В чужом монастыре

Из всего, что было написано на эту тему в советское время, от Л. Раковского до В. Пикуля, Троицкий выделяет со знаком плюс лишь романы Сергея Голубова "Багратион" и Булата Окуджавы "Свидание с Бонапартом". Все же остальное, по его убеждению, лишь "небылицы и анахронизмы", "большая претенциозность" "при малой компетенции". Доктор наук балансирует, можно сказать, на грани фола, и, безусловно, нет смысла подражать его стилистике, порожденной, очевидно, чересчур горячим, хочется сказать - комсомольским, задором.

Выстраивая литературный ряд "небылиц и анахронизмов", Троицкий назначает их авторам в учителя военных историков сталинской и послесталинской поры: П. А. Жилина, Н. Ф. Гарнича, Л. Г. Бескровного, И. И. Ростунова, В. Д. Мелентьева, В. Г. Сироткина, О. В. Орлик (хотя я убежден, что, скажем, Валентин Пикуль, широко пользовавшийся редкими архивными документами и уникальными мемуарными свидетельствами, даже не знал по фамилиям многих из перечисленных здесь лиц). Одновременно ученый осуждает этих литераторов за неприятие, а подчас и прямое пренебрежение к таким авторам, как Е. В. Тарле, А. 3. Манфред и др.

Весьма примечательно, что при этом Троицкий напрочь "забывает" об опыте дореволюционной исторической школы. Речь идет в первую очередь о таких трудах, как "Описание отечественной войны 1812 года" генерал-лейтенанта А. И. Михайловского-Данилевского, о работах Н. К. Шильдера, Д. Н. Бантыш-Каменского, великого князя Николая Михайловича и многих других. Не оттого ли, что они носят патриотический характер, возвеличивают войну 1812 года как народную и показывают Наполеона без обязательного, по Троицкому, героико-романтического ореола?

В трактовке ученого-историка Франция Наполеона и Россия Александра I - это две хищницы, готовые напасть друг на друга ("Только вероломство Пруссии... помешало тогда царизму выступить первым - Наполеон опередил его"). Здесь уже видится прямая и, увы, конъюнктурная аналогия с противостоянием гитлеровской Германии и сталинского Советского Союза к лету 1941 года, которая вполне может в наше супердемократическое время принести ученому лавры новатора ("алчность" царизма также вела к войне 1812 года, как и "алчность" Наполеона"). Тем самым вся Отечественная война окрашивается принципиально новым и неприятным цветом.

Впрочем, не все мастера "подлинно научного исследования темы" могли бы разделить такую точку зрения. Ограничусь одним примером.

"Из всех войн Наполеона война 1812 года является наиболее откровенно империалистической войной, наиболее непосредственно продиктованной интересами захватнической политики Наполеона и крупной французской буржуазии...

Заставить Россию экономически подчиниться интересам французской крупной буржуазии и создать против России вечную угрозу в виде вассальной, всецело зависимой от французов Польши, к которой присоединить Литву и Белоруссию, - вот основная цель. А если дело пойдет совсем гладко, то добраться до Индии, взяв с собой уже и русскую армию в качестве "вспомогательного войска".

Для России борьба против этого нападения была единственным средством сохранить свою, экономическую и политическую самостоятельность, спастись не только от разорения, которое несла с собой континентальная блокада, уничтожившая русскую торговлю с англичанами, но и от будущего расчленения...

Отсюда и общенародный характер великой борьбы, которую так геройски выдержал русский народ против мирового завоевателя".

И это написал не П. А. Жилин, а Е. В. Тарле в своей книге "1812 год" (М., 1959. С. 415-416).

Однако дело не в следовании какой-то концепции и не в неточности конкретных оценок. Хотя и в этом плане Троицкий порой прибегает к прямым натяжкам. Так, скажем, он упрекает меня в том, что в своих книгах я грубо ошибаюсь, полагая, будто Кутузов "всякий раз своей стратегией" "расстраивал планы Наполеона", "...Всякий раз, - возмущается ученый, - включая, стало быть, и Аустерлиц, где, как известно, армия Кутузова потерпела от Наполеона одно из тягчайших поражений за всю историю России". К этому дается примечание: "Михайлов признает (!), что Кутузов был при Аустерлице, но якобы "только наблюдал, а распоряжался всем Александр I". Между тем, - комментирует он, - заглянув в любое описание Аустерлицкой битвы, легко понять, что распоряжался русской армией ее главнокомандующий Кутузов, а царь "только наблюдал".

Как-то неудобно напоминать ученому-историку, как и для чего создаются официальные "описания". Не буду цитировать многочисленные мемуарные свидетельства на этот счет, а снова ограничусь авторитетом Е. В. Тарле: "В 1805 г., как известно, он (т. е. Александр I) потерпел позорнейший разгром под Аустерлицем, и притом решительно ни на кого нельзя было свалить вину: все знали, что сам царь вопреки воле Кутузова повел армию на убой и, когда все провалилось, расплакался и убежал с кровавого поля". (Там же. С. 420).

Теперь о самом главном. Н. А. Троицкий подходит к художественным и беллетристическим произведениям с линейкой историка. И горе литераторам, если мерки не совпадают: он тогда пускает ее в ход на манер гимназического учителя Передонова. Но в таком разе ему следовало бы начать прямо с "Войны и мира".

В самом деле, ведь одним из главных обвинений, предъявленных советским литераторам, является якобы карикатурное изображение Наполеона и идеализация Кутузова. Но кто первым дал, пожалуй, самый острый шарж на французского императора? Кто показал Кутузова воплощением народной мудрости? Конечно, Лев Толстой. Но "лук звенит, стрела трепещет" лишь в направлении скромных исторических беллетристов, которых Троицкий хладнокровно отправляет за ненадобностью на помойку.

Между тем ученому должно быть хорошо известно, как Лев Толстой, подчиняя все и вся своей сверхзадаче, расправлялся с историческими фактами. Это, в частности, подробно разобрано в исследовании Виктора Шкловского "Материал и стиль в романе Льва Толстого "Война и мир". "Мнение об исторической достоверности "Войны и мира", - пишет он, - современниками не поддерживалось" (С. 44). Потому что современники подходили к художественному произведению как к сумме документов.

Однако и великий писатель, и рядовой литератор вправе делать свой отбор. И если в книге о Кутузове мне было необходимо использовать мемуарное свидетельство о поведении Марыси Валевской и пройти мимо того, что пятидесятилетний Кутузов мог подавать юному фавориту Екатерины Великой кофе в постель, то я имел на это полное право. Более того, литератор, беллетрист (в отличие от историка) волен использовать, для достижения своей специфически художественной цели легенду, предание, миф и может - в определенных, конечно, пределах - прибегать к художественному домыслу.

Н. А. Троицкий, разумеется, прав, когда "ловит" писателя на незнании или искажении исторических фактов (непростительно путать холеру с чумой или за Наполеона "назначать" маршалом генерала Жюно). Но если говорить в целом, "устав" историка мало подходит для "монастыря" литературы. Понятно, что каждому из пишущих дана своя мера дарования, чувства художественного такта и фантазии (в этом отношении Валентин Пикуль оставляет большинство прочих "за флагом").

Но, независимо от масштаба литературных способностей, всех перечеркнутых Троицким беллетристов объединяла сверхзадача: на примере войны 1812 года доступными средствами пробудить у читателя патриотическое чувство. Вот это, как мне кажется, и не нравится строгому критику всего более. И не отсюда ли его крайнее, удивительное для ученого, раздражение и ловля блох по мелочам?

Принято считать, что в спорах рождается истина. Замечательный искусствовед М. А. Лифшиц сказал, что чаще истина в спорах умирает.

В наше сложное, больное время делается попытка, с помощью либерального террора, отвергнуть все и вся, отбросить все прежние ценности, не давая, по сути, взамен ничего, кроме отрицания. Мастером такого отрицания и выступает Н. А. Троицкий, имеющий, очевидно, свои ориентиры. Что же, их волен выбирать себе каждый. А для меня (как, наверно, и для большинства моих коллег по теме 1812 года) такими безусловными ориентирами могли бы служить слова Ф. М. Достоевского, занесенные им в "Дневник писателя": "А между тем без лучших людей нельзя... Лучшие люди пойдут от народа и должны пойти. У нас более чем где-нибудь это должно организоваться. Правда, народ еще безмолвствует и называет кроме Алексея - человека Божия - Суворова, например, Кутузова, доктора Гааза..."