В 60-е и 70-е годы прошлого века писатель был, пожалуй, единственным властителем дум советской интеллигенции. Он формулировал нравственные вопросы, которые действительно волновали образованное общество. Вопросы, на которые интеллигенция мучительно искала ответы и не находила их.
Вячеслав Афонин / РИА Новости
Не давал этих ответов и Трифонов.
Его произведения очень точно и жестко определяли проблему, но никогда не содержали рецептов "правильного" решения. Морально или аморально съезжаться со смертельно больной матерью, чтобы в результате обмена улучшить свои жилищные условия ("Обмен")? На какие компромиссы стоит идти, чтобы защитить вожделенную кандидатскую диссертацию ("Другая жизнь")? Какова цена жизненного успеха, средства и цели его достижения ("Долгое прощание")? Почему так нечистоплотна повседневная жизнь тех, кто считает себя интеллектуальной элитой нации ("Предварительные итоги")?
Читателю, родившемуся и выросшему в постсоветскую эпоху, все эти вопросы чужды и непонятны. Как сказал по другому поводу поэт Борис Слуцкий: "Сейчас всё это странно, / Звучит всё это глупо". Однако без повестей родоначальника московской городской прозы современный историк не сможет понять, как время оттепели сменилось периодом застоя. И в этом смысле книги Трифонова являются первоклассным историческим источником. В них есть то, что напрочь отсутствует в деловых бумагах и архивных документах.
Юрий Валентинович обладал редчайшим даром проследить цепь событий, связавших далекое и, казалось, давно прошедшее прошлое с настоящим. Он мог вписать серые будни сегодняшнего дня в "большое историческое время".
Как это ему удавалось?
Трифонов осознавал себя учеником и продолжателем Чехова. "Чехов совершил переворот в области формы. Он открыл великую силу недосказанного. Силу, заключающуюся в простых словах, в краткости". Именно эта великая сила недосказанного, помноженная на способность советского интеллигента читать между строк, обеспечила феноменальный успех трифоновской прозы. Несмотря на все препоны и рогатки цензуры, прозаик ухитрялся не только высказать все, что он хотел сказать, но и быть понятым вдумчивым читателем. Именно Трифонов, опираясь на творчество Чехова, донес до сознания советского интеллигента мысль о том, что он - лишь звено в длинной, уходящей в глубь веков цепи. Если шестидесятники XIX века не интересовались прошлым своей страны, уничижительно трактуя его как "позорное" и "постыдное", то шестидесятники XX века ни в коей мере не разделяли нигилизм предшественников, которые чванились своим разрывом с миром и временем отцов.
Герой "Долгого прощания" Гриша Ребров отправляется в театр, попадает к главному режиссеру Сергею Леонидовичу и в течение двух с половиной часов рассказывает ему о народовольце Николае Васильевиче Клеточникове. На Сергея Леонидовича этот рассказ произвел сильное впечатление: "Удивительно, как много прекрасных и забытых людей жило не земле. И ведь недавно! Мой отец был современником вашего Николая Васильевича, тоже петербургский житель... <...> Понимаете ли, какая штука: для вас восьмидесятый год (XIX века. - Авт.) - это Клеточников, Третье отделение, бомбы, охота на царя, а для меня - Островский, "Невольницы" в Малом, Ермолова в роли Евлалии, Садовский, Музиль... Да, да, да! Господи, как всё это жестоко переплелось! Понимаете ли, история страны - это многожильный провод, и когда мы вырываем одну жилу... Нет, так не годится! Правда во времени - это слитность, все вместе: Клеточников, Музиль... Ах, если бы изобразить на сцене это течение времени, несущее всех, всё!"
Рассуждения, которые Трифонов вложил в уста театрального режиссера, стали настоящим откровением для первых читателей повести и подлинным прорывом в философском осмыслении прошлого. В конце 1960-х - начале 1970-х годов такие исторические сюжеты были строго разнесены по различным департаментам, находившимся в разных и никогда не пересекавшихся плоскостях: и тот, кто изучал освободительное движение, плохо представлял себе, что в это же время в стране была и другая жизнь. А тот, кто занимался историей искусства, если и соотносил жизнь духа и историю творческой деятельности с революционным движением, делал это, оставаясь в плену официально утвержденных вульгарно-социологических схем.
Ни о каком многожильном проводе не могло быть и речи!
Если бы Юрий Валентинович не оставил после себя ничего кроме этой метафоры, его имя все равно навсегда сохранилось бы в истории мировой литературы и в истории культуры. Благодаря этой метафоре Трифонов, несомненно, оставил свой след в философии истории: никого не разоблачая, никого не осуждая и никого не казня, он сумел постичь суть бега времени.
У Борхеса есть блистательный рассказ "Сфера Паскаля", он был опубликован в 1952 году в книге "Новые расследования" и начинается так: "Быть может, всемирная история - это история нескольких метафор".
Одну из них человечеству подарил Трифонов.
