Из двух определений Великой Отечественной войны первое изначально неоспоримо и ожидаемо. Унаследованное от Великой Революции, это определение срифмовано с событиями, которые с начала Двадцатого века нарастали в своем тяжком величии. Еще не закрепилось в сознании историков за империалистической войной слово "первая", - для этого "вторая" еще должна была разразиться, - но что она разразится, сомнений не было. И что будет - как и предыдущая - мировой. И, разумеется, великой. Вопрос был только в сроках. Мир, наступивший в 1918 году, и миром-то был каким-то нервно-судорожным. Куда вернейшим являлось найденное у нас слово "передышка". По типу "перебежки" и иной передислокации. В смысле: или пробежим, или сомнут.
Пока Европа судорожно перестраивалась, а Германия еще не окрасилась в коричневый цвет, можно было по революционной инерции надеяться на некий германо-советский пролетарский проект, который сокрушил бы застарелую власть Британской империи. Но в 1930-е годы расстановка сил круто переопределилась, причем обошлось без всяких пролетарских революций: Европу все отчетливее объединял Третий Рейх, так что Москве впору было бы уже и вспомнить, что она - Третий Рим.
Можно сколько угодно спекулировать на советско-германском пакте 1939 года, изображать его сговором двух тоталитарных монстров, но людям, сколько-нибудь чувствовавшим реальность, ясно было, что пакт - взаимная уловка ради выигрыша времени перед главной схваткой.
Эта неотвратимая схватка мало общего имела с финской кампанией, отодвигавшей границу от Ленинграда, с очередным разделом несчастной Польши, с изгнанием румын из Бессарабии, В свете дальнейшего эти кампании могли считаться пробой сил на дальних подступах, оперативной экспозицией надвигавшейся войны.
Надвигалась - Великая.
Не знали мы, однако, что обернется она - Отечественной. Вот уж чего не хотели, не ждали, не чаяли. Надеялись отвоеваться на чужой территории, да еще и малой кровью, потому что наших красных освободителей должны были встретить с распростертыми классовыми объятиями пролетарии Рура…
Не встретили. А мобилизованные в панцирные колонны вермахта рванули через наши границы. Ножом сквозь масло прошли сквозь те линии обороны, что мы успели выдвинуть. Отхватили Украину, Белоруссию, врезались в исконно русские земли, вышли к Москве, обложили Ленинград, приготовились вымыть сапоги в Волге.
Пришлось свернуть пролетарские знамена и вспомнить 1812 год. Стала война Отечественной.
Было, однако, у Великой Отечественной войны еще одно определение, неофициальное, но неоспоримое: последняя. И оно, это определение, скорее поэтическое, чем практическое, держало выпрямленными души в ситуации, безысходность которой была бы невыносима.
Что эта война - последняя, верили советские интеллигенты, проникнутые революционным энтузиазмом и унаследовавшие от русских интеллигентов стремление пострадать за окончательную справедливость. Верили молодые поэты, мечтавшие в ходе последнего решительного боя пройти от Японии до Англии и учредить во всем мире "родину всех трудящихся". Верили красноармейцы, со штыками наперевес бежавшие преградить путь германской танковой лавине. Верили окруженцы, бредущие в концлагерь и ловившие отзвуки фронтовой правды сквозь треск геббельсовской пропаганды и лай эсэсовских собак.
Если б не верили, что эта война - последняя, как бы выдержали?
Самая страшная, самая безжалостная, самая горестная война в нашей истории.
Великая. Отечественная.
Подпишитесь на нас в Dzen
Новости о прошлом и репортажи о настоящем