Но автор - не литературовед, а историк. Он не предлагает очерк "о жизни и творчестве", а делится лишь некоторыми наблюдениями над тем, как жил и писал Михаил Леонидович Анчаров (1923 - 1990).
"Судьбы моей простое полотно..."
Вначале, впрочем, все же о литературе. (Полагаю, что о ней вправе высказываться не только ее творцы и профессиональные критики, но и, некоторым образом, ее "потребители" - читатели. К тому же, как говорил нам, студентам, в 1986 году крупный востоковед и славист Анатолий Петрович Новосельцев, историк всегда должен быть "немного и филологом".)
Лучшие стихи Анчарова - это удивительный сплав образности и точности языка.
Образности, что ложится на душу русскому человеку. (По крайней мере, заставшему если не первую и не вторую, то хотя бы третью четверть ХХ столетия).
Точности, достойной ясного стиха Пушкина.
Во всем этом Анчаров не уступает Александру Твардовскому. А из современников с ним могут сравниться, пожалуй, лишь Михаил Ножкин, Евгений Евтушенко (с его, например, "Братской ГЭС") и Юлий Ким (с его песнями к фильмам "Бумбараш" и "Двенадцать стульев" Марка Захарова) - поэты с исключительным языковом чутьем. Да еще, конечно, учившийся у Анчарова Владимир Высоцкий...
Классический образец анчаровского сплава - одна из песен, написанных им для кинофильма "День за днем" (1971). Вот эта - без которой невозможно представить начало и середину семидесятых:
- Стою на полустаночке
- В цветастом полушалочке,
- А мимо пролетают поезда.
- А рельсы-то, как водится,
- У горизонта сходятся.
- Где ж вы, мои весенние года?
Взять хотя бы вот эту строфу:
- Жила, к труду привычная,
- Девчоночка фабричная,
- Росла, как придорожная трава.
- На злобу неответная,
- На доброту приветная,
- Перед людьми и совестью права.
Последние три строчки суть просто отлитые из благородного металла формулы - где "ни убавить, ни прибавить".
Так же, как и первые две строчки другой строфы. Это сродни "золотой латыни" - благородному в своей лаконичности и ясности языку Цезаря и Цицерона:
- Что было - не забудется,
- Что будет - то и сбудется,
- Да и весна уж минула давно.
- Так как же это вышло-то,
- Что всё шелками вышито
- Судьбы моей простое полотно?
А последние две строки - нестандартный образ. Не кажущийся при этом искусственным, вымученным - благодаря все той же точности языка.
Мало, пожалуй, найдется образов, которые были бы столь затерты в 60-70-е, как те, что отражали "романтику революции и строительства нового мира". Все эти "алое знамя", "героические двадцатые" и т.п. А вот у Анчарова эти образы становились нестандартными - и вызывающими не отвержение, а уважение:
- С этим словом святым
- Поднимала эпоха
- Алый парус надежды
- Двадцатых годов.
("Слово "товарищ", 1966 - 1971)
"Там качаются в седлах и "Гренаду" поют..."
В свою очередь, "анчаровский сплав" - это продукт, полученный явно на основе другого сплава. Сплава впечатлений детства и юности.
Родившийся 28 марта 1923 года в интеллигентной семье, сын инженера и учительницы, Михаил Анчаров вырос на северо-восточной окраине Москвы, у Семеновской заставы. (Он и его товарищи называли свой район Благушей - хотя историческая Благуша начиналась метрах в трехстах дальше, за заставой.) Во дворе, где сталкивались, перемешанные революцией, все классы, "прослойки" и маргинальные группы.
Вырос в окружении и профессиональных воров, и потомственных ремесленников, и "девчоночек фабричных", и интеллигентов - в гуще русского народа, каким он был в ту эпоху.
Слышал и рассказы о том, что перед 1914-м "каждый мог заработать, и на Благуше появилась праздничная одежда, и у баб козловые сапожки и шали со стеклярусом, и было что выпить и чем закусить, и бублик стоил полкопейки. И строились доходные дома, и Благушинская больница с чугунной решеткой - модерн - переплетающиеся лилии и жеманные чугунные ленты, и синематограф "Сокол"..."
("Этот синий апрель", 1967)
Слышал и как "на интернациональном вечере хор пел "Красный Веддинг", хор пел "Болотные солдаты", хор пел: "Товарищи в тюрьмах, в застенках холодных... Вы с нами, вы с нами, хоть нет вас в колоннах..."*
("Теория невероятности", 1965)
Он мог одни свои вещи (к примеру, "Самшитовый лес") писать от лица интеллигентов, их языком. А другие ("Как птица Гаруда") - от лица пролетариев, языком этих рабочих.
Но - оставаясь при этом самим собой. Он был нестандартен!
Нестандартен благодаря активности и самостоятельности мышления - не позволявшим раствориться ни в интеллигентском, ни в пролетарском, ни в блатном мире.
О том же коммунизме он стал петь не в первой половине 60-х - когда Хрущёв пообещал, что новое общество станет явью уже в 1980-м, и о коммунизме трещали из каждого утюга, - а уже после того, как трескотня поутихла. Когда пропаганда сбавила обороты: да, будет, конечно, но не завтра, товарищи, отнюдь не завтра...
Потому, что идею коммунизма - в отличие от многих трещавших - Анчаров выстрадал лично. И пел, веруя не в официальный, а в этот, свой, анчаровский коммунизм - в товарищество людей-творцов, образующее гармонию, которая есть "не сумма одинаковостей, а произведение различностей, складывающихся в прекрасное целое".
("Как птица Гаруда", 1986)
Общество, созвучное романтикам из светловской "Гренады":
- Там по синим цветам
- Бродят кони и дети.
- Мы поселимся в этом
- Священном краю.
- Там небес чистота,
- Там девчонки как ветер,
- Там качаются в седлах
- И "Гренаду" поют.
("Слово "товарищ")
Атеист, он прибегал и к таким вот метафорам - как в последних двух строках:
- Небо в землю упало.
- Большая вода
- Отмывает пятна
- Несчастья.
- На развалинах старых
- Цветут города -
- Непорочные,
- Словно зачатье.
("Большая апрельская баллада", 1966)
И пел о погибшем под немецким огнем с земли парашютном десанте:
- И сказал господь:
- - Эй, ключари,
- Отворите ворота в сад.
- Даю команду
- От зари до зари
- В рай пропускать десант.
("Баллада о парашютах", 1964)
Член ВКП(б)/КПСС с 1950 года, он был прежде всего человеком тысячелетней, христианской в своей основе культуры.
"Они все в учительской..."
Анчаровский сплав содержит и еще один компонент - который можно назвать "героической романтикой" (или, если угодно, "романтической героикой").
В том, что написал Анчаров, эта нота звучит часто.
Чаще всего - как у Аркадия Гайдара: без пафоса, неявно, в обыденных фразах. Вот, к примеру, начальник автоколонны (лишь между делом упомянувший, что за плечами у него пять лет войны) смотрит на двадцатилетних часовых у мавзолея Ленина:
- Молодые застыли строго...
- Тут я понял, что мне хана:
- Козырей в колоде немного,
- Только лысина да ордена.
("МАЗ", 1960 - 1963)
Обычные сетования тех, кому за 45, - но слово "ордена" Анчаров, исполняя песню, проговаривал не буднично (как все остальные), а возвысив тон!
Он и сам хотел быть героем - а иначе зачем изображал в "Теории невероятности" своего автобиографического в целом персонажа участником обороны Москвы в 41-м и взятия Вены в 45-м? Реальный младший лейтенант Анчаров, награжденный орденом Красной Звезды, успел поучаствовать лишь в войне с Японией в августе - сентябре 1945-го, военным переводчиком в штабе 1-го Дальневосточного фронта...
А вот в этой сцене из "Теории невероятности" он пишет уже о себе - о сорокалетнем мужчине, пришедшем в 1964-м с двадцатилетней спутницей в родную московскую школу на Большой Семеновской.
"- Пойдемте, Катя.
Нам хлопают со всех сторон.
- Пойдем... А куда?
Мы идем по скрипучему коридору, сзади в дверях аплодисменты гремят. Потом мы спускаемся по каменной лестнице.
- Куда мы идем? - спрашивает Катя. - Почему мы одни танцевали?
- Я покажу вам, где остальные из нашего класса, - говорю я и подвожу ее к стеклянной двери учительской. - Смотрите.
Я прикладываю руку козырьком и прислоняюсь к стеклу. Катя делает то же самое.
- Видите? - говорю я. - Они все в учительской...
- Где? - спрашивает Катя.
- Вон на доске... на мраморной, - говорю я. - Приглядитесь. Там все фамилии золотом выбиты. Весь список двух классов сорок первого года выпуска".
Обычная вроде бы для 60-х "исповедальная" проза, напоминающая Ремарка 30-х, "Возвращение" и "Три товарища"... Но камертон сцены - чисто анчаровский.
"Позади - большой перегон..."
Нестандартный мыслитель и романтик, Анчаров как нельзя нагляднее отразил в своих стихах и прозе путь, пройденный страной с 20-х по 70-е.
Он всегда был предрасположен к осмыслению недавнего прошлого:
- Слушай, двадцатый,
- Мне некуда деться,
- Ты поешь у меня в крови.
- И я принимаю
- Твое наследство
- По праву моей
- Безнадежной любви!
("Баллада о двадцатом веке", 1970-е)
А уже в начале 60-х стало ясно, что великая и страшная эпоха его юности миновала. И тот же его начальник автоколонны - да, в подпитии, да, стремясь излить душу, да, перескакивая с "философии" на критику шофера Эдика, - заканчивал вещими словами:
- Укатал резину до корда -
- Не шофер ты, а скорпион!..
- Кроша, знаешь зачем я гордый?
- Позади - большой перегон.
Осталась позади эта ни с чем не сравнимая треть века - между 1914-м и 1953-м. "С кровью, с революцией, с расстрелами"**, с войнами, с голодом и холодом.
- Что за мною? Автоколонны,
- Бабий крик, паровозный крик...
("МАЗ")
Только за последней строкой - станции, забитые эшелонами с мобилизованными, эшелонами с эвакуированными, эшелонами с ранеными, прожарка одежды в санпропускниках, кипяток, сухари, пшенный концентрат, вши, дистрофия, гангрена...
А в 60-е наступила, наконец, тишина, стабильность.
- ...А город засыпает постепенно,
- И гаснут фонари - за рядом ряд.
- Лишь только беспокойные антенны
- С далекими мирами говорят.
- Да свет луны, дремотою объятый,
- Колышет тень березы на стене.
- И тихо-тихо в милой стороне,
- Где люди спят спокойно, как солдаты,
- Добывшие победу на войне.
Это не Анчаров, это замечательный поэт Евгений Глотов, 1975 год. Но точнее свое тогдашнее мироощущение автор этих строк (которому было тогда десять лет) передать не в состоянии.
На смену городским окраинам анчаровского детства пришли новые, с целыми микрорайонами многоэтажек:
- Заря упала и растаяла.
- Ночные дремлют корпуса.
- Многоэтажная окраина
- Плывет по лунным небесам...
Это уже Анчаров отразил мои ощущения тех лет - в песне из сериала "В одном микрорайоне" (1975)...
Время вроде бы успокоилось - и появилась возможность (и необходимость) осмыслить те страшные десятилетия, что остались у страны позади.
Михаил Анчаров сделал это в 1971 году - в "Песне о России".
- "Каждый год - словно храм, уцелевший в огне..."
Слушать эту песню надо в тогдашнем ее исполнении - когда ее спел один из самых вдумчивых и искренних русских актеров Валентин Никулин (1932 - 2005):
- Ты припомни, Россия,
- Как всё это было:
- Как полжизни ушло
- У тебя на бои.
- Как под песни твои
- Прошагало полмира,
- Пролетело полвека
- По рельсам твоим.
И дальше - опять анчаровский сплав. Образности и точности языка и сдержанной (и потому впечатляющей) героики.
Вот в этих строчках архивирована жизнь страны в Великую Отечественную:
- И сто тысяч надежд,
- И руин раскаленных,
- И сто тысяч салютов,
- И стон проводов...
А в этих - вообще все наши 20-е, 30-е и 40-е. Когда сплошь и рядом не жили, а выживали - и радовались даже малейшему просвету в лихолетье...
- На твоих рубежах
- Полыхали пожары.
- Каждый год - словно храм,
- Уцелевший в огне.
- Каждый год - как межа
- Между новым и старым.
- Каждый год - как ребенок,
- Спешащий ко мне.
А теперь лихое позади. Можно спокойно вздохнуть:
- На краю городском,
- Где дома-новостройки,
- На холодном ветру
- Распахну пальтецо,
- Чтоб летящие к звездам
- Московские тройки
- Мне морозную пыль
- Уронили в лицо.
Ну а последняя строфа - это credo русского поэта, прозаика и мыслителя Михаила Анчарова:
- Я люблю и смеюсь
- Ни о чем не жалею.
- Я сражался и жил,
- Как умел - по мечте.
- Ты прости, если лучше
- Сказать не умею.
- Припадаю, Россия,
- К твоей красоте!
* Репертуар знаменитого тогда немецкого актера и певца-коммуниста, бывшего рабочего, яркого и харизматичного Эрнста Буша (1900 - 1980).
** Формула замечательного поэта Ростислава Самарина (1911 - 1974).