В названии допущено сильное преувеличение. Конечно же, герой очерка никакой не Чаадаев. Даже близко. Тем не менее за свои взгляды и он был признан "не в целом уме". Ему было даже прописано радикальное лечение - кнут. Впрочем, до физической расправы дело не дошло: казнь велели "отдати" (отменить), ограничившись внушением, чтоб "вперёд… так не глупить". Иначе говоря, не думать и не рассуждать.
Ситуация, в общем-то, типичная для нашей истории, когда размышлять и обнародовать свои рассуждения следовало или с разрешения самого государя, как было, к примеру, с Афанасием Лаврентьевичем Ордин-Нащокиным, или при условии обладания чином, то есть официально полученным правом думать. Чин при этом, естественно, должен быть самый высокий, начальствующий. Исключения, конечно, случались. Однако при этом почти всегда сохранялся риск быть официально объявленным "не в целом уме", то бишь сумасшедшим.
Герой нашего очерка - московский дворянин, стряпчий Иван Андреевич Бутурлин. Происходил он из вполне достойного, хотя и не первостатейного рода. С достатком и родственниками, давно обжившимися при дворе и даже сидевшими на скамьях Боярской думы.
К 1633/1634 году - времени, когда произошли описанные ниже события, - Бутурлин имел оклад в 560 четвертей земли и денег 32 рубля1. Карьера его также складывалась вполне благополучно: начал с жильца, затем, в соответствии с возрастом и "отечеством", получил чин стряпчего. Но в апреле 1634-го случился казус: стряпчему вдруг взбрело в голову объявить монарху причины неудач под Смоленском и предложить свои рецепты "оздоровления" государства. Уже в самом этом намереньи присутствовала непозволительная дерзость: ведь Иван Андреевич - человек молодой, невысокого чина, а замахнулся на такое. С точки зрения тогдашних поведенческих норм, здесь, несомненно, был грех высокоумия: он собрался поучать тех, кого ему поучать было совсем не положено.
Началось всё в том апреле со встречи Бутурлина с ехавшими на переговоры с поляками царскими послами боярами Ф. И. Шереметевым и князем А. М. Львовым. Встреча случилась под Можайском, где в это время сколачивалась новая армия, предназначенная для освобождения блокированных под Смоленском воинов Михаила Борисовича Шеина. Дело продвигалось крайне туго, и накануне капитуляции Шеина в распоряжении полковых воевод было всего несколько сотен человек2. В результате стоявшим под Можайском служилым людям пришлось не выручать, а встречать понуро бредущих из-под Смоленска ратников Шеина, отпущенных восвояси победителями. Настроение, надо думать, у тех было не радостное, и они, не сдерживаясь, изливали накопившуюся желчь на своих начальников. Именно в этой роптавшей толпе впервые прозвучало страшное для Шеина и его товарищей слово - "измена".
Иван Бутурлин эти стенания выслушал, осмыслил, после чего предстал перед послами и объявил о намереньи подать государю "большое письмо" про изменников с разъяснением, "отчево рать не стройна" и почему "у государя делается в государстве дурна".
Послы отреагировали, как и было положено: отправили Ивана Андреевича в столицу. В Москву Бутурлин выехал 19 апреля, допрошен был в Разряде 25-го. Учитывая важность того, о чём собирался поведать стряпчий, эти шесть дней даже с учётом дороги кажутся невероятно большим сроком. Можно утверждать, что с расспросом особо не спешили. Но тогда - почему? Один из самых вероятных ответов: в Москве в эти дни было просто не до челобитчика.
Такое предположение требует объяснения.
Несомненно, в столице сложилась напряжённая атмосфера. Капитуляция под Смоленском воспринята была как катастрофа. Теперь следовало ожидать наступления Владислава IV в глубь страны. А что можно было противопоставить этой угрозе? Восемь тысяч деморализованных человек, вернувшихся из-под Смоленска с обещанием не поднимать оружия против короля? Или Можайскую армию, состоявшую преимущественно из не явившихся на службу "нетей"? Поневоле приходилось полагаться на крепостные стены и гарнизоны, способные задержать неприятеля. Однако, устоят ли они?
Забегая вперёд, отметим, что устояли. О Белую, со стен которой воевода князь Фёдор Волконский стал кричать полякам: "Шеин мне не в образец!", полки Владислава просто споткнулись, не в силах двигаться дальше. К этому времени Владислав уже успел ощутить все "прелести" привычного для польских королей безденежья, которое заметно остужало воинственные настроения шляхты. В итоге все эти препятствия, помноженные на усталость от войны, подтолкнули короля к переговорам.
Однако в апреле о таких "радужных" перспективах в Москве не мечтали. Напротив, всё представлялось в самом мрачном свете, причём не только из-за положения армии, но и из-за внутриполитических осложнений. Пугал не просто король Владислав IV, а Владислав, который со времени избрания на российский престол от этого самого престола не отказался. И хотя де-факто вопрос о московском государе, казалось, был решён окончательно, в условиях военных неудач он мог получить неожиданное продолжение: ведь Смута приучила к мысли, что в борьбе за царский венец нет ничего невозможного.
Между тем многие симптомы подозрительно напоминали именно симптомы Смуты.
Со смертью Филарета, главного инициатора войны с Речью Посполитой, при дворе подняли голову его политические противники, среди которых было немало тайных "доброхотов" Владислава. Ещё до трагической развязки под Смоленском, в конце декабря 1633 года, шведский резидент сообщал в Стокгольм, что царя окружают изменники и "переворот в скором будущем неизбежен"3. Михаил Фёдорович, пытаясь помириться с "оппозицией", вернул из ссылки известного своими пропольскими настроениями думного дьяка Ивана Грамотина. Однако появление при дворе опального печатника не давало повода к успокоению, и на вопрос, как поведут себя недруги Романовых, если Владислав вновь окажется перед воротами Земляного города, никто с точностью ответить не мог.
Сильные опасения вызывали настроения в дворянской среде. В какой-то мере справиться со служилыми людьми было даже труднее, чем с придворными недоброжелателями. Здесь было мало посулить возвращения во власть. Ратные люди - и те, кто хлебнул лиха под Смоленском, и те, кто избежал процедуры склонения знамён перед королём - хотели получить не только награды за перенесённые тяготы. В такие моменты припоминалось всё, что копилось грузом горьких обид за долгие годы: сословная неудовлетворённость правительственным курсом, упрямо игнорировавшим требования уездных дворян; произвол временщиков и "сильных людей", открыто попиравших законы. Люди жаждали отмщения, которое воспринималось как торжество справедливости. В Москве наконец сообразили, что точка кипения достигла того запредельного градуса, когда недовольство может принять опасные проявления.
Властям приходилось считаться и с ещё одним пугающим признаком смутного лихолетья. "Балашовщина"4, начавшись как выступление "шишей" - партизан, стала перерождаться в движение, сильно напоминавшее "воровское" движение "вольных казаков" в 1606-1618 годах. "Шиши" также сбивались в станицы с выборными атаманами, также принимали всех, кто приходил к ним, также выказывали готовность слушаться царских воевод и также их не слушались. Уже весной 1633 года власти вынуждены были применять силу против казацких станиц5. В январе-феврале 1634 года была предпринята попытка "приручить" вольных казаков. Приехавшее в столицу посольство "балашовцев", помимо щедрых обещаний, даже допустили к руке самого Михаила Фёдоровича6.
Но уговоры и посулы не помогли. Атаманы действовать в связке с царскими воеводами наотрез отказались. Зато явственно обозначились черты, подтверждавшие подозрения дворян относительно враждебного для них характера движения. Об этом, в частности, поспешил поведать Иван Бутурлин: "И они (дворяне. - И. А.) сетуют, что от них люди уходят к казакам, поймав лошеди… А казаки де в их поместьях и вотчинах и жон их и детей позорят и поместья разоряют... И чают от тех воров тамошних городов служивыя люди большого дурна".
К марту 1634 года в станицах "балашовцев" насчитывалось около восьми тысяч человек7. Здесь уж волей-неволей пришлось задумываться над тем, как не допустить нового издания если не самой Смуты, то "смутной вольницы", грозившей подорвать социальный порядок в уездах.
Как водится, недовольство тяготело к персонификации. Виновник во плоти всегда был предпочтительнее виновника абстрактного. Град обвинений обрушился на Шеина с товарищами8. Но в переборе виноватых всё чаще стало упоминаться имя патриарха Филарета. Хуже того, за покойным патриархом замаячила фигура Михаила Фёдоровича, нарушившего перемирие до истечения положенного срока: "Послал де ратных людей под Смоленск патриарх да старцев сын (то есть сам царь. - И. А.)"9. Недовольство, таким образом, начало фокусироваться на представителях новой династии. Разумеется, от смутных толков и разговоров до прямого действия - шаг огромный. Но - повторимся: кто в этот момент мог предугадать, как поведут себя подданные, если обвинение всё же окрепнет и наберёт силу?
На подобные опасности - и реальные, и мнимые - Романовы реагировали очень болезненно. Рефлексия Смуты довлела над их сознанием, и, зная историю их восхождения к трону, этому не приходится удивляться. В апреле 1634 года царское окружение принялось выводить династию из-под удара. Это означало, что нужен был "козёл отпущения", на которого можно было списать все грехи и огрехи.
Понятно, что последнего долго искать не приходилось. Кандидат был давно найден. Важно было, чтобы дальше стоустая молва не называла других, более высоких имён.
В литературе не раз вспыхивали споры о виновности Шеина и казнённого вместе с ним Артемия Измайлова и его сына Василия10. Спор обычно разгорался в русле соответствия обвинения в измене с понятием самой измены. Представляется, что в рамках расширенного толкования "измены" в XVII столетии, которое включало и "нерадение государеву делу", поведение боярина вполне можно было подвести под это определение. Важнее другое - понять, чем было вызвано "нерадение" человека, который в 1609-1611 годах доказал своё крепкостояние и приверженность долгу. Впрочем, для настоящей статьи важен не спор об "измене" Шеина, а констатация того, что казнь воевод стала способом преодоления политического кризиса.
Известно, что уже в марте 1634-го в документах перед именем Шеина стали вымарывать его думный чин. То был верный признак опалы. Однако с самой опалой по каким-то соображениям тянули. Итог опять подвёл стряпчий Бутурлин, поведав 12 апреля послам, что "во всех ратных людех и в чорных сетованья большоя о том, что по ся места Михаилу Шеину и Ортемью Измайлову и сыну ево Василью за их измену государева указу нет".
По сути, то была констатация факта, потому что 25 апреля, в тот самый день, когда стряпчий объявился в приказе, в Москве случились какие-то волнения и пожар. Голштинец Адам Олеарий сообщал о жалобах войска на изменника Шеина. Когда же "с суровыми мерами против обвинённого" промедлили, "грозило вспыхнуть всеобщее восстание, то приказано было обезглавлением Шеина дать народу удовлетворение" (в другом переводе: произошло волнение, "для утешения которого великий князь вынужден был обещать... Шеина казнить")11.
О напряжённой ситуации косвенно свидетельствуют толки, ходившие по Москве в эти дни. Некто кузнечный староста Петрушка пугал всех предстоящей "великой замятней", советуя копать ямы и прятать в них имущество. При этом он ссылался на предупредившего его холопа князя Ивана Борисовича Черкасского12. Имя последнего важно: после смерти патриарха Черкасский был самой влиятельной фигурой в царском окружении. Известия о волнениях в столице докатились до польской стороны. Русские послы сообщали о неком сыне боярском, "Федотом зовут", который перебежал к королю с известием, "что на Москве Михаила Шеина… казнили и за то де на Москве учинилось в людях розно"13.
В свете сказанного история с казнью Шеина уже не кажется фантастичной. Напротив, она связывает всё происходящее.
По Адаму Олеарию, "чтобы Шеин охотнее, без вреда для других" согласился на казнь, ему было обещано помилование, лишь бы тот только положил голову на плаху. Шеин (это уже известие Василия Никитича Татищева), хотя и имел доказательства своей невиновности, поверил "корыстным злодеям" и молчал до последнего. Лишь на плахе опомнился, закричал, но было уже поздно - топор пресёк оправдания. Михаил Фёдорович не был кровожадным монархом. Но, по-видимому, в апреле было твёрдо решено тушить пожар недовольства не милосердием, а кровью. Даже если при этом приходилось идти на "низкий обман"14. Задуманное будто бы удалось: "Народ был удовлетворён (казнью Шеина. - И. А.), и мятеж прекратился"15.
Но вернёмся к Ивану Бутурлину. Для начала вновь соотнесём даты. В начале 20-х чисел апреля он появляется в Москве, 25-го допрошен в Разряде, 26-го приносит свою "сказку". Тогда же в столице происходят какие-то волнения служилых людей. 28 апреля Шеина выводят на плаху, хотя смертный приговор был вынесен думой ещё 18-го. Получается, что в Москве и в самом деле было не до стряпчего, хотя бы потому, что принципиально ничего нового об "изменниках" он сказать не мог: они найдены и без него. Тем не менее расспрос и "сказка" чрезвычайно интересны в плане выяснения того, что из требований служилого сословия было принято властью, а что нет.
Целиком было принято требование о наказании "изменников", причём в чём-то совпало до мелочей. Так, казнили тех, кого называли дворяне в изложении Бутурлина - Шеина и Измайловых. С. В. Прозоровский, о "радении ко государю" которого говорили ратные люди, смертного приговора избежал, хотя и попал в кратковременную опалу.
Отвергнутым оказалось всё, что имело отношение к критике центральной власти. Так, ничего не было сказано о наказании "сильных людей". Эта тема вообще была обойдена, несмотря на то, что челобитчик настойчиво поднимал её: "А которыя ближния люди о ратных и о всяких о бедных людех не бьют челом, про тех государю ведома, и будучи где в городех, на сильных суда и управы не дают и около своих поместей и вотчин обидят". И далее, имея в виду ещё и приказных людей - те во всём потакают "сильным: "…А хто на них побьёт челом, и тем не отвечают, а насильства от них чинится и всякоя дурна большоя".
Заметим, что в первой половине столетия тема произвола "сильных людей" была чрезвычайно злободневной. Её не единожды поднимали уездные служилые люди в своих обращениях. Впервые с особой силой она прозвучала на Земском соборе 1619 года. Появились даже специальные приказы типа Сыскных приказов и приказа, где "на сильных людей челом бьют". Действовали они недолго, но в памяти служилых людей оставили глубокую зарубку: не случайно они постоянно возвращались к ним в своих челобитных.
Неугомонный стряпчий Бутурлин исчислял и другие злоупотребления "сильных людей" и приказных. Так, он жалуется, что те "нашу братью служивых людей верстают в нарочетых малыми оклады, не против примеров, и за службы придачи не против службы придают". Критика ширится, мешая вопросы принципиальные, такие как основания для продвижения по службе, с частными. В итоге в изложении Бутурлина проблема получает ещё один поворот: по мнению стряпчего, засилье "сильных людей" уже задевает "репутацию" самого государя. Ведь тот знает имена дворянских "недоброхотов", но упорно молчит. В апреле 1634 году подобный намёк должен был крепко обеспокоить представителей власти, многие из которых сами ходили… в "сильных людях".
Но Бутурлин не только жалуется. Он, как мы знаем, предлагает меры, чтобы больше в государстве не было "дурна". Его мысль обращается к Земским соборам - высшим сословно-представительным органам. Стряпчего не устраивает, что соборы, вместо того чтобы быть местом диалога, превратились в место монолога - монолога властей с сословиями. И в самом деле, односторонность в деятельности соборов несомненна. После Смуты соборы стали созываться от случая к случаю, исходя из нужд правительства. Оттого и "повестка дня" их чисто "правительственная": экстраординарные налоги - их следует санкционировать, вопросы войны и мира - сословия должны быть готовы безропотно переносить вся тяготы16. Диалог на таких соборах стал невозможен или почти невозможен.
Между тем Бутурлин предлагает превратить собор в орган, посредством которого дворянство могло бы довести до властей информацию о своих сословных нуждах. Для этого надо лишь превратить выборную часть Земского собора в постоянно действующую "низшую палату" с "ротацией" её членов, причём объединяющую не только из дворян, но и посадских. Бутурлин писал: "И только государь изволит из московских выбрать служивым людем ис служивых из нарочетых людей, которыя старо служат и у государевых у многих дел бывали, в окладчики против городов, и в городех из города по человеку ис служивых людей, а ис черных по человеку ж, а не из больших городов из дву из 3-х, и привесть их ко кресту на том, что извещать им государю вправду про всякоя дурна и про абиды ото всяких людей, и тем выборным людем городами на Москве устроить дворы в Деревяном городе или их переменять погодно или как городом которова выберут, и государю от тех людей будет про всякия дела ведома".
В этих нескольких строках - не бог весть, какая глубина. Да и изложены они так, что в них слышится разговор улицы. Так рассуждают не интеллектуалы, а обычные служилые люди, которые пытаются, но не могут достучаться до власти. Коллективной челобитной - обычной формы обращения - им уже недостаточно. Нужно что-то более весомое, постоянно действующее, не застревающее, как случается с коллективными челобитными, в лабиринтах приказного делопроизводства.
Тем не менее, несмотря на незамысловатость "проекта" Бутурлина, здесь несомненный шаг вперёд. В ситуации "затухания" сословного представительства предлагаются меры их обновления и оживления. Всё это побуждает если не пересмотреть традиционный тезис о политической пассивности служилого сословия, то, по крайней мере, внести в него коррективы. Понятно, что для обобщающего заключения нужна вся совокупность фактов, но похоже, что политическая активность дворянства выше, чем представлялось ранее, мысль свободнее, давление на власть сильнее. Не случайно эта часть обращения Бутурлина осталась без ответа. То, что им предлагалось, вошло в противоречие с общей тенденцией развития самодержавного строя. Сама попытка рассуждать пресечена, пускай и редким для того времени способом - автор объявлен "не в целом уме". Так что в этом смысле он действительно выступает предтечей Чаадаева.
В истории противостояния служилого сословия с "сильными людьми" дело Бутурлина - лишь эпизод. Но эпизод многозначителен. Хорошо виден вектор растущего внутреннего напряжения во взаимоотношениях власти и дворянства: требование - игнорирование требования - новое обращение - новое уклонение. В свете подобного систематического игнорирования базовых требований враждебность служилого сословия к правительству в канун принятия Соборного Уложения 1649 года не кажется случайностью: его интересами слишком долго пренебрегали, чтобы оно оставалось "лояльным" к такой невосприимчивости власти.
- 1. Лаптева Т. А. Что в государстве делаетца дурно...". "Государево дело" стряпчего И. А. Бутурлина. 1634 г.//Исторический архив. 1993. № 4. Прим. 2. Здесь и далее цитирование источника по этой публикации.
- 2. В январе 1634 г. воеводы доносили о наличии 357 человек. В феврале дело пошло повеселее, но всё равно недостаточно, чтобы говорить о полноценной армии. РГАДА. Ф. 210. Новг. ст. Д. 45. Л. 270.
- 3. Форстен Г. Сношения Швеции с Россией//ЖМНП. 1891. № 1. С. 355.
- 4. Как известно, в научной литературе движение было названо по имени одного из его зачинателей, крестьянина Болдинского монастыря Дорогобужского уезда Ивана Балаша. В связи с этим хотелось бы упомянуть эпизод, происшедший в 1987 г. в РГАДА. А. Л. Станиславский, исследованию которого мы обязаны новым пониманием Смуты и роли "вольных казаков" в ней, показал автору настоящих строк страницу из книги, в которой упоминался атаман Иван Балаш. Речь шла о периоде агонии движения "вольного казачества", когда правительство первого Романова прилагало отчаянные усилия или вписать казачьи станицы в служебные структуры, или разгромить их в случае попытки сохранить прежнюю "независимость". "Не тот ли это Иван Балаш, который объявится потом в Смоленскую войну? - высказал предположение Александр Лазаревич. Вопрос до сих пор остался открытым. Тем более, что источник с упоминанием имени Балаша оказался после безвременной смерти Станиславского "утерян". Заметим, что Иван Балаш по возрасту соответствует выдвинутой версии: его старший сын, участник движения, "за воровство" был отправлен в 1634 г. на службу в Понизовые города. Значит, Ивану Балашу было не меньше 45-50 лет. Если предположение Станиславского верно, то связь "балашовщины" со Смутой приобретает ещё и личностный характер. О "балашовщине" см.: Поршнев Б. Ф. Социально-политическая обстановка в России во время Смоленской войны//История СССР. 1957. № 5; Его же. Развитие "балашовского" движения в феврале-марте 1634 г.//Проблемы общественно-политической истории России и славянских стран. М. 1963; Андреев И. Л. Движение балашовцев//История СССР. 1977. № 6.
- 5. РГАДА. Ф. 210. Моск. ст. Д. 98. Л. 77-78, 125.
- 6. См.: Андреев И. Л. Движение балашовцев. С. 120.
- 7. РГАДА. Ф. 210. Моск. ст. Д. 101. Л. 268.
- 8. Попов А. Н. Изборник славянских и русских сочинений и статей. М. 1869. С. 373; Олеарий А. Описание путешествия в Московию. М. 1996. С. 206.
- 9. Попов А. Н. Указ. соч. Толки о виновности Филарета открыто поддерживали поляки: в грамотах боярам они прямо называли его виновником разрыва.
- 10. В том числе и на страницах журнала "Родина". См.: Андреев И. Об измене неизменявшего//Родина. 1997. № 6.
- 11. Олеарий А. Описание путешествия в Московию. С. 206-207; Его же: Описание путешествия в Московию и через Московию в Персию и обратно. СПб. 1906. С. 150. Следует иметь в виду, что любознательный голштинец появился в Москве несколько месяцев спустя после казни Шеина и черпал нужные известия на основании рассказов русских и, возможно, служилых иноземцев. По всей видимости, суть происходящего, хотя и не без ошибок (в частности, он писал о казни сына Шеина, когда на самом деле казнили сына воеводы Измайлова), он передал достаточно точно.
- 12. РГАДА. Ф. 210. Белг. ст. Д. 48. Л. 793-794.
- 13. Там же. Ф. 79. Дела с Польшей. 1634. Д. 7. Л. 679.
- 14. Не исключён и несколько другой сюжет: приговорив Шеина, с казнью тянули, надеясь, что всё уляжется. Но не улеглось - стало только хуже - и пришлось разрешать ситуацию не с помощью грамоты о помиловании, а топором палача.
- 15. Олеарий А. Описание путешествия в Московию. С. 207.
- 16. Черепнин Л. В. Земские соборы Русского государства в XVI-XVII вв. М. 1978. С. 229-274.
Читайте нас в Telegram
Новости о прошлом и репортажи о настоящем