Я сказал об этом Симонову.
Он согласился.
Мы приехали в "писательскую" однокомнатную квартиру Симонова у метро "Аэропорт" (жилая квартира Константина Михайловича находилась почти рядом). И новые знакомые с ходу вступили в спор. По ходу спора на самые разные темы, распития обжигающей, как пламя газовой горелки, чачи Оганов назидательно произнес: "Правда о войне, Константин Михайлович, бывает только одна".
Симонов сжал свои тонкие губы, внимательно посмотрел на Оганова, значительно моложе его, с реальной войной, как и я, не знакомого ни одной секунды, и, едва сдерживая эмоции, ответил: "Правда о войне, Григорий Суренович, не может быть одной. Их как минимум две. Правда первая: в годы войны погибло 9 миллионов советских людей. Правда вторая: в годы войны погибло 22 миллиона советских людей".
Я не был близким другом Константина Михайловича. Думаю, что самыми близкими ему людьми оставались те, с кем он прожил военное лихолетье. Но он находил возможным делиться со мной самой горькой информацией. В одну из встреч , например, он сказал: "Вчера был у Твардовского, похоже, все идет к концу... Саша пожаловался, что едва может вытянуть из колодца даже половину ведра воды. Сил нет". (А.Т. Твардовский - ближайший друг Симонова. В последние месяцы мучительной болезни уехал из Москвы и жил в деревне. - Авт.)
Провожая в последний путь А.Т. Твардовского, Симонов вряд ли знал, что он и сам уже неизлечимо болен. Не задумывался он, как мне казалось, и над тем, что время и тяжелая болезнь связаны куда прочнее, чем время и крепкое здоровье.
В нашу последнюю встречу я привез Константину Михайловичу какие-то бумаги. Он лежал на тахте, укрытый пледом. Болел. Через несколько минут разговора он протянул мне уникальный подарок. Это была крошечная, тоненькая, пожелтевшая от времени книжечка, в которой под одной обложкой были собраны его самые первые репортажи с кровавых передовых, куда он попал в качестве спецкора "Красной звезды". Книжечка была издана для окопов тиражом в 21 тысячу экземпляров. Но автор смог сохранить два экземпляра в течение многих десятилетий.
Уникальность издания заключалась в том, что его выход в свет обозначался датой - 25 августа 1941 года. То есть спустя несколько недель после начала Великой Отечественной войны!
Поступок Симонова не был импульсивным. На врученном мне экземпляре стояла заранее написанная фраза: "Геннадию Бочарову с фронтовым, как говорится, приветом из сорок первого года. Константин Симонов".
Шли семидесятые.
Уходя от Константина Михайловича, я вдруг ощутил нечто неизведанное: сухой жар симоновской ладони не остывал, а лишь волшебным образом видоизменялся. Изменялся, как звук мощного органа, который при выходе из собора слабеет в ушах, но нарастает в сердце.
О смерти Симонова мне сообщил вскоре Владик Трошкин, один из лучших советских кинодокументалистов, над которым Симонов шефствовал, будучи другом его убитого на фронте отца.