Памятник в Хельсинки
С Иваном Савиным я встретился случайно, прогуливаясь по тишайшему, идеально чистому Ильинскому православному кладбищу в Хельсинки. Недалеко от часовни с корабельным колоколом и мемориальной доской "Морякам Российского флота, служившим во славу отечества и умершим в Финляндии. 1696-1996", рядом с могилами владельца пивоварен Синебрюхова и профессора филологии Мандельштама, вдруг бросилась в глаза высеченная на могильном памятнике надпись: "Иван Иванович Саволаин, ниже - "Поэт Иван Савин. 1899-1927" и сверху полукругом -
Потом я узнаю, что это последняя строчка его стихотворения памяти расстрелянных братьев:
И, зарыдав у Богоматери в ногах,
Расскажешь, как зияла эта яма,
Сынами вырытая в проклятых песках.
Как пулемёт на камне ждал угрюмо,
И тот, в бушлате, звонко крикнул: "Что, начнём?"
Как голый мальчик, чтоб уже не думать,
Над ямой стал и горло проколол гвоздём.
Как вырвал пьяный конвоир лопату
Из рук сестры в косынке и сказал: "Ложись",
Как сын твой старший гладил руки брату,
Как стыла под ногами глинистая слизь.
И плыл рассвет ноябрьский над туманом,
И тополь чуть желтел в невидимом луче,
И старый прапорщик во френче рваном,
С чернильной звёздочкой на сломанном плече
Вдруг начал петь - и эти бредовые
Мольбы бросал свинцовой брызжущей струе:
Всех убиенных помяни, Россия,
Егда приидеши во царствие Твое...
Родная кровь
"Посмотри - душа седая в двадцать три...", - написал Иван Савин в 1922 году. Хотя судьба не предвещала ему никаких потрясений: юноша-финн Иван Саволаин готовился пойти по стопам либо деда-моряка Йохана Саволайнена, либо отца-нотариуса. Но маленький городок Зеньков на Полтавщине оказался в центре революционного урагана.
"Окончив в 1919 году Зеньковскую мужскую правительственную гимназию... выдержав экзамен на аттестат зрелости... я был зачислен в число студентов Харьковского императорского университета, но вступил добровольно в ряды Добровольческой армии, в которой и сделал южно-русскую, кавказскую и крымскую кампании...", - напишет он в своих воспоминаниях. Служил вольноопределяющимся во 2м и 3м кавалерийских полках генерала Деникина, участвовавших в боях на Дону и Кубани. Воевал в Крыму, в 3м сводно-кавалерийском полку и в эскадроне 12го уланского Белгородского полка...
Первым из дружной семьи погиб младший брат Николай, служивший в Синих кирасирах; ему едва минуло 15 лет. Сводный брат Борис был убит красными под Каховкой. Братьев Михаила и Павла, артиллеристов, большевики расстреляли в Симферополе. Две сестры умерли от лишений и голода. А Иван, заболев тифом, осенью 1920 года попал в плен к красноармейцам...
Он опишет это в автобиографической повести "Плен".
Плен в Джанкое
"Первыми ворвались махновцы и буденовцы. Их отношение к пленным можно назвать даже в некоторой степени гуманным. Больных и раненых они вовсе не трогали... Интересовались они только штатским платьем, деньгами, ценностями. Ворвавшаяся за ними красная пехота... оставляла пленным только нижнее белье, да и то не всегда. Хлынувший за большевистской пехотой большевистский тыл раздевал уже догола..."
Сердобольная медсестра в Джанкойском лазарете подсказала Савину не бриться, не умываться, сожгла на кухне его документы и фуражку-уланку. В замызганной сопроводительной записке он значился как "военнообязанный Савин Иван, родивш. 1899 году, бес никакого документу, говорит утерянный, брунетистый, обычного росту". На допросе в комендатуре назвался полковым писарем, насильно привлеченным на службу в Белую армию. Видимо, благодаря этим ухищрениям, Савина объявили "амнистированным", а не отвели на железнодорожные пути и не расстреляли.
В Петрограде Иван встретил отца. Весной 1922 года их выпустили в Финляндию.
Прощальное слово Бунина
Иван устроился в Гельсингфорсе (так назывался Хельсинки) на сахарный завод сколачивать ящики. Включился в жизнь русской колонии, начал сотрудничать в русской зарубежной прессе, был избран председателем Кружка русской молодежи. Помимо занятий литературой он прекрасно играл на рояле, неплохо рисовал...
В Гельсингфорсе застало его жестокое известие: любимая девушка, у которой красные убили отца и братьев, вышла замуж за большевика...
Единственный прижизненный сборник стихов Ивана Савина "Ладонка" вышел в 1926 году. А 12 июля 1927 года молодой поэт скончался, оставив небольшое, но прекрасное литературное наследство: стихи, рассказы, статьи и две пьесы, поставленные Кружком молодежи в Гельсингфорсе.
На смерть поэта в парижской газете "Возрождение" отозвался Иван Бунин: "Ему не было еще и двадцати лет, когда он пережил начало революции, затем Гражданскую войну, бои с большевиками, плен у них после падения Крыма... Он испытал гибель почти всей своей семьи, ужасы отступлений, трагедию Новороссийска... После падения Крыма он остался, больной тифом, на запасных путях Джанкойского узла, попал в плен... Узнал глумления, издевательства, побои, голод, переходы снежной степи в рваной одежде, кочевания из ЧеКи в ЧеКу... Там погибли его братья... То, что он оставил после себя, навсегда обеспечило ему незабвенную страницу в русской литературе".
Бунину посвящены одни из самых пронзительных строк поэта. Друживший с Иваном Савиным художник Илья Репин очень хотел, но не успел написать его портрет.
Первый бой
Победы, молитв и любви...
В ковыль с пулемётною трелью
Стальные летят соловьи.
У мельницы ртутью кудрявой
Ручей рокотал. За рекой
Мы хлынули сомкнутой лавой
На вражеский сомкнутый строй.
Зевнули орудия, руша
Мосты трёхдюймовым дождём.
Я крикнул товарищу: "Слушай,
Давай за Россию умрём".
В седле подымаясь как знамя,
Он просто ответил: "Умру".
Лилось пулемётное пламя,
Посвистывая на ветру.
И чувствуя, нежности сколько
Таили скупые слова,
Я только подумал, я только
Заплакал от мысли: Москва...
1925
Пять лет
Прошло с тех гиблых пор,
Когда туман вечерний
Запорошил твой взор.
Свершилось. Брызнул третий
Рыдающий звонок.
Пять лет я слёзы эти
Остановить не мог.
Вагон качнулся зыбко.
Ты рядом шла в пыли:
Смертельною улыбкой
Глаза твои цвели.
Над станцией вязали
Туманы кружева.
Над станцией дрожали
Прощальные слова.
Колёс тугие стоны
Слились в одну струю.
Перекрестив вагоны,
Ты крикнула: "Люблю"...
Ты крикнула: "Не надо!..
Придут - умрём вдвоём"...
И пролитой лампадой
Погасла за холмом.
Маме
Вышел ли в злую пору...
Если б ты, мама, увидела,
Как я озяб на ветру!
Знаю, что скоро измочится
Ливнем ночным у меня
Стылая кровь, но ведь хочется,
Всё-таки хочется дня.
Много не надо. Не вынести.
И всё равно не вернуть.
Только бы в этой пустынности
Вспомнить заветренный путь,
Только б прийти незамеченным
В бледные сумерки, мать,
Сердцем, совсем искалеченным,
В пальцах твоих задрожать.
Только б глазами тяжёлыми
Тихо упасть на поля,
Где золотистыми пчёлами
Жизнь прожужжала моя,
Где тишина сероокая
Мёртвый баюкает дом...
Если б ты знала, далёкая,
Как я исхлёстан дождём!
1925
У последней черты
И. Бунину
Ныряя в золото песка.
Едва шуршат морские гулы,
Едва звенит Сестра-река.
Граница. И чем ближе к устью,
К береговому янтарю,
Тем с большей нежностью и грустью
России "Здравствуй" говорю.
Там, за рекой, всё те же дюны,
Такой же бор к волнам сбежал.
Всё те же древние Перуны
Выходят, мнится, из-за скал.
Но жизнь иная в травах бьётся,
И тишина ещё слышней,
И на кронштадтский купол льётся
Огромный дождь иных лучей.
Черкнув крылом по глади водной,
В Россию чайка уплыла,
И я крещу рукой безродной
Пропавший след её крыла.
1925