Сериал "Chernobyl" американской телесети HBO наделал много шума, его посмотрели сотни миллионов зрителей в разных странах, а кинокритики признали едва ли не лучшим сериалом всех времен. И начался чернобыльский бум...
Те, кто привык черпать информацию из Википедии, вдруг узнали, что, оказывается, 26 апреля 1986 года на атомной станции в Припяти, что в восьмидесяти километрах от Киева, случился взрыв и пожар, был разрушен реактор на 4м блоке. В результате радиоактивному загрязнению подверглись значительные территории Белоруссии, Украины и России, а также участки в Европе.
Толпы взбудораженных сериалом туристов ломанулись на экзотическую экскурсию в зону отчуждения вокруг станции, а президент Незалежной Владимир Зеленский и вовсе предложил сделать ее "землей свободы, которая станет одним из символов новой Украины"...
Советник президента Курчатовского института, доктор физико-математических наук Александр Боровой более двадцати лет ежемесячно ездил в командировки на ЧАЭС и параллельно возглавлял в институте лабораторию по изучению проблем Чернобыля.
На происходящее он взирает без восторга...
О маме и предсказании
- Предлагаю начать с конца. Видели ли вы Chernobyl, Александр Александрович?
- Нет. Точнее, кусками. Опасаюсь приближаться к фильмам о Чернобыле. Столько всего насмотрелся, что попросту не хочу портить нервы...
В случае с этим сериалом начали звонить мои товарищи и бурно выражать возмущение. Тогда глянул несколько фрагментов, не подряд, и вполне согласился с оценкой...
Поясню. Допустим, мы описываем пожар. Это ведь можно сделать по-разному. Кто-то скажет, что в доме лежало много горючих материалов, была плохая электропроводка, когда всё загорелось, взрослые ушли, бросив детей, а соседи вместо того, чтобы их спасать, пытались украсть чужие вещи. Это одна точка зрения.
А вот другая. Пожарные приехали быстро, условия оказались тяжелыми, но они вытаскивали из дыма и огня погорельцев, а соседи потом поделились одеждой с теми, кто ее потерял.
Где правда? С моей точки зрения, главное, что детей спасли. Так?
Американцы сделали упор на бардак и просчеты. Да, и это было. Но важнее все же иное.
А ведь из-за того, что в сериале заняты талантливые актеры, точно прописаны бытовые детали, "Chernobyl" веришь, он производит сильное впечатление, затягивает.
Я подумал: "Какие создатели фильма ставили перед собой цели?". Мне кажется, их две.
Первое - показать, что Советский Союз был империей зла. И оно, это зло, распространялось на людей, отравляло их.
И второе. Вполне прозаическая вещь: сейчас наша страна строит по всему миру атомные станции, а американцы всё больше отходят на дальний план. Этот сериал как бы исподволь говорит: разве можно доверять этой дикой России, коль она допустила Чернобыль? Надо нас звать, американцев!
Нормальный такой финансово-экономический подход.
- Глубоко зрите!
- Я ведь почему согласился на интервью? В "Chernobyl" слишком много неверного и плохого сказано о людях, которых знал лично. Они выступают в сериале под своими фамилиями. И руководитель правительственной комиссии Щербина, и академик Легасов, по сути, мой старший товарищ. Их уже нет, они не могут защититься. Обязан вступиться я.
- Ладно, тогда давайте пойдем сначала. Что дает вам право оценивать работу американцев?
- Лишь то, что в течение двадцати с лишним лет я ежемесячно ездил в Чернобыль. Восемнадцать дней проводил там, двенадцать - в Москве, такой был режим. За исключением отпусков и загранкомандировок.
- Когда вы впервые попали в Чернобыль?
- Осенью 1986 года.
Стоило бы раньше... По звонкам, поступавшим со станции, видел, что люди в растерянности, а из Москвы не получалось решить вопросы, которые они ставили. Надо было ехать и смотреть самому.
Но у меня умирала мать, и я не мог ее оставить. По сути, вылетел через несколько дней после похорон.
- Вы жили вместе?
- С мамой ситуация сложная. В войну я потерял ее, а нашел, когда мне было уже 27 лет.
Она влюбилась в военного и уехала от нас с бабушкой. Мы остались в эвакуации под Ульяновском, в степях. Туда вывезли учреждение отца. Потом он стал крупным инженером, первым заместителем Госстроя СССР.
С маминым уходом всякие связи с ней оборвались. Бабушка настояла, чтобы она даже написала отказ от меня... Наткнулся на эту бумажку после бабушкиной смерти...
Тем не менее почему-то всегда продолжал любить маму.
- Так обычно и бывает.
- Отыскал ее, когда уже был женат, растил своих детей. Мой дедушка, мамин папа, перед смертью позвал меня к себе в больницу и взял слово, что найду и прощу маму. А я и не думал обижаться. Она была молодой девушкой, мне тогда лишь три года исполнилось. Ну, влюбилась. Все бывает в жизни. Мама жила в Москве, вышла замуж за знаменитого искусствоведа, специалиста по Индии Семена Тюляева.
Словом, нашел ее, и мы очень подружились, жили душа в душу. Когда весной 1986 года мама заболела раком, я старался больше времени проводить с ней в больнице.
При этом мама предсказала, что моя жизнь будет связана с Чернобылем. Поразительно! Я сугубо материалистический человек, а мама с годами стала очень религиозной, может, даже слишком. Когда впервые сказал, что работаю по Чернобылю, спросила: "Знаешь, что обозначает это слово? Сорт полыни". Она была украинкой.
Потом мама попросила дать Библию, всегда лежавшую на ее столике. "Ну-ка, - говорит, - открой откровение Иоанна Златоуста". И назвала стих, который нужно прочесть. А там написано, что зовется та звезда чернобыль, она падет, отравит реки, землю, погубит много людей. В общем, путеводитель по аварии...
И мама говорит: "Ты родился, чтобы там быть. Почему не в Чернобыле, Саша?" Я слабо возразил, мол, куда сейчас поеду? Она сказала: "Езжай, я выздоровею". Хотя уже едва могла шевелить губами.
Такая история...
О старушке и "рыжем лесе"
- А дальше?
- После маминых похорон меня вызвал академик Александров, директор Курчатовского института. Он был не похож на себя. Во-первых, возраст. Во-вторых, у него накануне тоже умер близкий человек - жена. Но главное - по Анатолию Петровичу больно ударил Чернобыль. Ему ведь не сообщили об испытаниях, которые привели к катастрофе.
Александров сказал, что посылает меня на станцию для помощи оперативной группе. Вторая цель - присутствовать на заседаниях правительственной комиссии и смотреть. Анатолий Петрович предупредил: не думайте, что ваши предложения сразу примут. К науке отношение так себе, дескать, она допустила аварию. Задача в другом: если увидите, что ошибочные действия могут привести к гибели или поражению людей, должны принять все меры, чтобы это остановить. Главная ваша заповедь - не навреди. С этим я и поехал.
Чернобыль поразил. Вокруг все были в масках, в какой-то серой спецодежде. Позже обратил внимание, что на Западе комбинезоны всегда ярких цветов, чаще - оранжевого. И это не зря: в критических ситуациях, когда плохо видно, кричащий цвет отлично различим. А у нас одежда была серая. Суконная такая.
И вот вижу, как посреди улицы бредет старуха с узлами. На ней не было никакой маски. Конечно, я помог, остановил машину, умолил, чтобы бабушку подвезли. Она начала плакать и крестить меня. До сих пор голос дрожит, когда вспоминаю. Почему-то ее не эвакуировали со всеми, сама выбиралась...
Это мои первые впечатления от Чернобыля.
Потом я пошел в правительственную комиссию, где толстый и чем-то недовольный украинец стал при всех допытываться о моей специальности.
Сказал как есть: физик.
Он вдруг вызверился: "Нам не физики нужны, а реакторщики".
Тут уже я обозлился: "Они уже сделали всё, что могли!".
Плохое впечатление произвел на комиссию. Ну, думаю, и ладно. Я приехал сюда работать, а не политес разводить. Утром и днем был на блоке или в так называемом "рыжем лесу", который обследовал по поручению академика Легасова. Смотрел, какие там дозы, как подступиться к его захоронению.
А вечером ходил на правительственную комиссию.
- Это тот лесок, что в первые же дни засох на корню из-за облучения?
- Радиация распространялась не так стремительно. Все деревья погибли за несколько месяцев.
Позже мне рассказали: американцы сразу повесили над Чернобылем космический спутник и снимали распространение поражения. Сосна выдерживает ту же дозу, что и человек. А потом быстро умирает и становится рыжей. Вот американцы и следили за ростом этого пятна, делали фотографии. В результате они знали, какие у нас дозы, хотя мы ничего не сообщали, засекретили информацию...
Большой был лес. И очень неприятный. Им я и занимался. Еще ребятам помогал на блоке.
Хотя, сказать по совести, не чувствовал своей нужности. Даже было чувство, что пора сматывать удочки. На правительственной комиссии я сидел молча. Когда не выдерживал, тянул руку, но ее не замечали, Борис Щербина, председатель, не давал мне слова, ни о чем не спрашивал.
Но однажды случился переворот, который и оставил меня в Чернобыле. Рано утром прибежал Легасов, сказал, что нас ждет Щербина. Борис Евдокимович ходил по кабинету и был хмур: "Все признаки, что реактор начал работать, а на площадке почти десять тысяч человек. Нужна достоверная информация, что происходит. Иначе прикажу выводить людей".
Я нашел решение. Чтобы окончательно убедить в нем председателя комиссии, мы зависли на вертолете над разрушенным блоком. На приборной доске лежали самые разные типы дозиметров. Все показывали одну и ту же мощность дозы - в разы меньше, чем намерили раньше, а аппаратура вертолета подтверждала, что мы находимся над объектом. Фото принесли Щербине. В качестве аргумента. Он посмотрел на снимки и сказал: "Теперь верю".
После того полета я трое суток не спал. Мой личный антирекорд! Не мог уснуть из-за кашля. Хоть умри! Прямо-таки выворачивало. Только прилягу, начинало душить. Чернобыльцы знают, что это за мука...
В итоге отключился на правительственной комиссии. Распределяли какие-то материальные ценности, не имевшие ко мне отношения, я прикрыл на секунду глаза и... рухнул в проход. Даже упав, не проснулся. Подняли военные, по щекам отхлестали, в чувство привели, в углу усадили. Я там и забился, затаился.
Но Щербина всё заметил, и когда перешли к вопросам, входившим в мою зону ответственности, вдруг в первый раз за все месяцы поднял на меня глаза и сказал: "Что скажет наука, если она проснулась?"
- С чувством юмора был товарищ.
- С тех пор начал спрашивать мое мнение, а вскоре явно с его подачи я стал научным руководителем оперативной группы Курчатовского института в Чернобыле.
О рентгенах и радиофобии
- А что за кашель, из-за чего он?
- Черт его знает! Даже врачи не могли толком объяснить. Все, кто приезжал в Чернобыль и работал в больших радиационных полях, через некоторое время начинали мучительно кашлять. Потом при помощи всяких полосканий проходило. У меня, правда, прошло вместе с голосом. Это единственное реальное последствие Чернобыля: сжег себе горло, связки так и не восстановились, громко говорить не могу...
Меня сразу после приезда предупредили: бойся запаха озона. Под действием сильного облучения воздух ионизируется, и его молекулы соединяются в озонные. Поэтому большие радиационные поля всегда им пахнут.
- А как его распознать?
- Если повеяло свежестью да прелестью, беги. Не иди, а именно беги. Без оглядки. Это тысячи рентген, верная смерть. Несколько раз я начинал чувствовать этот озон, но, к счастью, в большие поля не попадал.
- И сколько вы набрали?
- В официальной справке, которую выдали, указано: за всё время - сорок рентген. А неофициально...
Двадцать пять рентген - уровень, после которого отправляли из Чернобыля. Выдавали пять окладов и в зону больше не пускали. Но это при одноразовой дозе. Если набирал постепенно, справку могли и потерять.
В Чернобыле было два вида людей. Одни прятали индивидуальные дозиметры, чтобы те не слишком быстро хватали радиацию. Не хотели, чтобы отзывали из командировок.
А другие - наоборот - оставляли прибор в местах, где высокий фон, и вскоре уезжали с деньгами. После чего начинали бороться за всякие льготы с энергией, которую трудно было ожидать от облученных.
- Со вторыми всё понятно, расскажите про первых.
- Не представляете, сколько там было отважных людей! Именно в Чернобыле понял, почему в войну добровольцы бросались под танки и ложились на амбразуры...
Не всегда удавалось удержать подчиненных от совершенно сумасшедших поступков. Как-то говорю на оперативке: завтра нужно заглянуть в одно из помещений станции, замерить там всё. Мы же везде искали выброшенное из реактора ядерное топливо. Я предупредил: пойдут трое, чтобы сменять друг друга. Вдруг встает молодой сотрудник и говорит, что ходить туда не надо: "Я сам уже всё сделал. Сфотографировал".
В обычной жизни я плохо ругаюсь матом, но тут нашел нужные слова, они сами пришли... Спрашиваю: "Зачем полез?" Отвечает: "Ну, не вам же, вы такой старый..." А мне было сорок восемь лет.
- Вы говорили, там даже не лучевая болезнь была страшна, а радиофобия.
- До Чернобыля не знал, что делает страх с человеком. Впервые столкнулся с этим, когда в зону приехал журналист из "Комсомольской правды". Молодой здоровый спортивный парень. Мы на автобусе отправились осматривать блок. Только взглянуть снаружи! Никто не собирался его водить внутрь. И вот едем, а человек на глазах меняется. Буквально за минуту взмок, пот по лицу струями течет. И взгляд блуждающий. Вдруг говорит: не могу туда ехать, странно себя чувствую. Словно в лапы к смерти лезу. Он журналист, поэтому красиво рассказал. Как если бы человека, страдающего клаустрофобией, запихнуть в ящик.
Вот я, например, боюсь большой высоты. Но постоянно на ней работал.
Понимаете? Один пересиливает, а другой - нет. Это истерическое состояние.
- Но контролировать себя можно?
- Трудно. И заканчивается порой плохо.
Был у нас Коля Базырь, кандидат в мастера спорта. Как-то сидим в комнате, разговариваем. Рассказываю, а он не отвечает. Смотрю: Коли нет уже. Умер. Ужасно я испугался. Тело отвезли в Киев, сделали вскрытие. Врачи говорят: остановка сердца.
Потом приехал сотрудник из радиоинститута, пошел вокруг саркофага над разрушенным реактором. Там радиационная обстановка в целом нормальная. Упал в снег и умер. Врачи опять заявили: сердце.
Я кинулся к психиатрам в Киев, через украинскую Академию наук нашел специалистов. Они объяснили, что да, радиофобия - серьезная болезнь, не шутки. Человек постоянно испытывал страх, но вынужденно его подавлял. Ребята, твои товарищи, ведь идут на станцию. Как не пойти с ними? Признаться в трусости? Будто подниматься в атаку и знать: тебя убьют. В конце концов, сердце не выдерживало долгого напряжения.
О Валерии Легасове
- И вы боялись?
- Конечно, но не так сильно. Я же тридцать лет работал с излучением и считал, что спокойно спасусь. Был случай, когда показал молодым ребятам, как правильно двигаться на опасном участке, чтобы не получить лишних рентген. Использовал естественные укрытия, ни секунды не терял и набрал меньше, чем солдатики, которые там работали. Мы по дозиметру смотрели.
- А как же Валерий Легасов хватанул-то в первые дни?
- Он сам признавался, что сделал большую глупость. Валерий Алексеевич прилетел в Чернобыль с правительственной комиссией вечером 26 апреля, а на следующий день поехал к блоку, поскольку думал, что идет самоподдерживающаяся цепная реакция, реактор может продолжать работать.
Оставив водителя в безопасном месте, Легасов сел за руль бронетранспортера и направился к развалинам. Конечно, нейтронный счетчик в таких диких полях сразу вышел из строя, моментально сели батареи, и на этом всё кончилось. По нашим подсчетам, Валерий Алексеевич набрал около ста рентген.
- Смертельная доза - шестьсот?
- После пятисот не выздороветь, а со ста велика вероятность лучевой болезни... Легасов ведь еще в молодости пострадал на так называемом Комбинате в Челябинской области, где из отработанного топлива извлекали плутоний. Валерий Алексеевич был правильным советским человеком, патриотом, поэтому вместо аспирантуры Курчатовского института решил сначала поработать на производстве. А там - авария. Вот он и облучился, схватил дозу. Сколько именно, не знаю, Легасов не сознавался, но ясно, что много.
Когда Валерий Алексеевич рассказывал о поездке к реактору на бэтээре, я возьми да брякни: могли бы и не ездить, самопроизвольная цепная реакция в таких условиях быстро прекращается. И объяснил, почему.
Ох, как он на меня обиделся! Три дня потом не разговаривал.
- Суровый был?
- Иногда. Но мужик настоящий.
Однажды пошли внутрь саркофага, чтобы проинспектировать зал ГЦН - главных циркуляционных насосов. Это огромное помещение, высотой метров тридцать. Был риск, что конструкции могут разрушиться. И вот идем, а вокруг люди работают. Вдруг начался обвал. Среди летящих камней, огромных плит замечаем человеческую фигуру. Знаете, мне стало плохо, ноги совершенно ослабели. Я почти сел там. А Валерий Алексеевич бросился в проход, на помощь пострадавшему. Мы спускались в полной уверенности, что от человека ничего не осталось. А он живой. Сварщик! Две плиты упали, третья - сверху. В коробочку попал. Безумно испугался, говорить не мог, но живой!
Тогда я понял, какая между нами разница. У Валерия Алексеевича стрессовая обстановка вызывала повышенную активность, а на меня нападал страх. Стыдно признаваться в этом, но я уже старик, что теперь стесняться и выпендриваться? А Легасов был очень храбрым человеком.
Несколько раз мы откровенно разговаривали не о Чернобыле. Как-то он спросил, что думаю о перестройке. А я с восторгом к ней относился. Легасов внимательно посмотрел на меня и сказал: пойдемте пить чай. Он был уверен, что нас прослушивают.
Там, где не было лишних ушей, Валерий Алексеевич объяснил, что идея перестройки правильная, но делать ее пытаются не те люди и цели у них не совсем благородные.
- Да, с Горбачевым у них любовь явно не сложилась...
- Факт! Понимаете, Легасов вел себя неподобострастно. Михаил Сергеевич однажды взялся рассуждать о реакторе, в котором ничего не смыслил, и Валерий Алексеевич ответил, мол, без пол-литра тут не разобраться. Представляете? В пик антиалкогольной кампании, фактически "сухого закона"! Но это мелочь. Гораздо серьезнее, что в 1986 году американский журнал Time назвал Легасова человеком года. Не Горбачева...
Думаю, последний не смог этого пережить. Не любил Михаил Сергеевич Легасова. И, как говорят, лично вычеркнул его фамилию из списка на присвоение звания Героя Социалистического Труда...
О МАГАТЭ
- А правда, что Валерий Алексеевич фактически спас нашу атомную промышленность?
- Об этом знаю достоверно, из первых уст. Летом 1986-го встретил Легасова в институте, он бежал по лестнице в свой кабинет, увидел меня и сказал: "Пойдемте, кое-что покажу".
Это было примерно за месяц или полтора до его выступления на сессии МАГАТЭ, Всемирного агентства по атомной энергии. Валерий Алексеевич взял с меня слово, что ни при каких обстоятельствах не расскажу о том, что увижу. Но теперь ни его нет, ни государства, поэтому могу раскрыть тайну. Легасов показал листок с подробным сценарием того, что должно произойти в МАГАТЭ. Нас собирались сравнять с землей. Мол, реактор на ЧАЭС - аналог военных реакторов, на них вырабатывается плутоний, докладчик из Советского Союза наверняка не будет ни о чем рассказывать, отделается общими словами. И эксперты из СССР постараются темнить, скрывать правду.
В итоге жесткие требования: надо, чтобы Советы закрыли все реакторы РБМК, выплатили репарации странам, над которыми прошло радиоактивное облако, допустили на атомные объекты экспертов МАГАТЭ. Такой вот сценарий наши "друзья" разработали.
Я прочел бумажку и сидел в ужасе, а Легасов бодренько так сказал: "Надо бороться". Я не представлял, что можно сделать, а он знал.
Во-первых, подготовили не короткий доклад, а создали два тома - с графиками, данными измерений и прочими документами. Во-вторых, Валерий Алексеевич добился включения в делегацию, которая должна была ехать в Вену на сессию МАГАТЭ, абсолютно невыездных людей, работавших по секретной тематике. Они создавали реактор и знали о нем буквально всё.
В министерстве Легасову ответили: доклад никуда не годится, а за попытку разглашения деталей авторы должны понести не только партийное, но и уголовное наказание. Валерию Алексеевичу удалось пробиться к премьеру Рыжкову и убедить того в своей правоте. Николай Иванович сказал: делай, как считаешь нужным, прикрою.
В результате вражеский сценарий был сломан. Доклад в Вене длился пять часов. Стояли три экрана, на среднем шли формулы и чертежи, на боковых демонстрировали фотослайды и видео, с риском для жизни снятое на станции нашими ребятами. Когда началась дискуссия, против чиновников МАГАТЭ поднимались эксперты, спорить с ними было бесполезно... После окончания выступления Легасова зал встал и пару минут аплодировал, хотя на научных докладах это не принято.
Какой вывод сделали в МАГАТЭ? Виноваты, в основном, операторы, загнавшие реактор в неуправляемую ситуацию. А главное - наши меры по повышению безопасности РБМК признали действенными.
Легасов чувствовал себя победителем, но на заседании политбюро ЦК его так дорого давшийся триумф фактически не заметили. Конечно, он был очень удручен и вскоре ушел в отпуск. Тогда я впервые заметил у него признаки болезни.
- А в последний раз когда виделись?
- Незадолго до смерти Валерия Алексеевича. Он поднимался по лестнице походкой тяжелобольного. Даже координация была нарушена. Я спросил: "Как вы?" Он ответил: "Как человек, у которого нет печени". Я навек запомнил эту фразу. Его семья потом рассказывала, что Легасов не мог иногда удержать карандаш... Здоровый, сильный пятидесятилетний мужчина за два года превратился в комок боли, которую не заглушали наркотики.
- Почему вам не понравился Легасов, показанный в фильме? Героический борец с режимом.
- Повторяю, он был советским человеком, а не диссидентом. Сделали из Валерия Алексеевича какого-то нервного, взбалмошного типа. Это не про него...
Не стоит думать, будто КГБ или кто-то другой довел Легасова до самоубийства. Да, в 1988 году у него случились крупные неприятности на работе, но любые служебные перипетии - не повод, чтобы лезть в петлю. Валерий Алексеевич был очень серьезным, спокойным и рассудительным. Настоящий русский мужик. Думаю, физическая слабость, невозможность дальше бороться - это самое страшное.
- Знаю, вам поручили проверить его личные вещи перед передачей родным.
- Да, я разложил их на полиэтилене, поднес дозиметр, и вдруг тот начал считать. Быстрее, быстрее... До сих пор звук в ушах стоит: тр-р, тр-р, тр-р, тр-р.
- А что за вещи?
- Шапка, что-то из одежды, много разных бумаг.
- Не отдали?
- Сказал, что нельзя этого делать. Опасно держать дома предметы, зараженные радиацией, жить рядом с ними. Полураспад плутония длится двадцать четыре тысячи лет.
О страшном и смешном
- Ужас.
- При этом, знаете, отчаяния не было. Помню, в середине девяностых, лет через десять после аварии, на станцию приехали американцы. Снимали документальный фильм. Очень хорошо получилось, кстати. Мы много беседовали, и вдруг они задали вопрос: "Что чувствуете, когда подходите к разрушенному блоку?"
И я задумался: действительно, что? Ходил ведь туда тысячу раз. Конечно, от саркофага веяло угрозой, смертью. С другой стороны, мы всё же заперли дракона в клетке. И еще - для меня как для ученого было много интересного. Это ужасный эксперимент! Никогда никто не поставил бы его в нормальных условиях, но случилось несчастье, и для физика большая удача понять, как всё происходит. Чернобыль - место, где соединилась колоссальная активность и очень высокие температуры. Мы наблюдали за тем, как ведут себя материалы, конструкции. Учились предотвращать неуправляемую цепную реакцию, отвоевывали у радиации помещения... Свои ощущения я сравнил с первой частью 6-й симфонии Чайковского. И американцы потом показали в фильме: я иду к блоку, вокруг всё замолкает, и звучит 6-я симфония. Очень благодарен им за понимание.
Был и смешной эпизод, связанный со съемками уже для англичан с ВВС. Наши ребята рассказали о царившем страшном дефиците и бедности. А что вы хотите? Девяностые годы. Ни спецодежды, ни даже носков. Ведь после каждого похода к блоку полагалось их выкидывать.
И вот фильм показали по британскому телевидению. Вдруг звонит секретарша и говорит, что пришел какой-то ящик из Шотландии. Ящик большой, но подозрительно легкий. Я удивился, поскольку никаких дел с шотландцами мы не вели. Открыли коробку, а внутри - носки. Много! Местные пенсионеры посмотрели кино, расчувствовались и решили своими руками сделать нам подарок.
- Раздали народу?
- Знаете, это была награда. Раздавали носки в виде поощрения особо отличившимся. Есть орден Подвязки, а у нас, значит, появился орден Носка. Хорошего, шерстяного.
Мужики умные, когда шли на блок, не носили их, берегли.
Или еще случай. Прилетаю, значит, на вертолете в пустую деревню, пробы взять. Вдруг из дома выходят старик и две старухи. Дед еле идет, бабушка ему помогает. Вторая держит кошку на руках. Я в растерянности спрашиваю: "Вы откуда?" А они отвечают, мол, мы здесь родились, это ты откуда? Нас, говорят, немцы в войну с собаками искали - не нашли, а уж ваши солдатики и подавно.
Дед продолжает: "Ты, мил-человек, скажи, сколько нам осталось? Осень скоро, дрова надо запасать, если несколько месяцев протянем. И с едой как-то управиться бы". А я смотрю, фон-то небольшой. Поэтому честно сказал: "Самое страшное вы пережили и помрете от болезней, которые раньше заработали, а не от облучения". Ну, дед заставил меня фрукты с дерева поесть, чтобы удостовериться, что всё чисто, нормально. Я любые яблоки не люблю, кислые - тем более. Но тут пришлось жевать и улыбаться. Наши ребята смотрели и хихикали, зная о моей нелюбви к яблокам. Потом я пошел к летчикам и попросил оставить старикам НЗ (неприкосновенный запас - прим. автора), который экипаж с собой всегда возит. Шоколад, галеты, сгущенку...
Когда вернулись в Чернобыль, пробился к Щербине, проинформировал о самоселах. Он выслушал меня и сказал: "Немцы не выгнали, так свои выселяют... Что предлагаешь?" Говорю: "Там рядом воинская часть, можно полевую кухню отправлять раз в три дня. И пусть солдатики дров поколют".
Вышел из кабинета Бориса Евдокимовича и специально задержался у двери. Слышал, как он позвонил генералу, приказать поставить стариков на довольствие...
Как-то мне и от Ельцина звонили. В кабинете сохранился телефон правительственной связи, который не сняли украинцы. Видимо, забыли. Я спрятал его под стол и никогда не пользовался. А тут вдруг звонок. Я полез на четвереньках, в таком положении и остался. Думал, проверка связи. Но в трубке голос: "С вами говорит помощник президента России". Я чуть не встал там, под столом. От важности момента.
Борис Николаевич интересовался, может ли саркофаг представлять опасность для нашей страны. Я ответил, что угрозы нет. Даже если укрытие над разрушенным реактором вдруг рухнет и развалится, то радиоактивная пыль далеко не улетит, частицы осядут в тридцатикилометровой зоне. Россия точно не пострадает.
Помощник внимательно выслушал и поблагодарил.
О наградах и статусе
- Вас наградили чем-то за Чернобыль, Александр Александрович?
- Орденом Мужества. И Украина дала много всяких отличий. Стал заслуженным деятелем науки и техники, получил у них государственную премию. При президенте Кучме отношение было очень хорошее.
А Виктор Ющенко российских специалистов убрал. Правда, я еще долго держался.
В Верховную раду как-то пригласили. Году, наверное, в 1996-м или около того. Украина уже совершенно независимая была. Я шел, готовясь рассказывать о технических деталях, состоянии укрытия. Вдруг спрашивают: "Кто вы по национальности?" Отвечаю: "Русский". Следующий вопрос: "Гражданином какой страны являетесь?" Говорю: "Российской Федерации". Депутаты не унимаются: "А как вы здесь оказались?" Я не выдержал: "Да вот приехал в командировку в 1986 году и задержался на десять лет".
Считаю, свой долг я выполнил, мы не только сохранили безопасность укрытия и возможность работы остальных блоков ЧАЭС, но и подготовили хорошую смену из украинских ученых. Мои ученики спокойно меня заменили.
- У вас ведь и жена в зоне работала?
- Поехала следом. Декабристка. Официально ее оформить я не мог, в советское время родственникам запрещалось работать вместе.
- Даже в Чернобыле?
- Такие правила установили. Да и стеснялся я как-то... Поэтому жена приезжала, в основном, на лето. А потом, знаете, дети подросли, она и вернулась в Москву.
Томила по профессии врач, родом с Западной Украины. И мать ее была врачом, в войну ушла на фронт, служила в медсанбате, а весной 1945 года их санитарный поезд перехватили бандеровцы... Отца Томилки тоже "лесные братья" убили. Он был военным прокурором.
Жена великолепно знает украинский язык, помогала мне с переводом, когда приказы и распоряжения из Киева стали приходить на мове.
- Томила Федоровна получила статус чернобыльца?
- Нет. Мы и не подавали. Она ведь, по сути, частным образом ездила. Я тоже долго не оформлял документы ликвидатора. Не получал льгот или каких-нибудь спецпайков. Более того, когда в первый раз в зону попал, приготовился платить за спецодежду, которую выдали.
Из нашего института в Чернобыле работали шестьсот человек. Конечно, в разное время. Сами, никто не принуждал... И я легко мог отказаться. Анатолий Петрович Александров сказал, что на станции нужен специалист, много работавший с излучением, я и поехал. Даже в голову не приходило уклониться.
За всё время меня один раз бесплатно отправили в Болгарию. На курорт Сандански. За путевку Томилы заплатил я. Помню, в первый вечер собрались российской делегацией, стали знакомиться, кто откуда. Все начали рассказывать, какие они великие чернобыльцы. Одна, например, работала в 6-й клинической больнице в Москве, где лежали сильно облученные люди - пожарные, спасатели.
Рассказчица брала у ребят анализы крови и облучилась, а сама никогда ни в каком Чернобыле не была. И вот слушаю я и думаю: а что же говорить мне, который постоянно сидит на этом блоке? Когда подошла моя очередь, сказал коротко и обтекаемо, дескать, тоже бываю. Все закивали: "Ну, понятно". В делегации не оказалось ни одного человека, кто реально работал бы в Чернобыле.
Да, помогать ликвидаторам нужно, выплачивать пенсии, деньгами компенсировать потерянное здоровье, но оценивать надо не по формальным признакам, а по реальному вкладу. На самом деле легко определить, кто, где и кем работал.
- А кино американское вы все-таки посмотрите, Александр Александрович.
- Говорю же, пробовал. Включаю, натыкаюсь на неправду и - всё, не могу. Вот, скажем, солдаты и ликвидаторы без конца хлещут водку. На самом деле там действовал "сухой закон". Да, есть мнение, будто алкоголь снижает риск облучения. Во-первых, это научно не доказано, а во-вторых, если выпьешь, не сможешь быстро работать, а там всё решали скорость действий и правильная сообразиловка. Поэтому от спиртного в зоне отказались, в сериале же герои с бутылкой не расстаются.
Зачем смотреть глупости? Только расстраиваться.
Мне повезло в жизни. Во-первых, это моя семья: жена, два сына - Андрей и Виталий, шесть внуков и пять правнуков. Ну и, конечно, работа. Может, прозвучит цинично, но чем бы я занимался в девяностые годы, когда наука погрузилась в нищету? Чернобыль стал моей главной темой. Тридцать три года прошло, а мы по-прежнему об этом говорим. Значит, не зря я туда ездил...
Читайте нас в Telegram
Новости о прошлом и репортажи о настоящем