издается с 1879Купить журнал

"А теперь я - раб неволи в этой дальней стороне..."

Старая фотография привела нашего читателя в чешскую деревеньку, где в мае 1917 года его прадед написал удивительные стихи

У каждого из нас есть первые воспоминания, бережно хранящиеся в укромных уголках памяти. Помните, у Набокова:

"В тот миг я пронзительно осознал, что двадцатисемилетнее, в чем-то бело-розовом и мягком, создание, владеющее моей левой рукой, - моя мать, а создание тридцатитрехлетнее, в бело-золотом и твердом, держащее меня за правую руку, - отец. Они шли ровной поступью, и между ними шел я, то чинно вышагивая, то семеня, переступая с подковки на подковку солнца, посреди дорожки, в которой сегодня легко узнаю обсаженную дубами аллею парка в нашем деревенском поместье в Выре..."

Я же помню большую родительскую квартиру и себя, четырехлетнего, бегущего по длинному коридору. В конце и слева - дверь: я тихонько просовываю голову и заглядываю внутрь. В углу - большая железная кровать "на пружинах". Если бабушки нет, на кровати можно здорово попрыгать. Если же бабушка, как часто бывало, сидит на кровати, глядя куда-то вдаль, она тотчас переведет взгляд на меня и погрозит тонким указательным пальцем: "Не балуй!"

И я опять побегу по бесконечному коридору...

Комната, в которой жила баба Дуня, большая и просторная, с шикарной лоджией. А обстановка - аскетичная: кроме "прыгучей" кровати - тумбочка, аккуратно застеленная то ли полотенцем, то ли покрывалом, а на тумбочке - большой портрет в толстой деревянной раме. На портрете - мой прадед Георгий Сергеевич Скворцов (баба Дуня мне - прабабушка), аккуратно постриженный молодой человек, строго, "по-военному" глядящий прямо перед собой. Оттого, наверное, мне маленькому казалось, что он сразу видит меня.

Рассказ отца

Много позже я узнаю, что Георгий Сергеевич прожил короткую, но очень яркую жизнь. В 1914 году, будучи тридцати лет от роду, ушел на Первую мировую. Вскоре оказался в плену. Вернувшись в 1918-м в свою деревню Симаково Владимирской губернии, привез дневник и тетрадь с написанными "в австрийском плену" стихами.

А еще - удивительное фото, которое однажды покажет мне мой отец Лев Иванович.

На нем - русские военнопленные "на крыше пивоваренного завода". Так указанно на обратной стороне фотографии, где все собравшиеся "на крыше" перечислены поименно (для удобства Георгий Сергеевич и на фото всех "пронумеровал"). Указан адрес: "Моравия, г. Оломоуц, почта Тешитице" (дальше, к сожалению, совсем неразборчиво).

В советские годы мой папа часто бывал в Чехословакии, подолгу работал в университетах Остравы, Прешова, Банска-Быстрицы. Однажды он рассказал, что с помощью чешских друзей отыскал тот самый "пивоваренный завод", но приняли его там прохладно: хозяин предприятия, узнав, что приехал внук русского, бывшего здесь в плену в начале века, заперся в кабинете и наотрез отказался разговаривать.

Почему?

Загадка...

Та самая фотография: русские военнопленные на крыше пивоваренного завода. Георгий Скворцов - третий слева.

В сентябре 2014-го отца не стало. Разбирая его письменный стол, я наткнулся на сильно пожелтевшую фотографию с подклеенными уголками. И обратил внимание на дату: 6 августа 1917 года. Ровно, день в день, за 50 лет до моего появления на свет!

Я понял, что надо ехать в Чехию.

Тешитице - сонное местечко, где автор отыскал следы своего прадеда.

Признание чеха

Был воскресный день, Оломоуц гулял широко и весело. В информационном центре при ратуше пожали плечами: пивных заводов и в городе, и в округе немало. Но тут кто-то из чехов, разглядывающих фото, обратил внимание на подпись "почта Тешитице":

- Так это же десять километров отсюда!

В отличие от Оломоуца воскресный Тешитице - сонное царство. Городок сам по себе небольшой, чуть меньше полутора тысяч жителей (зато - с "многовековой традицией", утверждает деревенский сайт: "Первое письменное упоминание о Тешитице относится к 1078 году, о Праге и Усти первые записи датируются 1131-м годом"). Несколько улиц с одно- и двухэтажными домами. И две "архитектурные доминанты": церковь Петра и Павла и полузаброшенное здание, явно смахивающее на завод...

Стало понятно, что мы - у цели!

Завод, очевидно, давно простаивает. Сделав несколько снимков, мы уже собрались было в дорогу, но невестка обратила внимание на свеженькую кнопку звонка в заводской проходной: "Позвоним?"

Мы позвонили.

Через минуту к калитке вышел мужчина. Следом его сын. Торопясь от волнения, я стал объяснять им причину своего приезда, показал несколько фотографий Георгия Сергеевича...

Старший открыл калитку и пригласил жестом в дом.

Мы оказались в помещении, походившем на дегустационный зал: большой широкий стол, дубовые лавки. Хозяин достал из шкафа бутылочку черешневого ликера...

- Меня зовут Александр Заривный, - начал старший. - Мой дед - ростовский казак, после революции уехал с Дона сюда. Когда пришла Красная армия, он был переводчиком у маршала Конева... Ты привез мне эти фотографии... Знаешь, у меня похожие хранятся дома. Мечтаю найти те места, откуда дед мой родом. Завидую тебе...

Мы долго бродили с Александром и его сыном по заводу, спускались в подвалы: "Туда не пойдем, ту часть построили уже позже, в середине века. А вот здесь твой дед наверняка бывал, пойдем-пойдем..."

Но главное открытие ждало нас впереди, когда уже простились с хозяевами и собирались в обратный путь. Обходя здание, мы обратили внимание на скошенную крышу: такой же "скос" и на фото, за спиной у русских военнопленных.

Неужели то самое место?!

Вновь тревожить Александра в тот день я не стал. А позже, в письме, он подтвердил мою версию: действительно, дорога поднималась на уровень второго этажа и оказаться на крыше можно было очень легко, сделав буквально шаг. Александр прислал мне старую открытку, где это место хорошо видно...

Стихи прадеда

Так связались воедино тихое сельское кладбище в Тынцах, на котором покоятся Евдокия Егоровна и Георгий Сергеевич; московская квартира, где рядом с железной кроватью стояла фотография прадеда; военнопленные Первой мировой на крыше чешского пивного завода. И написанные в неволе удивительные стихи прадеда, одним из которых, "К жаворонку", хочу поделиться с читателями "Родины":

  • Перестань, певунья-крошка,
  • В небе ясном песни лить;
  • Не тревожь больного сердца,
  • Что на волю рвется жить...
  • Я, бывало, с умиленьем
  • Слушал песенку твою,
  • Находил я в ней отраду,
  • Пока жил в родном краю.
  • Как и ты, мой крошка милый,
  • Был на воле я тогда.
  • Ах, стрелою пролетели
  • Золотые те года!
  • А теперь я - раб неволи
  • В этой дальней стороне...
  • Перестань же лить ты песни,
  • Здесь не радуют оне.
  • На меня они в неволе
  • Навевают лишь печаль,
  • Вызывают муки сердца
  • И манят в родную даль.
  • Как услышу над собою
  • Серебристый голосок,
  • Сердце просится на волю
  • Хоть на день, хоть на часок...
  • И тогда я все припомню:
  • Голубые небеса,
  • Нивы, села, лес и горы,
  • Моей Родины краса!
  • И в стране чужой, немилой
  • Мне их грустно вспоминать...
  • Перестань же моя крошка
  • В небе звонко распевать!
  • Когда снова Бог поможет
  • Мне увидеть край родной,
  • Тогда, резвая певунья,
  • Свою песенку мне спой!
  • А теперь, когда польется
  • Твоя песня с высоты,
  • То, мне кажется, мой милый,
  • Надо мной смеешься ты...
  • Перестань, певунья-крошка,
  • В небе ясном песни лить;
  • Не тревожь больного сердца,
  • Что на волю рвется жить...

Написано оно 25 мая 1917 года.

Подпишитесь на нас в Dzen

Новости о прошлом и репортажи о настоящем

подписаться