Богатырский сон и живая вода

Сказки сплошной шифр, до сего дня во многом еще не разгаданный, и такие классические труды, как "Исторические корни волшебной сказки" В. Я. Проппа, да и современные изыскания, как это ни покажется странным, лишь начальный этап раскрытия многочисленных тайн, скрытых за слоями разнородного текста. Искусно соединенного, как правило, народным рассказчиком, но тем не менее полного загадок, аллегорий, намеков, ассоциаций, отголосков и отзвуков давно позабытых времен. Расшифровать мотивы, сюжеты, события, явления, предметы сказки - это значит воссоздать жизненный уклад, психологию, верования, представления об окружающем мире наших пращуров.

В русской народной сказке "Никита Колтома", записанной Афанасьевым, герой смиряет непокорную, грозную Елену Прекрасную для своего царя, И вот после свершения этого подвига "одолел Никиту богатырский сон, и уснул он на все на двенадцать суток" (Сказки. С. 219)* В "Сивке-бурке" Иван неизбежно засыпает после каждого очередного деяния, человеческими силами не выполнимого и исполняемого с помощью волшебной силы. Вот Иван достал "свинку золотую щетинку" - и не успел ее схватить, как немедленно, в ту же минуту расставляет шатер и валится в неминуемом сне. Вот достает "олешка золоты рожка". И совершенно таким же образом, обратав олешка, "повалился спать", Наконец, и третье задание: поймать "сорокапегу кобылу с сорока жеребятами малопоздышками". Поймал - и опять "сам зашел в шатер и завалился спать". И в очень многих других волшебных сказках герой после совершения подвигов засыпает богатырским сном.

Что же это такое? Зачем сказка из века в век повторяет устоявшуюся формулу про богатырский сон после каждого подвига? Может показаться, что дело просто: после каждой колоссальной затраты сил нужно восстановиться, отдохнуть. Все так, да не так. Восстановление сил - это верхний, бытовой, не волшебный слой. Все сложнее и загадочнее…

Вдумайтесь, какие существа достает Иван для царя или царевны? Волшебные, нездешние, не этого мира. Не случайно и свинка, и олешек окрашены в золотые тона: это верный признак магического предмета или существа в народной традиции. Выбивается из золотого ряда только "сорокапега кобыла". Признаться, в первую минуту я озадачилась: что же это за масть такая? Разве бывает 40 цветов у пегой кобылы? Мы знаем от силы три цвета, и это уже редкость (недаром трехцветные кошки, по поверьям, приносят счастье). А тут - сорокапегая!

Но в том-то и дело, что такая небывалая масть указывает и на кобылу небывалую, нездешнего мира, волшебную. Это существо иномирья, того света - число 40, кстати, особое для царства мертвых (сороковины по покойнику).

Итак, герой волшебной сказки достает предметы заведомо волшебные, наделенные магической силой. А где же можно достать такие вещи? Их ведь не найдешь в этом мире, они тут не водятся. Герою вообще не обойтись человеческими силами, без волшебных помощников: Сивки-бурки, волшебной курочки, волшебных же предметов вроде ковра-самолета, сапогов-скороходов, шапки-невидимки… Однако соприкасаясь с потусторонней силой, герой - на время, не навсегда - и сам погружается в иномирье, сродняется с ним, действуя заодно. Он как бы пускается на то т свет (спускается в колодец, плывет по морю на остров, по воздуху в тридесятое царство и т п.), а потом возвращается обратно. Что же служит переходным мостом из одного мира в другой? Переходу из одного состояния в другое? Сон. Благодаря сну герой может попасть на тот свет и затем вернуться назад.

Высказывая эту мысль, рискну поспорить с В. Я. Проппом - с его воззрениями на богатырский сон. В классическом труде "Исторические корни волшебной сказки" герой изо всех сил старается не заснуть, чтобы его по потребности спать не опознали враждебные силы иномирья. Ведь сами-то они не спят и во сне не нуждаются, потому в спящем угадают человека нашего мира и разорвут его в клочья. Это верно только отчасти. Почему герою не рекомендуется засыпать при появлении враждебных сил - к этому мы еще вернемся. Пока продолжу мысль. Иван, по Проппу, садится с Бабой-Ягой есть-пить, притворяясь, что он одного с нею поля ягода, что раз он ест пищу мертвых, то значит и сам существо из мира мертвецов. Потому и кричит, входя в избушку на курьих ножках: "Ты меня сначала напой-накорми, а потом и выспрашивай". Но напомню, что в полной сказочной формуле герой не только не боится заснуть, но сам требует сна в доме Яги.

И Баба-Яга его напоила-накормила, спать уложила, а утром стала выспрашивать. Баба-Яга легко узнает, что Иван не из ее мира. Так что притворяться герою нет нужды. И не обманывать, не притворяться он хочет, садясь за стол Бабы-Яги, а исполнить необходимый ритуал. Ритуал приобщения к иномирью, погружения в него на время совершения подвигов. Благодаря ритуальной еде у Бабы-Яги герой на время становится как бы одной с нею природы, добровольно переходит незримую черту, отделяющую тот и этот свет, мир живых и мир мертвых; вкусив пищи мертвых, он становится с ними на равных и может вступить во взаимодействие, Без этого они останутся в разных измерениях - и рука героя пройдет сквозь иносущное тело, как это стало в дальнейшем с привидениями.

Вот Иван поел; но этого мало, Он должен поспать, чтобы в сновидениях погрузиться в мир иной. Ведь сновидения воспринимались в древности как реальный потусторонний мир, куда на время отправляется спящий. Неудивительно, что для отправки на тот свет герою нужно заснуть. Ну а потом опять поспать, пройдя той же дорогой в обратном направлении.

Рассуждения мои подтверждает большой сказочный материал. В сказке "Иван-солдат" герой, победив Медного, Серебряного и Золотого богатырей, "спал трое суточки". В той же сказке "Сивко-бурко" Иван, когда исполнил все трудные задачи и вернулся к жене и царю, тоже сразу пошел спать: "Мне нужно уснуть". Его зятья, которые выкупили у него свинку золотую щетинку, и олешка золоты рожка, и сорокапегу кобылу, с женами пришли на бал к царю, а Иван знай себе спит богатырским сном. А когда царь зовет и его, "побежала Иванова супруга, пришла и будит Ивана: "Иван, - говорит, - встань-кося. Папаша вас просит на бал, там гуляют уже весело". Иван встал, умылся, утерся полотенушком, учесался и пошел со своей супругой вместе к папаше на бал" (с. 79).

Зачем сказка упоминает и тут про сон Ивана? Да она создает образ, противоположный тщеславным, суетливым, лживым зятьям: он дурачок, ему все "до лампочки", как сказали бы теперь. Но этот психологический рисунок ложится на старинные представления о сне как переходном состоянии из одного, реального мира в иной, волшебный. Вот и эти детали, которые кому-то могут показаться излишними: умылся, "учесался" - они тоже не зря сохранены сказкой, которая никогда не промолвится попусту. За бытовыми действиями Ивана перед явкой к царю после выполнения трудных задач сокрыты, полагаю, ритуальные очищения после общения с тем светом: умывание, утирание полотенцем и расчесывание волос, а главное - возвращение в мир культуры, социума.

В другом варианте "Сивки-бурки", записанном от знаменитого сказочника М. А. Сказкина из-под Самары, элементы волшебного сна переданы еще выразительнее, оттенены еще более недвусмысленно. После того как Иван разговаривает с мертвым отцом на его могиле, "поклонился Иван до земли, пришел домой, залез на печку, заснул и проспал до самого вечера", И после того как он выполняет все три трудные задачи - с помощью Сивки-бурки, "коня своего отпустил на все четыре стороны и таким же красавцем вернулся в гусятник, ударился на постель и заснул мертвым сном" (с. 91). Мертвым! Вот и отгадка. Сон-то не простой, а тот самый, в котором из царства мертвецов переходят туда и обратно… Тут сон - аналог смерти. А именно через смерть - ритуальную, символическую - производилось, как известно, посвящение в полноправные члены общества в доисторические времена. То самое посвящение, которое воспроизводит многими своими элементами волшебная сказка.

Отсюда могу заключить, что посвящение при родовом строе также содержало в себе - и скорее всего так и было обязательный ритуальный сон в начале и в конце этого сложного многодневного действа. Сон - "мертвый", возможно, вызванный священными растениями, полусон, полуявь, связанная с галлюцинациями, во время которых посвящаемый (а следом за ним и герой сказки) отождествлял себя со своими давно умершими предками или тотемным животным…

…Вот теперь становится понятной сказочная формула: "Ложись-ка спать, утро вечера мудренее"… Проясняется и происхождение понятия вещий сон.

Необычайно интересна во многом загадочная, архаичная сказка "Царевна- странница", записанная Худяковым в Нижегородской губернии, Во-первых, необычная жар-птица: "…лежит в клетке жар- птица мертвая… она целый день спит крепко, а по ночам на ней папашенька летает" (то есть царь). Здесь ритуальный сон прямо приравнен к смерти как иномирью, небыли, которая становится явью, оживает только ночью. Кстати, вся позднейшая нечистая сила действует именно ночью, потому что ночь - противовес дню, свету, жизни - и потому что ночью живые спят, а мертвые, наоборот, как бы просыпаются. Два мира - тот и этот - зеркально отражают один другой; пока один спит, другой бодрствует, и наоборот В этой сказке жар-птица - "огромная, крыльями машет". Она похожа в своих действиях на могучего орла из сказки "Деревянный орел" и одновременно на Соловья-разбойника. Вот ровно в полночь царевна идет к этой жар-птице, а та ее понесла к каменному граду, где часовые стоят. Как свистнула жар-птица - все эти часовые попадали, вмиг заснули! Далее: "Жар-птица в окно влетела, а царевич как книжку читал, так и заснул. И он во сне чувствует и будто видит эту красоту Она (царевна) его всячески тревожила, будила. Нет, почивает крепко" (с. 117). Таким образом, присутствие иномирной силы невыносимо, тяжко для живого человека, и он неизбежно впадает в волшебное наваждение. В сказке "Гусли-самогуды", записанной Афанасьевым в Пермской губернии, Ванька по приказу отца сторожит репу, которую некто ворует по ночам, Он видит волшебного малютку, который нарыл, взвалил на себя и понес два огромнейших мешка репы. "Ванька как увидел этого мальчика, так и с места не тронется, вытаращил на него глаза да все и смотрит; пристально смотрит… после очнулся" (с. 151). Здесь также явно видна гипнотическая сила воздействия существа иного мира на обычных людей.

Тот же мотив в сказке "Царская собака". Там некто - нечистый в виде высокого человека в тулупе - в двенадцать часов ночи подходит к купеческому дому, и вся стража мгновенно засыпает при его приближении, "Идет человек, отталкивает каждого солдата. Солдат будто и окаменел, ничего не чувствует… Открывает сундук, все тяги слетели с сундука". Не засыпает только волшебный конь Серко - на него не действуют колдовские чары, так как он сам из того же мира.

Наведенный сон в поздние времена превратился в мотив наваждения. В сказке "Иван-бурлак" герой наводит морок (гипноз по-современному) на кого ни пожелает- даются развернутые сюжеты видений царя, мужика, вызванные по желанию Ивана. Герой иномирен по сути, в живом мире ему нет места, и закономерен финал. "Иван-бурлак шатался-шатался и ушел в иное царство". Сходные сюжеты в сказках "Морока", "Морока-солдат", "Наказание".

Бесовскому наваждению противостоит видение (явление Богородицы, святых), явление также иномирное, но с обратным знаком (ибо в иномирье действуют те же антиномии, что и в живом мире, бесовское противостоит святому). Однако мотив святых видений оформился значительно позже и сказкой не отражен.

…С представлением об иномирье тесно связан образ живой и мертвой воды в народных сказках. О мертвой воде говорится подчас как о субстанции, которая делает мертвое тело вполне и окончательно мертвым; затем оно оживляется живою водой. Но куда же быть более мертвым, нежели, скажем, Ивашка, разрубленный на куски и закопанный в разных частих сада? Именно на разрубании тела на куски настаивают все сказки с мотивом умерщвления героя и последующего воскресения. Разрубленный герой не то что мертвый, а, я бы сказала, мертвей мертвого! Он в таком виде не годен и для "жизни" в ином мире, в царстве мертвых. Он в небытии. Для того-то враг не просто убивает героя, а расчленяет его тело, что отразилось в обычае вбивать осиновый кол в грудь неспокойного покойника. Для той же цели герой развеивает по ветру пепел сожженного и уничтоженного врага (Змея Горыныча или иного). Именно отсюда же выводится обычай не применять на похоронах, на поминках ни ножей, ни вилок - чтобы не нанести символического членовредительства покойному: его тело должно быть целым для действия, для "жизни" в иномирье. Для того его и сбрызгивают мертвой или целющей (от целое!) водой. Таким образом, мертвая вода - это живая вода иномирья. Иначе говоря, вода мертвая не потому что делает героя мертвым, а потому, что это специфическая субстанция мира мертвых, его мирообразующий элемент.

Но жене, сестре или друзьям нужен всегда герой живой, его нужно вернуть в мир живых, потому его немедленно (пока не "прижился" в мире мертвых) сбрызгивают следом за мертвой и живою водою. И герой становится человеком.

Итак, схема, которую я предлагаю: полное небытие - царство мертвых - царство живых. Иначе: небытие - инобытие - бытие.

Разделение мертвых на сущих в инобытии и ушедших в небытие делает понятными подробности и детали сказок, до того не проясненных. В сказке "Лесной и швец" мужик подрядился шить одеяло на лешего. Волшебный помощник ему подсказывает: "Ты смотри, шей получше, чтобы понравиться! Сколько швецей ни бывало, все не нравятся. Сколько он принесет овчины - ты все и клади - обрезков только не делай и не отрезывай лапочек" (с. 442). Предыдущие швецы этого требования не соблюдали и поплатились головой. К чему же это непременное условие? Не в банальной же экономии дело, а в сути отношения к жизни и смерти. Дело в том, что если швец не разрежет овчины на куски, не отрежет лапочек, то он тем самым не лишит их возможности "жизни" в иномирье, в том царстве, где хозяйничает леший. Для "жизни" в иномирье нужно быть целым. Швец понравился лешему, потому что позаботился об его имуществе, больше того - потому что человек знает, принимает, подчиняется и чтит правила игры иносущного мира, "В чужой монастырь со своим уставом не ходят".) Наоборот, разрежь швец овчины - он показал бы пренебрежение к жизни иномирья и его обитателей, зарекомендовал бы себя как существо враждебное.

То же самое видим в обычаях ритуального праздника, связанного с определенным животным. "Животное забивают и по возможности неповрежденным подают на стол; кости его не ломают… Кости обычно закапывают потом в хлеву, чтобы животные были плодовиты" (Зеленин). Здесь сохраняются отголоски представлений о том, что тотемное животное, покровитель рода (а позднее домашнего скота), должно быть целым, чтобы иметь возможность действовать в иномирье, защищая интересы рода. В "Упыре" (Афанасьев) нечистого, жрущего покойников и погубившего близких героини, Маруся "аннигилирует" тем, что сбрызгивает святой водою. "Как плеснет на него святой водою - он так прахом и рассыпался, После сбрызнула "живущей" водой мужа и сына - они тотчас ожили и с той поры не знали ни горя, ни разлуки, а жили все вместе долго и счастливо" (с. 424). Здесь упырь переводится из инобытия в небытие: рассыпается в прах. Причем делается это с помощью святой воды, которая выступает как контрагент мертвой: если мертвая вода воскрешает останки для жизни в мертвом царстве, то вода святая - в соответствии с христианскими воззрениями - активность мертвеца, наоборот, погашает. Близких героиня сбрызгивает только одной "живущей" водой: архаичный мотив разрубания тела на куски новой сказкой- легендой утрачен.

Сказка "Упырь" интересна развитием образа живой и мертвой воды: представление о святой воде развилось из древнего представления о волшебной, магической силе воды. Обожествление же воды, представление о ее магической силе идет от древнейшего обожествления естественных стихий: огня, воды, земли, свойственных всем индоевропейским культурам…

Наличие особой субстанции иномирья видно и в сказке "Как старуха у черта жила" - сказке нового поколения (назовем так условно близкие к легендам и бывальщинам сказки времен христианства). Старухе, моющей в бане чертова отпрыска, дают пузырек промыть ребенку глаза, Старуха и себе заодно глаза помазала - и тогда только увидала в окружающих чертей. Иначе говоря, прозрела для иномирья. Здесь содержимое пузырька сказка не уточняет, какое именно) соотносится с мертвой водой архаичных сказок. В обоих случаях это жидкость, позволяющая войти внутрь иномирья (только мертвая вода вводит туда из небытия, а эта жидкость новой сказки, наоборот, - из мира живых в инобытие; мир "нечистых" в позднейшие времена окончательно становится невидимым для непосвященных). Специальной жидкостью или мазью натираются также ведьмы перед вылетом из дома. Хорошо известен сказочный мотив: герой разрубает змея или колдуна, а тот просит ударь еще раз! Герой решительно отказывается повторить удар. Почему? "Богатырь не бьет дважды, а бьет однажды- - явная отговорка, для отвода глаз возглас удали. На самом-то деле герой хорошо знает (вернее его предупредил помощник), что после второго удара враг оживет Полагаю, тут также сказалось представление о "трехслойном" строении мира: инобытие - бытие - небытие (в разных сочетаниях). Здесь: ударь герой врага еще раз - порядок был бы такой: инобытие (в образе змея, чародея, колдуна) - небытие (герой срубает голову) - бытие (после третьего удара, чего герой не допускает).

Таким-то образом сказка реконструирует для нас, вернее сохраняет для реконструкции, древнейшие представления предков. Но каким же образом, почему нетронутыми сквозь века проходят сказочные формулы, часто давно уже непонятные самим исполнителям и тем не менее воспроизводимые ими во всех деталях? Это особая большая тема, но уверена, что здесь сказалось отношение к тексту как к заветному, священному, не терпящему отсебятины (что не исключает артистизма исполнения и индивидуальности его). Это связано, вероятно, с тем, что некогда эти устные тексты, передававшиеся из поколения в поколение, считались священными преданиями племени. Высоко чтили их наши предки - и правильно делали.

• _{Все цитаты в статье приводятся по кн.: серия "Библиотека русского фольклора", Сказки. Киига 2. М… "Советская Россия", 1989.}