С Ириной Александровной у меня состоялось три беседы: в декабре 2017 года, в апреле и мае 2019 года.
Первый раз я приехал к Антоновой с двумя тортами, которые она очень любила. Так, за чаем, прошли три с лишним часа интервью.
Второй раз - с пятым томом Шекспира (издание Брокгауза и Ефрона, начало XX века), который я приобрел в интернете. С этой книгой у Ирины Александровны была связана история. Вернувшись из эвакуации в Москву, они с мамой обнаружили, что дверь в их квартиру открыта. Однако все вещи оказались на месте, кроме пластинки известного итальянского дирижера Артуро Тосканини, пятого тома Шекспира и кухонного коврика. "Мы с мамой расхохотались. Я говорю: "Мама, ты только подумай! Он слушает Тосканини, прикрывается ковриком и читает пятый том Шекспира. Ну, спасибо тебе, что ты такой вор". Рассказав это историю, Ирина Александровна посетовала: "Однако - это безобразие - я до сих пор не могу найти в магазинах этот пятый том Шекспира". Антонова очень обрадовалась "возращению" "блудного тома". Спустя 70 с лишним лет одно из ее любимых собраний сочинений было восстановлено.
Как современному зрителю понять, что перед ним настоящее произведение искусства? Ведь многие вещи видны на дистанции во времени.
Ирина Антонова: Сейчас выделяется огромная масса не-искусств. Это моя точка зрения. Что значит не-искусство? Без знака минус - это творческая продукция. Как ее отделять от произведений искусства? Главный критерий - обязательное наличие эстетического и этического начал. И эти начала находятся в развитии. Красота не академическая, красота уже современная, меняющаяся во времени. Так же, как добро и зло. Но сейчас выходит много книг, где говорят, что искусства дальше не будет.
Такое возможно?
Ирина Антонова: Меня очень волнует вопрос, а что дальше? Боже мой, не доживу, черт возьми, а ведь должно появиться. Я очень чувствительна к тому, что у нас появляется. Где дешевка, где, наоборот, какое-то открытие. Талантливые люди есть.
А бывают такие вещи, которые не то что неприятны, но они мне ничего не открывают, не затягивают, не волнуют. Эмоциональный подъем, даже шок и то лучше, чем равнодушие и скука. При этом я доброжелательный зритель. Я не прихожу с установкой: "Всё не то". Наоборот, меня очень волнует, куда мы идем. Сейчас сложный период, мы не должны бояться этого. Мы еще не вошли в новую эпоху, мы на переходе.
Вы сейчас ощущаете тектонический сдвиг в искусстве. А когда делали выставку "Москва-Париж", тоже чувствовали грядущие изменения в нашей стране, наступление свободы, в том числе в искусстве?
Ирина Антонова: Наверное. Хотя мы думали, что не получится. Нас, руководителей музеев и Академии художеств, собрали. В повестке был один вопрос: где в Москве будет выставка, которая до этого прошла в Париже в 1979 году. Я спрашиваю: "Разве это ещё не решено?" И тогда все смотрят на директора Третьяковки Поликарпа Лебедева - ведь большая часть работ оттуда. Он сказал: "Только через мой труп". Представляете?!
Тогда все посмотрели на вице-президента Академии художеств. А он говорит: "Ну, что вы, зачем у нас? Вы же понимаете, у нас академики разбегутся". Тогда я подумала, что настал наш час. Я говорю: "Товарищи, у нас плохая репутация, мы бог знает, какие выставки делали. Может, мы эту выставку сделаем?". Все очень обрадовались.
Каждое утро ровно в 10 звонок был от Андрея Константиновича Лебедева, завотдела культуры ЦК КПСС: "Ирина Александровна, здравствуйте! Как у нас баланс?" Речь шла о соотношении произведений реалистов и так называемых формалистов. Отвечаю: "Всё в порядке". Однажды, когда я закончила разговор, ко мне прибежала восторженная жена скульптора Баранова: "Ирина Александровна, смотрите, я нашла картину Климента Редько!". И показывает картину этого "формалиста". Я буквально кричу: "Какой Редько? Ты мне весь баланс своим Редько перечеркнешь. Выставку закроют, если его повесим. Я только отчиталась перед ЦК". (Смеется) Вот так, одно неосторожное движение и всё…
Канатоходцами были…
Ирина Антонова: А как по-другому? Звонят каждое утро. А потом еще вечером приедут посмотреть, проверить, всё ли так, как я сказала по телефону.
Как долго это продолжалось?
Ирина Антонова: Мы делали выставку больше полутора месяцев. Что-то снимали, что-то оставляли, но все-таки в целом удалось ее сохранить. И публика ходила смотреть главным образом на русское искусство, даже не на западное. На "Черный квадрат" Малевича, который висел в углу, как и положено, на картины Михаила Ларионова, на работы Павла Филонова, которые вообще никто не видел. А у нас была целая стенка произведений Филонова.
"Главному зрителю" понравилось?
Ирина Антонова: Брежнев очень хорошо принял, прошёлся по всей выставке. Правда, меня предупредили, чтобы мимо Кандинского шёл. Но в итоге всё хорошо получилось. Зашли в Белый зал, он увидел портрет Владимира Ильича. Обрадовался, потому что знал портрет по Кремлю. Потом сказал: "Дайте мне книжку отзывов". И написал очень хороший отзыв.
Если говорить о госполитике в сфере культуры, на Ваш взгляд, кто самый выдающийся министр культуры?
Ирина Антонова: Я назову Екатерину Алексеевну Фурцеву, как это ни странно. Хотя она не понимала в нашем деле совсем. Один пример. В 1963 году мы сделали выставку Фернана Леже. Фурцева же дружила с его женой Надей, очень умной, очень одаренной и хорошей художницей. Выставка заняла половину второго этажа. Столько же, сколько потом "Москва-Париж". Екатерина Алексеевна ходит, смотрит. Рядом Надя, они щебечут. И вдруг на выходе Екатерина Алексеевна говорит: "Всё замечательно, а вот это просто великолепная вещь". И показывает на огромный фотографический портрет Леже, которым открывается выставка. Но при том, что она могла фотографический портрет принять за картину, у Фурцевой было важное качество: желание делать. И еще: если она доверяла, то доверяла.
Например, помогла Вам привезти "Джоконду" в Москву.
Ирина Антонова: Да, я к ней пришла. "Екатерина Алексеевна, вот в Японии показывают "Мону Лизу". Она будет лететь назад через СССР. Могли бы уговорить французов, чтобы оставили нам на несколько недель эту картину? Такая радость была бы". Она посмотрела строго: "Это будет интересно? Будут ходить?" Я говорю: "Будут ходить, я Вам гарантирую". И она поверила. Сказала: "Я поговорю с послом. Он в меня влюблен, он сделает". Мне это очень понравилось по-женски. И он сделал. Картина ушла в Париж: Лувр потребовал, чтобы она вернулась, они ее обследовали. А потом она приехала в Москву.
"Джоконда" ведь редко покидала Францию?
Ирина Антонова: Только ради Вашингтона, Токио и Москвы. Больше ни разу. Правда, еще крали ее в 1911-м году, но потом вернули.
В советское время Вы свободно передвигались по миру. С чем связана такая привилегия?
Ирина Антонова: Мне полагалось. Я была вице-президентом Международного совета музеев.
И вы до сих пор говорите, что верите в социализм как наиболее правильную форму общественного устройства?
Ирина Антонова: У меня был период разочарования, когда в 1948 году уничтожили Музей нового западного искусства. Мне предлагали тогда вступить в партию. Я ответила: "Знаете, я еще не доросла". Я не сомневалась в объективности революции как событии. Переворот, бунт, захват власти и так далее - всё это чушь. Это была революция. Но меня не устраивали последующие переломы, разные вещи. Как я могла принять, что в 1948 году уничтожили великий музей?
Когда в 1953-м Сталин умер, вдруг ко мне снова подъехали, и я вступила в партию. Надежда была, что всё будет по-другому. Муж говорил по поводу моих политических воззрений: "Ты идиотка". Он всё понимал с самого начала, а я не понимала. Поэтому я каждый раз вздымалась, а потом опять поникала.
Вступила в партию абсолютно сознательно. Я и сейчас считаю, что социализм - единственно правильная система. Другой вопрос - человечество еще не доросло. Будет еще много ломаться, перекатываться.
Советский и российский ученый-искусствовед Ирина АнтоноваИ всё же, какое впечатление произвела на вас Америка и Европа?
Ирина Антонова: В 1963-м году я одной из первых деятелей культуры СССР оказалась в Америке. Меня пригласила Ассоциация американских музеев. Условия приема - жить в квартирах у директоров музеев. Вот приехала в Бостон и сразу к директору. Чудный старик. Живешь два-три дня, потом тебя сажают или в поезд, или в самолет, приезжаешь в Нью-Йорк. Живешь там. Потом в Вашингтон, потом в Филадельфию. Так по коллегам ездила. Приятные люди и семьи. Смотрю, у девочки в Филадельфии стоит Достоевский на английском языке.
Приезжаю в Уильямсбург, а там музей из 100 комнат. Я живу в одной из них. Утром идем с директором в кафе, и вдруг я вижу надпись "Неграм вход запрещен". Я говорю: "Я не пойду туда". Он смотрит с удивлением, видимо, привык: "Ой, ну да, у нас это есть". Я снова: "Я не пойду в это кафе". Он несколько растерянно говорит: "У нас здесь все кафе не принимают негров". Отвечаю: "Значит, я умру здесь от голода". Потом мы все-таки нашли место, где можно поесть. Так что всё не так просто. Да, живут хорошо, но, когда видишь такие надписи - это невозможно читать спокойно. Меня с моей коммунистической основой это очень потрясло. Я вдруг почувствовала, что живу совершенно в другой стране. Где-то хуже едим, хуже одеты, но такого у нас нет.
Кстати, у меня с собой было всего два платья - каждый вечер стирала их. Лето было, платье хорошо сохло, погладишь и опять идешь. А еще мне дали 15 долларов на целый месяц. Каждый вечер - пати. На меня просто приходили смотреть как на человека из СССР.
Однажды говорят: с Вами хотел бы встретиться врач-психиатр, немец. Он несколько лет живет в Америке, очень знаменитый. Я согласилась, я хорошо говорю по-немецки. Приезжаем. Ну, думаю, сейчас опять общество. А у него никого. Только он и я. Я смотрю подозрительно: "Ваша супруга где?". "А ее нет, она уехала". Сели, поели. Он спрашивает: "А вы любите музыку?" - "Очень. Мама все-таки консерваторию кончала. Папа из Германии привез невероятное количество пластинок". Он включил проигрыватель. Вдруг начинает нервничать, закурил. Послушали, хорошие пластинки. "А что Вы так нервничаете?" - спрашиваю. "Вы знаете, я здесь живу столько лет, столько знакомых американцев, я ни с кем не слушаю музыку так же, как с вами. А ведь в войну мы были врагами, стояли друг против друга. Оказывается, что вы чувствуете, как я".
Возможно, поэтому он хотел остаться вдвоем. Что-то волновало его из прошлого, я была ему интересна как бывший враг, во всяком случае, как представитель враждебной страны. Он что-то хотел понять. Я это поняла позже. А тогда я была потрясена. Почувствовала: всё-таки мы из Европы какие-то другие. Я уехала на три дня раньше: меня никто не гнал. У меня было такое чувство, что в Америке вне музеев существовать не могу. Вот ни одной минуты, не могу и не хочу. Только в музее. А дальше нет.
По дороге в Москву мы приземлились в Голландии. До сих пор помню это чувство: я дома. Мы вышли, часа три сидели, а это была еще только Голландия.