22 марта 1919 года в Реввоенсовет фронта, расположившийся в Белебее, небольшом южноуральском городке, вошел подтянутый светловолосый молодой человек с военной выправкой. Ему было тридцать лет. Выглядел моложе. Из Реввоенсовета он вышел комиссаром 27-й дивизии. По соседству, в 25-й чапаевской дивизии, комиссарил Дмитрий Фурманов.
Первым делом вновь назначенного стал розыск пропавшей бригады.
Через неделю в Белебей придет известие о его гибели.
Рассказывали разное. Одни слышали, что он убит в бою. Другие - что попал в плен. Третьи - что, попав в плен, застрелился.
А он выжил.
Через много лет, 31 марта 1973 года, "Известия" напечатают некролог: "Отделение истории Академии Наук СССР, Институт марксизма-ленинизма при ЦК КПСС и Институт истории СССР АН СССР с глубоким прискорбием извещают, что 30 марта с.г. на 85м году жизни после продолжительной болезни скончался выдающийся советский ученый-историк, ветеран ленинской партии, активный участник Октябрьской революции и гражданской войны, доктор исторических наук, профессор, член КПСС с 1912 г. Андрей Павлович Кучкин...".
Приносили телеграммы, письма. Боец Нижник писал: "Выражаю свое глубокое и сердечное соболезнование о кончине бывшего нашего любимого комиссара 27й Омской дивизии, во главе с которым мы, бойцы ее, в 1919 году громили Колчака". Доброволец Ефремов вспоминал: "Помню, какую теплую отцовскую заботу проявлял наш комиссар Андрей Павлович, давая указания командирам и комиссарам полков дивизии - воевать не числом, а уменьем и сохранять жизнь красноармейца. Комиссар не раз говорил: за каждого убитого красноармейца командир и комиссар отвечают. Все красноармейцы-добровольцы 27-й дивизии любили своего комиссара Андрея Павловича Кучкина".
Комиссар и ученый - один и тот же человек. Мой отец.
Выучившегося грамоте деревенского парня 1888 года рождения послали на фронт Первой мировой. Там он завел свой первый дневничок.
"1914. Воинская жизнь. Идем по тракту. На тракте грязь, колокольцы замирают, мелькнула мельница, в растворенные ворота - телега, на ней раскинутый полог. Воет ветер. Кормежка в башкирской деревне. Татарка с девочкой и стариком из Уфимского уезда. Идут на богомолье в Троицк. Осень. Лес раздевается, и печальный мальчик-работник с башкирами - плачет.
Тоскливо в грязном бараке. Иду на улицу. Кругом красивая природа: поля, перерезанные группами леса, вдали смыкаются горы. Ширь, простор. Но - тяжко, душно. Робко из-за туч выглядывает солнце. Хмурится серое небо. Вьется полотно железной дороги. То и дело мчатся поезда. И хочется лечь под поезд, так, без желания умереть и жить, с полным равнодушием ко всему.
15 января. В воинском до Уфы - смотрю с моста. Едут на позицию с 6недельным образованием. Безусые, цветущие. Не унывают. Спокойные, равнодушные. На смерть идут и как бы не чувствуют дыхания ее, что похоже на баранов, гонимых на бойню. Вот как быстро приспосабливается человек к условиям. Жалкие...
1917. 14 октября. Жизнь тяжела. Та, какою приходится жить в настоящем. Груба, безжалостна действительность. Многие тяготятся, многие плачутся. У многих это связано с материальным состоянием. Но теряется и душа, лучшие ее качества: топчутся, гибнут великие задатки человека... Ах, как бы я хотел разорвать, уничтожить эту действительность".
Конечно, он безоговорочно принял революцию.
Мой отец был из низов. Из бедных крестьян. В его руках любое дело спорилось, помню это отлично. Но стать, кем он стал, без Октября ему вряд ли удалось бы. Возможно, для страны было б лучше, чтоб он оставался при кузнечном деле, зато библиотека Блока не была бы разгромлена, а усадьба сожжена. Если б существовал такой прибор, на котором можно все было бы перемерить, перебрать исторические варианты и выбрать наилучший...
Дочь красного комиссара, старого большевика, я смотрела и смотрю на то, что произошло в революцию, в гражданскую войну и далее в XX веке, иначе, чем смотрел он. Но я никогда не переставала уважать своего отца и его взгляды.
Его выступление на совещании преподавателей общественных наук в 1965 году передавали из уст в уста.
XX съезд был уже далеко позади. Идеологи партии вновь наводили порядки сталинскими методами. Особенно усердствовал заведующий отделом науки и учебных заведений ЦК КПСС Сергей Трапезников, фигура крайне одиозная, выученик "серого кардинала" Михаила Суслова, главного идеолога страны. Дело шло к тихому восстановлению культа личности Сталина, к реабилитации его теории и практики. Историкам давались официальные поручения вновь переписывать историю. В особо трудное положение попали несколько молодых ученых - Константин Тарновский, Лев Иванов, Иосиф Гиндин, Арон Аврех, Владимир Данилов...
Трапезников "принялся нажимать на меня, требуя, если называть вещи своими именами, предать эту группу, и применял при этом политику кнута и пряника - от соблазнов до запугивания, - писал тогдашний директор института истории Павел Волобуев. И продолжал: - Настоящая атака началась сперва в виде жестокой критики трудов, больше походившей на донос. В этих обстоятельствах единственным человеком, вступившим в бой с малообразованным, но мстительным начальником, был А.Кучкин. Мне известно несколько документов, с которыми он выступил: письмо М. Суслову, письмо В.Гришину, а также приложенная к ним статья "О недопустимых методах в научной критике".
Я видела и читала эти письма. Они прямы и резки. А в дневниках воспроизведена речь отца на том совещании: "Тов. Трапезников сравнил современное состояние общественных наук с их состоянием в 30х годах. Тогда-де в этих науках были разброд, шатания, извращения, и теперь, мол, наблюдаем то же самое. Он не сказал, кто тогда и каким методом навел "порядок" в общественных науках. Его навел Сталин. Именно после этого "порядка" стали за малейшие ошибки приклеивать ярлыки, прорабатывать, исключать из партии, а затем последовало уничтожение кадров, последовали незаконные репрессии. Так не к этому ли курсу, не к этим ли методам в наведении порядка призываете Вы? Не такой ли готовите поворот?.."
Времена были уже, как сказала Анна Ахматова, вегетарианские. "Месть" партийных чиновников состояла в том, что отец, представленный к званию Героя Социалистического Труда, этого звания не получил.
Коллега и младший товарищ Павел Волобуев о его научном и человеческом мужестве отозвался так: "У Андрея Павловича его хватило. И быть может, оно было еще более высокой пробы, нежели то, какое ему приходилось проявлять на фронтах гражданской войны".
Павел Васильевич говорил мне, что речь отца оттянула на год расправу над ним как директором института. И это дало им всем возможность еще целый год проводить свои идеи, выступая против возрождения старых схем сталинского "Краткого курса истории ВКП(б)".
Отец болел, когда пришло письмо от его учеников: "Знаете, Андрей Павлович, в будничной жизни люди обычно не склонны выражать свои чувства друг к другу. Но сейчас, когда Ваша болезнь выбила Вас из обычной колеи и оторвала на время от коллектива, хочется Вам сказать все то, что чувствуешь сердцем всегда, а сейчас почувствовали острее обычного. Мы, молодежь, любим Вас, Андрей Павлович, глубоко уважаем, ценим как старшего друга, который всегда готов чутко отозваться на все наши вопросы и сомнения... Дорогой Андрей Павлович, мы просим Вас: слушайтесь врачей, проявите свойственную Вам дисциплинированность...".
Это было в 1953 году. Тогда отец поправился...