Конечно, у нас в стране и за рубежом есть крупные специалисты по русской литературе Серебряного века. Авторитеты, перед которыми Недошивин склоняет голову.
Но лучше его топографию литературы Серебряного века не знает никто, ни у нас, ни за рубежом.
Однажды я попросил его погулять со мной по Ленинграду Иосифа Бродского. Слава согласился, и мы несколько дней ходили пешком по дворам, дворикам, подворотням и проспектам этого города. Такого Питера я не видел никогда. Да и такого Недошивина я тоже никогда не видел. Это был абсолютно вдохновенный человек, с наслаждением купающийся в своей стихии. Он знал всё о каждом доме, биографически связанном с литературой: кто и когда построил, кому принадлежал, кто, когда и в какой квартире жил, что тут написал, куда потом переехал, к кому приходил в гости... Благодаря ему я впервые попал в знаменитые полторы комнаты в доме Мурузи на перекрестке Литейного и Пестеля - в коммуналку Иосифа Бродского, описанную им в своем знаменитом эссе.
Мы беспрерывно ходили по этому поразительному городу, и он все рассказывал, рассказывал и рассказывал, словно он построил его, словно он населил его этими замечательными героями, словно он придумал им судьбу, словно он нашептал им их гениальные строчки... В какой-то момент я остановил его, сказал: "Слава, стоп!". Я был полон его знаниями, они уже выплескивались из меня. А он не рассказал мне и сотой доли того, что знал.
Он послушно остановился, заметно погрустнел и превратился в знакомого мне Славу Недошивина.
Мы знакомы с ним много-много лет, еще с той поры, когда работали вместе в старой советской "Комсомолке". Там Славу уважали журналисты-профессионалы, но отчетливо недолюбливали комсомольские работники. За самостоятельность и непокорность мысли, за отвоеванное им право иметь собственные убеждения. Возможно, именно поэтому в начале девяностых он пришелся ко двору новой российской власти: Недошивин неожиданно для всех стал пресс-секретарем второго лица в государстве, крупным чиновником высокого ранга. Я был у него в кабинете на Старой площади. Уж не помню сейчас, чей это был кабинет: то ли секретаря ЦК КПСС Лигачева, то ли Суслова... Неважно. Важно, что в этом недошивинском теперь кабинете на стене, где обычно висел портрет вождя, висела большая черно-белая фотография Солженицына.
У него была стопроцентная возможность продолжить госслужбу в ранге высокого чиновника и сегодня быть человеком богатым и влиятельным, что, собственно, и произошло с достаточно большим количеством наших с ним бывших коллег. Но он выбрал Серебряный век. Сам выбрал. А может быть, и Серебряный век выбрал его: ни у кого другого этот тумблер в голове не щелкнул, щелкнул именно у Недошивина. И он ушел от денег и власти в свой удивительный мир, где он всегда был счастлив, где счастлив и по сей день.
Слава Недошивин являет собой редкостный пример того, как можно жить, занимаясь любимым делом и получая за это деньги. Он - автор нескольких фильмов о писателях и поэтах Серебряного века, выходят и хорошо продаются его книги. На только что вышедшей книге "Адреса любви" он написал мне в подарок такие слова: "Это четыре года радости. И ты знаешь какой! Мы ведь одними тропами ходим. И хорошо, и славно!"
Однажды я пошел по одной такой тропке... На этот раз мы были с другом Бродского Яковом Аркадьевичем Гординым и направлялись по улице Пестеля от дома Мурузи, где жил когда-то поэт с мамой и папой - к Летнему саду. Я остановил Гордина у темного жерла уже известной мне подворотни и спросил его, кивнув на вход в эту пещеру: не водил ли вас Бродский этим путем? Гордин улыбнулся:
- Нет, - сказал он, - вот этим не водил. Но я знаю, что у Иосифа была такая страсть, он любил ходить по городу всякими закоулками, тайными, ему одному известными тропами, прекрасно знал и помнил эти коридоры, обожал водить по ним своих друзей. Вот этот коридор, насколько я понимаю, должен привести вас к Михайловскому замку на берегу Фонтанки. Хотите попробовать?
- Еще как!
- Ну, тогда удачи!
Мы расстались, и я нырнул в питерское sottoportego, как когда-то ночью отважился нырнуть в любимое им венецианское. Дважды я попадал в тупики, оказывался в колодцах домов с мутными глазницами окон. Один раз мне показалось, что я заблудился окончательно, трижды я натыкался на запертые металлические ворота. И все-таки минут через сорок мне повезло: на каком-то пятачке я повернул направо и в конце туннеля забрезжил свет Фонтанки, а в ста метрах на том берегу речки уже можно было различить силуэт Михайловского замка. Я выбрался на набережную Фонтанки и понял, что никогда уже не найду дороги обратно.
Почему Бродский так любил эти тайные ходы в своих любимых городах - Ленинграде и Венеции? У меня есть версия. Он, как многие его друзья и знакомые, жил с родителями в коммуналке, в знаменитых теперь полутора комнатах. Эти крохотные островки быта для моего послевоенного поколения были настолько малы, что настоящими просторными и комфортными квартирами для мальчишек и девчонок того времени становились наши города, где мы проводили большую часть внешкольного времени. Все эти подворотни, переулки и закоулки, которые мы знали наизусть, которые и стали нашими анфиладами, парадными, столовыми и кабинетами. А когда мальчишки и девчонки повзрослели, многие из них поняли, что эти тайные городские коридоры - не что иное, как интимная архитектурная поэзия наших мегаполисов, где застывшими маршами были проспекты, популярными песнями - бульвары, а тихими романсами - подворотни и закоулки. Там, в этих узких уличных коридорах, как мне кажется, и по сей день можно отыскать лоскутки нашей детской одежды, вырванные из наших штанишек и рубашек немилосердной жестью водосточных труб и карнизов.
...Я постоял на набережной Фонтанки несколько минут, переводя дух, как тогда, на набережной лагуны, и побрел мимо Михайловского замка к Фонтанному дому, где когда-то жила Анна Ахматова.