"А теперь я - раб неволи в этой дальней стороне..."

У каждого из нас есть первые воспоминания, бережно хранящиеся в укромных уголках памяти. Помните, у Набокова:

"В тот миг я пронзительно осознал, что двадцатисемилетнее, в чем-то бело-розовом и мягком, создание, владеющее моей левой рукой, - моя мать, а создание тридцатитрехлетнее, в бело-золотом и твердом, держащее меня за правую руку, - отец. Они шли ровной поступью, и между ними шел я, то чинно вышагивая, то семеня, переступая с подковки на подковку солнца, посреди дорожки, в которой сегодня легко узнаю обсаженную дубами аллею парка в нашем деревенском поместье в Выре..."

Я же помню большую родительскую квартиру и себя, четырехлетнего, бегущего по длинному коридору. В конце и слева - дверь: я тихонько просовываю голову и заглядываю внутрь. В углу - большая железная кровать "на пружинах". Если бабушки нет, на кровати можно здорово попрыгать. Если же бабушка, как часто бывало, сидит на кровати, глядя куда-то вдаль, она тотчас переведет взгляд на меня и погрозит тонким указательным пальцем: "Не балуй!"

И я опять побегу по бесконечному коридору...

Комната, в которой жила баба Дуня, большая и просторная, с шикарной лоджией. А обстановка - аскетичная: кроме "прыгучей" кровати - тумбочка, аккуратно застеленная то ли полотенцем, то ли покрывалом, а на тумбочке - большой портрет в толстой деревянной раме. На портрете - мой прадед Георгий Сергеевич Скворцов (баба Дуня мне - прабабушка), аккуратно постриженный молодой человек, строго, "по-военному" глядящий прямо перед собой. Оттого, наверное, мне маленькому казалось, что он сразу видит меня.

Рассказ отца

Много позже я узнаю, что Георгий Сергеевич прожил короткую, но очень яркую жизнь. В 1914 году, будучи тридцати лет от роду, ушел на Первую мировую. Вскоре оказался в плену. Вернувшись в 1918-м в свою деревню Симаково Владимирской губернии, привез дневник и тетрадь с написанными "в австрийском плену" стихами.

А еще - удивительное фото, которое однажды покажет мне мой отец Лев Иванович.

На нем - русские военнопленные "на крыше пивоваренного завода". Так указанно на обратной стороне фотографии, где все собравшиеся "на крыше" перечислены поименно (для удобства Георгий Сергеевич и на фото всех "пронумеровал"). Указан адрес: "Моравия, г. Оломоуц, почта Тешитице" (дальше, к сожалению, совсем неразборчиво).

В советские годы мой папа часто бывал в Чехословакии, подолгу работал в университетах Остравы, Прешова, Банска-Быстрицы. Однажды он рассказал, что с помощью чешских друзей отыскал тот самый "пивоваренный завод", но приняли его там прохладно: хозяин предприятия, узнав, что приехал внук русского, бывшего здесь в плену в начале века, заперся в кабинете и наотрез отказался разговаривать.

Почему?

Загадка...

Та самая фотография: русские военнопленные на крыше пивоваренного завода. Георгий Скворцов - третий слева.

В сентябре 2014-го отца не стало. Разбирая его письменный стол, я наткнулся на сильно пожелтевшую фотографию с подклеенными уголками. И обратил внимание на дату: 6 августа 1917 года. Ровно, день в день, за 50 лет до моего появления на свет!

Я понял, что надо ехать в Чехию.

Тешитице - сонное местечко, где автор отыскал следы своего прадеда.

Признание чеха

Был воскресный день, Оломоуц гулял широко и весело. В информационном центре при ратуше пожали плечами: пивных заводов и в городе, и в округе немало. Но тут кто-то из чехов, разглядывающих фото, обратил внимание на подпись "почта Тешитице":

- Так это же десять километров отсюда!

В отличие от Оломоуца воскресный Тешитице - сонное царство. Городок сам по себе небольшой, чуть меньше полутора тысяч жителей (зато - с "многовековой традицией", утверждает деревенский сайт: "Первое письменное упоминание о Тешитице относится к 1078 году, о Праге и Усти первые записи датируются 1131-м годом"). Несколько улиц с одно- и двухэтажными домами. И две "архитектурные доминанты": церковь Петра и Павла и полузаброшенное здание, явно смахивающее на завод...

Стало понятно, что мы - у цели!

Завод, очевидно, давно простаивает. Сделав несколько снимков, мы уже собрались было в дорогу, но невестка обратила внимание на свеженькую кнопку звонка в заводской проходной: "Позвоним?"

Мы позвонили.

Через минуту к калитке вышел мужчина. Следом его сын. Торопясь от волнения, я стал объяснять им причину своего приезда, показал несколько фотографий Георгия Сергеевича...

Старший открыл калитку и пригласил жестом в дом.

Мы оказались в помещении, походившем на дегустационный зал: большой широкий стол, дубовые лавки. Хозяин достал из шкафа бутылочку черешневого ликера...

- Меня зовут Александр Заривный, - начал старший. - Мой дед - ростовский казак, после революции уехал с Дона сюда. Когда пришла Красная армия, он был переводчиком у маршала Конева... Ты привез мне эти фотографии... Знаешь, у меня похожие хранятся дома. Мечтаю найти те места, откуда дед мой родом. Завидую тебе...

Мы долго бродили с Александром и его сыном по заводу, спускались в подвалы: "Туда не пойдем, ту часть построили уже позже, в середине века. А вот здесь твой дед наверняка бывал, пойдем-пойдем..."

Но главное открытие ждало нас впереди, когда уже простились с хозяевами и собирались в обратный путь. Обходя здание, мы обратили внимание на скошенную крышу: такой же "скос" и на фото, за спиной у русских военнопленных.

Неужели то самое место?!

Вновь тревожить Александра в тот день я не стал. А позже, в письме, он подтвердил мою версию: действительно, дорога поднималась на уровень второго этажа и оказаться на крыше можно было очень легко, сделав буквально шаг. Александр прислал мне старую открытку, где это место хорошо видно...

Стихи прадеда

Так связались воедино тихое сельское кладбище в Тынцах, на котором покоятся Евдокия Егоровна и Георгий Сергеевич; московская квартира, где рядом с железной кроватью стояла фотография прадеда; военнопленные Первой мировой на крыше чешского пивного завода. И написанные в неволе удивительные стихи прадеда, одним из которых, "К жаворонку", хочу поделиться с читателями "Родины":

• Перестань, певунья-крошка,
• В небе ясном песни лить;
• Не тревожь больного сердца,
• Что на волю рвется жить...
• Я, бывало, с умиленьем
• Слушал песенку твою,
• Находил я в ней отраду,
• Пока жил в родном краю.
• Как и ты, мой крошка милый,
• Был на воле я тогда.
• Ах, стрелою пролетели
• Золотые те года!
• А теперь я - раб неволи
• В этой дальней стороне...
• Перестань же лить ты песни,
• Здесь не радуют оне.
• На меня они в неволе
• Навевают лишь печаль,
• Вызывают муки сердца
• И манят в родную даль.
• Как услышу над собою
• Серебристый голосок,
• Сердце просится на волю
• Хоть на день, хоть на часок...
• И тогда я все припомню:
• Голубые небеса,
• Нивы, села, лес и горы,
• Моей Родины краса!
• И в стране чужой, немилой
• Мне их грустно вспоминать...
• Перестань же моя крошка
• В небе звонко распевать!
• Когда снова Бог поможет
• Мне увидеть край родной,
• Тогда, резвая певунья,
• Свою песенку мне спой!
• А теперь, когда польется
• Твоя песня с высоты,
• То, мне кажется, мой милый,
• Надо мной смеешься ты...
• Перестань, певунья-крошка,
• В небе ясном песни лить;
• Не тревожь больного сердца,
• Что на волю рвется жить...

Написано оно 25 мая 1917 года.