрасывали не бомбы, а листовки. Один из таких налетов застал меня на заводе, и по сигналу "воздушная тревога" я не мог спуститься в бомбоубежище, поскольку дежурил возле плавильной печи. Только слышал гул самолетов, но свиста падающих бомб почему-то не было. Кто-то из рабочих после налета вышел на улицу и принес несколько листовок, сброшенных с самолета. Что же было в листовках? Во-первых, там была нарисована схема Ленинграда, со всех сторон окруженного немецкими войсками. Во-вторых, напечатано, причем на русском языке, обращение к матерям и женам советских офицеров. Чтобы они, женщины, воздействовали на мужчин и заставили бы прекратить сопротивление. Чтобы сдали город. Прочитав листовку, я ее бросил в пламя печи, и подумал: не немцам решать, сдавать Ленинград или нет. Это решим мы, ленинградцы, и мы не отдадим свой город".

"Постепенно мы привыкли к налетам и артобстрелам и уже не спускались в убежище. А вот от голода избавиться было куда тяжелее.

Мы с женой перебрались из комнаты в кухню, благо там стояла плита и были заготовлены дрова. На кухню перенесли и кровать, на которой спали одетыми, сняв лишь обувь.

Хлеб по карточкам разрешалось брать на день вперед, но мы брали только на текущий день. Хлеб разрезали на дольки, которые затем подсушивали на плите, так как хлеб был влажным, непропеченным. С подсушенными и немного подсоленными дольками, как с печеньем, пили кипяток.

Перед Октябрьскими праздниками мы получили 800 граммов макарон на двоих. Эти макароны я разделил на большое число дней, на отдельные кучки, - по несколько макаронин каждая. Вот такая порция макарон закладывалась и варилась в кастрюле. Было приятно доставать ложкой из тарелки не пустую горячую воду, а "суп" из нескольких разварившихся макаронин".

"Делить хлеб и все, что получали по карточкам, поровну между всеми членами семьи, - это было исключительно важное требование. Но не каждый его соблюдал. Например, у нас на заводе работала одна женщина средних лет. У нее был сын. При встреча со мной она говорила: "Павел Васильевич, я все норовлю сыну". Я ей сказал, что так делать нельзя, надо что-то оставлять себе. Что же получилось? Она умерла от голода, а вскоре умер и ее сын".

"Видел, как из булочной вышла молодая мать с ребенком на руках. Ребенку - годика полтора, не больше. Женщина только что получила по карточкам хлеб. Но когда она хотела откусить кусочек от мизерной порции, это увидел ребенок и стал силой вырывать хлеб изо рта матери. Поступить так ему подсказал инстинкт".

"В начале декабря 1941 года я, как обычно, шел на работу, на Васильевский остров. Приближаясь к 14-15 линиям, обратил внимание на группу людей, как-то странно двигающихся. Подошел поближе, и увидел: лицом к земле лежит подросток. В руках у него кусок хлеба, который он быстро-быстро пытается съесть. И взрослые пинают ногами этого паренька! Оказывается, он стащил хлеб в соседней булочной, и его решили так наказать!"

"…По дороге на работу я проходил мимо Никольского собора. Позолоченные купола храма и колокольня были покрыты специальной маскировочной краской. Собор был действующим всю войну, и в него постоянно шли люди. Мы с женой тоже были прихожанами храма. Настоятель храма тут же и жил. (В дальнейшем священнослужитель стал Патриархом Московским и Всея Руси Алексием I )".

"Приходилось видеть, как люди умирают на улице, прямо на ходу. Стоит только полуживому, голодному человеку остановиться, прислониться к стене дома или решетке сада, и человек замерзает. Однажды, пересекая площадь Труда, издали увидел, как по мосту Лейтенанта Шмидта бредет одинокий прохожий. В конце моста он подошел к перилам остановился. Когда я поравнялся с ним, он был уже мертв, и мертвый держался окостеневшими, промерзшими руками за перила".

"Для поддержания здоровья ослабевших людей прямо на заводе открыли стационар. Он занимал помещения, к которых до войны располагались конструкторские и технологические отделы. По иронии судьбы, когда меня на две недели поместили в стационар, то моя кровать оказалась в углу, на том самом месте, где ранее стоял мой же чертежный стол.

На завтрак в стационаре давали порцию каши, кусок хлеба, 20 граммов сливочного масла. Масло я не съедал, а складывал в баночку, чтобы потом, после выписки отнести домой, жене. На обед полагался жидкий суп, каша и кусок хлеба (хлеба за день давали строго по карточной норме). После обеда некоторые шли спать и спали до утра.

…Когда сидишь за столом, бросается в глаза, что каждый старается не обронить ни одной крошки, а уж если она упала, то он поднимет ее и съест".

"Во время блокады люди не жаловались на болезни, например, на грипп, ангину, на боль в сердце, гипертонию, гастриты и прочее. Как-будто все недуги разом исчезли. Думаю, что чувство голода глушило болезни, о них не думали, у всех была одна мысль: где бы достать что-нибудь съедобное. Впрочем, может быть, в таких нечеловеческих условиях организм находил резервные возможности для борьбы с болезнями, так досаждающими нам в обычной, мирной жизни".

"На Сенной площади была "толкучка", куда приходили голодные, полуголодные и сытые люди. Голодные составляли большинство. Они стояли на одном месте или медленно шли в надежде, что кто-нибудь заинтересуется их вещами и украшениями, предложит поменять на продукты. Сытые, достающие продукты по невесть каким каналам, хладнокровно выбирали самые лучшие вещи.

Как-то жена сказала, что ей хочется солененького. Мы пошли на рынок, прихватив с собой 75 папирос "Борцы" (сам я не курил). Там увидели человека, держащего металлическую банку с кильками. Он был в белом полушубке, новенькой ушанке и кирзовых сапогах. Быстро состоялся обмен и мы, довольные, возвратились домой. Однако продавец обманул нас.Придя домой, я достал консервный нож и стал с благоговением открывать банку. И что же? В банке оказалась обыкновенная вода, а не кильки. Жена сразу заплакала, говоря, что уж лучше было поменять папиросы на хлеб. Когда мы немножко успокоились, я внимательно рассмотрел банку. Они внешне ничем не отличалась от магазинных. Верх и низ были запаяны, а на боковой стороне, как обычно, была наклеена этикетка. Отодрав ее, мы обнаружили небольшую деревянную пробочку, закрывающую отверстие, через которое банка и заполнялась водой. Я потом эту банку долго хранил, - как образец обмана жуликами голодных людей."

"…Ленинградцы умирали тихо, они просто засыпали. Когда-то мне, ученику сельской школы, учительница рассказывала: "Если человека лишить пищи, он постепенно начнет худеть и через какое-то время умрет, и умирать будет в страшных мучениях, агонии". Учительница оказалась неправа. Люди умирали спокойно, без агонии. Обессилевших людей особенно тянуло к теплу. Тепло располагало к дремоте, и люди засыпали навсегда".

…До сих пор на кухне дедушкиной квартиры стоит старинная чугунная плита с топкой и резервуаром для нагрева воды. Плиту не стали выбрасывать. За военное время она стала как бы членом семьи, спасая от холода и темноты.

А дедушку эвакуируют по Дороге жизни весной 1942 года. Бабушка останется в Ленинграде. Они встретятся только в 1946 году, так как дедушку из Ижевска, в котором он окажется в эвакуации, еще в войну переведут в Москву - снова проектировать эскалаторы, и только в 1946-м он сможет вернуться к семье, в Ленинград.

У меня сохранились письма бабушки и дедушки, отправленные ими с 1942 по 1946 годы - со штампами военной цензуры. И в них мне открылась удивительная история их любви.

Начало истории Павла Васильевича Тюменева можно прочитать здесь.