издается с 1879Купить журнал

Сегодня Ирине Александровне Антоновой исполнилось бы 99 лет

Пушкинский музей открывает мемориальную доску, посвященную легендарному руководителю

20 марта 2021

20 марта Ирине Александровне Антоновой, президенту ГМИИ имени А.С. Пушкина, которая возглавляла музей с 1961 по 2013 год, исполнилось бы 99 лет.

Валерий Мельников/ РИА Новости

С Ириной Александровной у меня состоялось три беседы: в декабре 2017 года, в апреле и мае 2019 года.

Первый раз я приехал к Антоновой с двумя тортами, которые она очень любила. Так, за чаем, прошли три с лишним часа интервью.

Второй раз - с пятым томом Шекспира (издание Брокгауза и Ефрона, начало XX века), который я приобрел в интернете. С этой книгой у Ирины Александровны была связана история. Вернувшись из эвакуации в Москву, они с мамой обнаружили, что дверь в их квартиру открыта. Однако все вещи оказались на месте, кроме пластинки известного итальянского дирижера Артуро Тосканини, пятого тома Шекспира и кухонного коврика. "Мы с мамой расхохотались. Я говорю: "Мама, ты только подумай! Он слушает Тосканини, прикрывается ковриком и читает пятый том Шекспира. Ну, спасибо тебе, что ты такой вор". Рассказав это историю, Ирина Александровна посетовала: "Однако - это безобразие - я до сих пор не могу найти в магазинах этот пятый том Шекспира". Антонова очень обрадовалась "возращению" "блудного тома". Спустя 70 с лишним лет одно из ее любимых собраний сочинений было восстановлено.

Как современному зрителю понять, что перед ним настоящее произведение искусства? Ведь многие вещи видны на дистанции во времени.

Ирина Антонова: Сейчас выделяется огромная масса не-искусств. Это моя точка зрения. Что значит не-искусство? Без знака минус - это творческая продукция. Как ее отделять от произведений искусства? Главный критерий - обязательное наличие эстетического и этического начал. И эти начала находятся в развитии. Красота не академическая, красота уже современная, меняющаяся во времени. Так же, как добро и зло. Но сейчас выходит много книг, где говорят, что искусства дальше не будет.

Такое возможно?

Ирина Антонова: Меня очень волнует вопрос, а что дальше? Боже мой, не доживу, черт возьми, а ведь должно появиться. Я очень чувствительна к тому, что у нас появляется. Где дешевка, где, наоборот, какое-то открытие. Талантливые люди есть.

А бывают такие вещи, которые не то что неприятны, но они мне ничего не открывают, не затягивают, не волнуют. Эмоциональный подъем, даже шок и то лучше, чем равнодушие и скука. При этом я доброжелательный зритель. Я не прихожу с установкой: "Всё не то". Наоборот, меня очень волнует, куда мы идем. Сейчас сложный период, мы не должны бояться этого. Мы еще не вошли в новую эпоху, мы на переходе.

Вы сейчас ощущаете тектонический сдвиг в искусстве. А когда делали выставку "Москва-Париж", тоже чувствовали грядущие изменения в нашей стране, наступление свободы, в том числе в искусстве?

Ирина Антонова: Наверное. Хотя мы думали, что не получится. Нас, руководителей музеев и Академии художеств, собрали. В повестке был один вопрос: где в Москве будет выставка, которая до этого прошла в Париже в 1979 году. Я спрашиваю: "Разве это ещё не решено?" И тогда все смотрят на директора Третьяковки Поликарпа Лебедева - ведь большая часть работ оттуда. Он сказал: "Только через мой труп". Представляете?!

Тогда все посмотрели на вице-президента Академии художеств. А он говорит: "Ну, что вы, зачем у нас? Вы же понимаете, у нас академики разбегутся". Тогда я подумала, что настал наш час. Я говорю: "Товарищи, у нас плохая репутация, мы бог знает, какие выставки делали. Может, мы эту выставку сделаем?". Все очень обрадовались.

Каждое утро ровно в 10 звонок был от Андрея Константиновича Лебедева, завотдела культуры ЦК КПСС: "Ирина Александровна, здравствуйте! Как у нас баланс?" Речь шла о соотношении произведений реалистов и так называемых формалистов. Отвечаю: "Всё в порядке". Однажды, когда я закончила разговор, ко мне прибежала восторженная жена скульптора Баранова: "Ирина Александровна, смотрите, я нашла картину Климента Редько!". И показывает картину этого "формалиста". Я буквально кричу: "Какой Редько? Ты мне весь баланс своим Редько перечеркнешь. Выставку закроют, если его повесим. Я только отчиталась перед ЦК". (Смеется) Вот так, одно неосторожное движение и всё…

Канатоходцами были…

Ирина Антонова: А как по-другому? Звонят каждое утро. А потом еще вечером приедут посмотреть, проверить, всё ли так, как я сказала по телефону.

Как долго это продолжалось?

Ирина Антонова: Мы делали выставку больше полутора месяцев. Что-то снимали, что-то оставляли, но все-таки в целом удалось ее сохранить. И публика ходила смотреть главным образом на русское искусство, даже не на западное. На "Черный квадрат" Малевича, который висел в углу, как и положено, на картины Михаила Ларионова, на работы Павла Филонова, которые вообще никто не видел. А у нас была целая стенка произведений Филонова.

"Главному зрителю" понравилось?

Ирина Антонова: Брежнев очень хорошо принял, прошёлся по всей выставке. Правда, меня предупредили, чтобы мимо Кандинского шёл. Но в итоге всё хорошо получилось. Зашли в Белый зал, он увидел портрет Владимира Ильича. Обрадовался, потому что знал портрет по Кремлю. Потом сказал: "Дайте мне книжку отзывов". И написал очень хороший отзыв.

Если говорить о госполитике в сфере культуры, на Ваш взгляд, кто самый выдающийся министр культуры?

Ирина Антонова: Я назову Екатерину Алексеевну Фурцеву, как это ни странно. Хотя она не понимала в нашем деле совсем. Один пример. В 1963 году мы сделали выставку Фернана Леже. Фурцева же дружила с его женой Надей, очень умной, очень одаренной и хорошей художницей. Выставка заняла половину второго этажа. Столько же, сколько потом "Москва-Париж". Екатерина Алексеевна ходит, смотрит. Рядом Надя, они щебечут. И вдруг на выходе Екатерина Алексеевна говорит: "Всё замечательно, а вот это просто великолепная вещь". И показывает на огромный фотографический портрет Леже, которым открывается выставка. Но при том, что она могла фотографический портрет принять за картину, у Фурцевой было важное качество: желание делать. И еще: если она доверяла, то доверяла.

Например, помогла Вам привезти "Джоконду" в Москву.

Ирина Антонова: Да, я к ней пришла. "Екатерина Алексеевна, вот в Японии показывают "Мону Лизу". Она будет лететь назад через СССР. Могли бы уговорить французов, чтобы оставили нам на несколько недель эту картину? Такая радость была бы". Она посмотрела строго: "Это будет интересно? Будут ходить?" Я говорю: "Будут ходить, я Вам гарантирую". И она поверила. Сказала: "Я поговорю с послом. Он в меня влюблен, он сделает". Мне это очень понравилось по-женски. И он сделал. Картина ушла в Париж: Лувр потребовал, чтобы она вернулась, они ее обследовали. А потом она приехала в Москву.

"Джоконда" ведь редко покидала Францию?

Ирина Антонова: Только ради Вашингтона, Токио и Москвы. Больше ни разу. Правда, еще крали ее в 1911-м году, но потом вернули.

В советское время Вы свободно передвигались по миру. С чем связана такая привилегия?

Ирина Антонова: Мне полагалось. Я была вице-президентом Международного совета музеев.

И вы до сих пор говорите, что верите в социализм как наиболее правильную форму общественного устройства?

Ирина Антонова: У меня был период разочарования, когда в 1948 году уничтожили Музей нового западного искусства. Мне предлагали тогда вступить в партию. Я ответила: "Знаете, я еще не доросла". Я не сомневалась в объективности революции как событии. Переворот, бунт, захват власти и так далее - всё это чушь. Это была революция. Но меня не устраивали последующие переломы, разные вещи. Как я могла принять, что в 1948 году уничтожили великий музей?

Когда в 1953-м Сталин умер, вдруг ко мне снова подъехали, и я вступила в партию. Надежда была, что всё будет по-другому. Муж говорил по поводу моих политических воззрений: "Ты идиотка". Он всё понимал с самого начала, а я не понимала. Поэтому я каждый раз вздымалась, а потом опять поникала.

Вступила в партию абсолютно сознательно. Я и сейчас считаю, что социализм - единственно правильная система. Другой вопрос - человечество еще не доросло. Будет еще много ломаться, перекатываться.

И всё же, какое впечатление произвела на вас Америка и Европа?

Ирина Антонова: В 1963-м году я одной из первых деятелей культуры СССР оказалась в Америке. Меня пригласила Ассоциация американских музеев. Условия приема - жить в квартирах у директоров музеев. Вот приехала в Бостон и сразу к директору. Чудный старик. Живешь два-три дня, потом тебя сажают или в поезд, или в самолет, приезжаешь в Нью-Йорк. Живешь там. Потом в Вашингтон, потом в Филадельфию. Так по коллегам ездила. Приятные люди и семьи. Смотрю, у девочки в Филадельфии стоит Достоевский на английском языке.

Приезжаю в Уильямсбург, а там музей из 100 комнат. Я живу в одной из них. Утром идем с директором в кафе, и вдруг я вижу надпись "Неграм вход запрещен". Я говорю: "Я не пойду туда". Он смотрит с удивлением, видимо, привык: "Ой, ну да, у нас это есть". Я снова: "Я не пойду в это кафе". Он несколько растерянно говорит: "У нас здесь все кафе не принимают негров". Отвечаю: "Значит, я умру здесь от голода". Потом мы все-таки нашли место, где можно поесть. Так что всё не так просто. Да, живут хорошо, но, когда видишь такие надписи - это невозможно читать спокойно. Меня с моей коммунистической основой это очень потрясло. Я вдруг почувствовала, что живу совершенно в другой стране. Где-то хуже едим, хуже одеты, но такого у нас нет.

Кстати, у меня с собой было всего два платья - каждый вечер стирала их. Лето было, платье хорошо сохло, погладишь и опять идешь. А еще мне дали 15 долларов на целый месяц. Каждый вечер - пати. На меня просто приходили смотреть как на человека из СССР.

Однажды говорят: с Вами хотел бы встретиться врач-психиатр, немец. Он несколько лет живет в Америке, очень знаменитый. Я согласилась, я хорошо говорю по-немецки. Приезжаем. Ну, думаю, сейчас опять общество. А у него никого. Только он и я. Я смотрю подозрительно: "Ваша супруга где?". "А ее нет, она уехала". Сели, поели. Он спрашивает: "А вы любите музыку?" - "Очень. Мама все-таки консерваторию кончала. Папа из Германии привез невероятное количество пластинок". Он включил проигрыватель. Вдруг начинает нервничать, закурил. Послушали, хорошие пластинки. "А что Вы так нервничаете?" - спрашиваю. "Вы знаете, я здесь живу столько лет, столько знакомых американцев, я ни с кем не слушаю музыку так же, как с вами. А ведь в войну мы были врагами, стояли друг против друга. Оказывается, что вы чувствуете, как я".

Возможно, поэтому он хотел остаться вдвоем. Что-то волновало его из прошлого, я была ему интересна как бывший враг, во всяком случае, как представитель враждебной страны. Он что-то хотел понять. Я это поняла позже. А тогда я была потрясена. Почувствовала: всё-таки мы из Европы какие-то другие. Я уехала на три дня раньше: меня никто не гнал. У меня было такое чувство, что в Америке вне музеев существовать не могу. Вот ни одной минуты, не могу и не хочу. Только в музее. А дальше нет.

По дороге в Москву мы приземлились в Голландии. До сих пор помню это чувство: я дома. Мы вышли, часа три сидели, а это была еще только Голландия.

Подпишитесь на нас в Dzen

Новости о прошлом и репортажи о настоящем

подписаться