Побег из гетто

Обнимает - крепко. Аристократический. Умнейший. За ним в огонь и воду. Он мой друг.

Выживший мальчик из минского гетто.

Дальше мелькают кадры, мелькают его рассказы. Мелкая, детская, дотошная память.

Борис Сребник.

1941

20-е числа июня. Исход из Минска. На грузовиках - к радиостанции в пригороде, где служил отец. Через 20 километров семьи сгрузили с машин. Всюду немцы. Отца и всю команду радиостанции повезли дальше. Воевать. Никто нигде никогда отца больше не видел.

Его семья молча бредет назад, в Минск.

Дедушка, мама, дядя, тетя, еще тетя. И дети - 14, 15, 8, 7 лет. Девочка, мальчик, девочка, мальчик.

Июль 1941 года. "Все евреи - жители города Минска обязаны, после опубликования настоящего приказа, в течение пяти дней переселиться в еврейский район". Два квадратных километра, 40 улиц и переулков, стена из колючей проволоки, в несколько рядов, вышки, расстрелы за уход.

Больше 100 тысяч человек, по 10 - 15 душ в одной комнате.

И с педантичностью, с высокой организованностью сужение гетто, перенос его границ после каждого погрома. После каждой многотысячной расправы. Сжатие до последней души.

Сжатие. Сжатие. Сжатие.

Одного уже нет. Старшего мальчика, ему 15, осенью в облаве ловят и увозят. Он погиб, но они об этом не знают. Его просто нет - нет голоса, нет в воздухе, нет нигде.

Но семья еще есть, она живет на краю гетто, у старого еврейского кладбища. Там расстреливают, и семилетний Борька бегает смотреть, скрываясь за древними гранитными надгробиями, как стреляют.

Минское гетто.

"Мне было безразлично, жизнь или смерть", - так он скажет спустя почти 80 лет.

Дедушка, мама, две ее двоюродные сестры, девочка, девочка, мальчик. Но время их съедает. В день проклятый 7 ноября 1941-го, в погром, ему так хотелось залезть в машину! Он просился, он хотел - это же машина! Но мать его тянула от нее, пятилась, тонула в очереди дальше, дальше, пока не кончили грузить людей. Эту машину будут звать душегубкой. Она впервые появилась там, и была полна невыразимой притягательности для детей.

Ему было 7, потом 8, и он должен был уйти в яму много раз...

Но в ноябре ушла мама. Проникла за проволоку - просить за сына бывших соседей. Не обрезанный, русый, худой мальчишка. Отдайте в деревню родственникам! Просящая. Молящая.

Она ушла просить и не вернулась. Что с ней стало - никто не знает. Был слух, что ее увидел и узнал полицейский.

Ей было 29 лет. Мальчику - 15.

Но те, что остались, - еще семья.

Ёська. 75 лет спустя.

1942

Дедушка, тетя, тетя, девочка, девочка, мальчик. Уже другие люди в комнате. Другие семьи в кривом доме на краю кладбища. Они голодают. Меняют вещи на еду. Потом вещи заканчиваются. Ему 8, и он каждый день с другом Майком выползает под ограду из гетто, под угрозой расстрела, и идет к тем, кто снаружи, нищенствовать, рыться в мусорках (там - очистки) и подворовывать. Его литровая железная банка - для объедков. Ее можно доставить домой.

Какое счастье! Был вагон, и в нем были раскурочены дрожжи. Дрожжи - это большая, захлебывающаяся еда. Больше такой никогда не будет.

Через кладбище в гетто, из города, приходят мародеры. Вдруг еще остались вещи. Или драгоценности. От них отбивались кое-как. Стучали в рельс. Звон, почти колокольный, разносится над гетто, И, каждый день оно пустеет. Каждый божий день приходят и уводят, увозят, пристреливают на месте, и на кого падет божий выбор, на кого падет - нет ни знака, ни света небесного, ни капли дождевой.

Но семья еще есть: тетя, тетя, девочка, девочка, мальчик. Только дедушки больше нет. 2 марта, погром. Женщины и мальчик в яме под досками, притоптанными, заставленными. Их не найти. Присыпаны махоркой, чтобы не учуяли собаки. Они - бездыханны. Дедушка их укрыл досками, как одеялом. А сам остался - наверху.

Там было два выстрела. Первый. А потом - второй.

У дедушки была черная сморщенная картофелина. В ней он вырезал ямку, в ней было масло, и там плавал фитиль. Это была свеча, он молился. Имя его было Исаак. Это значит "смеющийся".

Теперь нет помощи. Нет дара небесного.

Уходит старшая девочка. Имя ей - Оля. Уходит в лес, к партизанам - и остается жить.

Ты младший. За тобой идет немец. Не спеша, зная, что не вырвешься. Там - ловушка. Он это знает, а ты - нет. Там новая ограда. Белая, оструганная, с медовыми потеками. Она выше неба. Там ты останешься. Немец не спешит, он знает, что там - дел на выстрел. Но он не знает, что есть собачий лаз, короткая доска, и ты в нее просочишься, как будто ты - вода.

Ты снова и снова вырываешься из гетто - каждый день с утра. Ты просишь, подворовываешь, роешься, рвешь, что можно, ты должен найти еду. Себе. Семье. Ныне и присно. Существовать до нового погрома. В дождь и холод, в гром, в морок небесный. Нужно быть. Выйти из гетто, каждый божий день - и вернуться.

Вернуться.

1943

Тетя, тетя, девочка Ханна, что значит - благословенная, и мальчик. Но семьи уже нет. И нет Майка, с которым ты ходил каждый день. В год 1943-й от рождества Христова, день 21-й, октября, они все остались в гетто, а ты ушел искать - что можно съесть. Ушел, как каждый день, из гетто. Они остались. Их больше нет.

Это был последний день гетто.

Ему 9 лет, он сидит в пыли, у деревянного киоска, недалеко от железнодорожной станции.

К нему подходит человек. Он тоже мальчик. Он старше, ему 13, за руку держит девочку, ей 7. Он говорит:

- Что будешь делать? Идем с нами в лес. Идем.

Три дня они ночевали в огромном топливном баке на станции. Они закрывались наглухо на ночь, задыхались, выкарабкивались, чтобы найти, что съесть; они блуждали на железнодорожных путях и, наконец, в день третий, они ушли.

Девять мальчиков, одна девочка. Первый, Иосиф, 13. Ёська. Он знал, как найти лес. Спаситель. Вторая, Майя, Мария, его сестра, Мириам. Ей - 7. Восемь мальчиков, лет по 11, по 12, те, кто старше - впереди, парами, а те, кто младше - дальше, в хвосте. Ему 9, он меньше всех, он и еще один - замыкали.

Они шли, и вместе с ними волновались листья, а за ними - птицы.

Они шли три дня, а три ночи - спали в лесу, как убитые. Шли сто километров или больше ста. Линейки вымерять - нет. Шли по обочинам, по кустам, по примолкнувшим полям, в обход молчащих поселений.

Быть точками в прозрачной солнечной осени, стоявшей, как стекло.

Их не убили по дороге, а могли. Сначала немцы в лётной форме - обыскали, нет ли оружия, и отпустили.

На исходе двух дней - местные. В полицейской форме. Поставили лицом к кустам - расстреливать. Пощелкали курками. Потом - закричали:

- Мы пошутили! Мы - партизаны!

Никто им не поверил. Никто к ним не повернулся. Тогда полицаи сами повернули каждого.

Как-то днем осели - отдышаться. И Борька заснул в лесу отчаянно, беспробудно. Когда очнулся - все ушли. Пустое пространство, молчаливая осень.

Догнал. Не знает, как нашел, куда кинулся - и почему правильно. В каком умоверчении - подался именно туда? Тебя должны вести. Ты не можешь быть один.

Никто никогда не может быть один.

День третий, вечером, они добрались к партизанам. Там был хлеб. Там был гороховый суп. Там были повсюду заставы и грозный Лапидус, всем командирам командир. Там стояло Поречье - деревня праведников.

Это кажется, что она просто в поле. Она - на реке, текущей с небес.

Ф. Савостьянов. Душа солдата.

1944

Их спасали. Перекидывали. Из хутора в другой. Из дома в дом, пока немцы, подталкиваемые поражениями, не стали чистить тылы. Вы знаете, что происходит, когда прозрачный перелесок простреливается насквозь? Когда нужно сидеть в болоте по горло? Когда жизнь мгновенно уходит в смерть?

В июле пришли свои. Ты откуда, пацан? Из Минска? Давай с нами! Ему - скоро 10, и он - на танке, под звездой, на скорости, сгруженный с брони уже перед самым Минском, - не сунься в бой!

Вот и всё. Июль. Год 1944. Знаменитый, многотысячный партизанский парад в Минске. Он - с ними, он нашел свой отряд. И прошел вместе с ним.

Двоюродная сестра Оля, которая ушла из гетто к партизанам, найдет его в детдоме. И будет рядом всю жизнь.

Зачем эти дети, от тринадцати до семи, шли трое суток? Чтобы спастись, конечно. Но еще - чтобы каждый из нас мог перенестись в гетто. Увидеть. Учуять запах. Медленно войти. Раздеться. Ждать того, что случится с вами в следующую секунду. И с вашими детьми.

Нет, никогда.

Никогда, никогда, никогда!

Память, которая не пощадила

Борис Сребник:

- Дорогие мои, все это было так. И было многое другое. У меня так устроена память, что я помню малейшие детали. Она меня не пощадила: все стоит перед глазами.

Люди не стали другими - лучше или хуже. Они - такие же. Они из века в век делают одно и то же. Они умеют делать ад. Я был в нем. Я вышел из него. Я бы встал на колени - ради бога, никогда!

Спустя много лет я нашел Иосифа. Ему было 13, стало 90. У нас частые свидания - на экране ноутбука.

Каждый раз я говорю ему одно и то же:

- Ёська, ты наш спаситель.

Яков Миркин

- Я написал это в память о моей семье, погибшей в бобруйском гетто. Моя семья: Яков, сапожник, сочинитель, музыкант, 49 лет (я получил его имя); Муся, ласковое имя, это мама, 44 (ее имя получила моя сестра); Моня, 18, Сема, 13, девочка Дора, 9 лет (их имена не получил никто). Они не успели ни перебраться за реку, ни уйти в лес.

Из всей семьи уцелела только моя мать. В это время она была в Ленинграде. Я - выживший. Я рожден ею, выжившей случайно.

Борис Владимирович Сребник - профессор Финансового университета при Правительстве РФ. Вы по-прежнему можете учиться у него.