Капитан "Лейтенантской прозы"

Да, кивнул он, следит. Прочел, например, "модного" Сорокина и "уяснил, как его герои пьют гной и жрут кал". Сказал, что потом увидел его в телевизоре и удивился: оказывается, Сорокин "хорошо одет, пришел с двумя тёлками, ел ветчину, лососину и всё такое..."

И неожиданно буркнул интервьюеру: "Если уж ты писатель, а не имитатор и обманщик, будь добр, соответствуй тому, что пишешь..."

Ну, как тут было не рухнуть, не развести руками?! Так по-детски к литературе не относятся уже даже первоклашки. А ведь это "сказанул" фронтовик, командовавший разведротой, человек, прошедший с боями Белоруссию, Польшу, Германию, воин, который четыре раза был награжден орденами и пять раз лежал в госпиталях. Наконец, это сказал писатель, чьи книги переиздавались к тому времени сотни раз. Невероятно!

Но - надо знать Богомолова, человека прямого, приверженца "правды-матки", личность, не гнущую ни шеи, ни хребта перед "авторитетами", да и прозаика не сказок и фантазий - факта и документа. В том-то и трудность рассказа о нем, человеке, жившем как бы "отдельно от своей славы", легенде, воевавшей по чужим, не им придуманным "легендам", фигуре, заимевшей к 80-ти годам, не одну - три, как минимум, биографии. И все, вообразите, не без загадок: и реальная (раз), и воплотившаяся в "героях" его книг (два) и, наконец, почти мифическая, в которую он и сам порой верил (три).

Так не бывает, скажете? Да, нет - бывает! Если перед вами писатель от Бога...

Убить, но не унизить... (Москва, Сретенка, 21/28)

Вот - неопровержимый факт: он, как не раз говорил, родился в 1926 году. А те немногие архивные документы военной поры утверждают: он, тогда Войтинский Владимир Иосифович, появился на свет в 1924-м. Это одна из тех нестыковок, по которым недоброжелатели его и завистники долгие годы твердили, что всё в его жизни выдумано, что и дед у него был не тот, что и не воевал он вовсе (судя по выпискам из тех же документов), да и награды себе приписал (не нашли наградных листов). Разведчик, посмеивались над ним, "смершевец"? А доказательства? Где они, если ни Министерство обороны, ни КГБ документально (архивно) не подтверждают этого?

К счастью, эти нападки (к некоторым из них и я отношусь серьезно!) поползли после кончины Богомолова, в 2003-м, хотя и тогда никто почему-то не обратил внимания, что хоронили его на Ваганьковском под оружейный салют, и у могилы его "серьезных людей" из ФСБ собралось куда больше коллег-писателей. И уж тем более никто не сопоставил разницу в дате рождения его. В выписках говорилось (и это попало в справочники), что осенью 1941 года он в 17 лет эвакуирован с матерью в Татарскую АССР, где только в 1943-м был призван в армию и зачислен чуть ли не писарем. А по его словам он, 15-летний пацан, еще в Москве, как раз в 1941-м, сначала записался в противопожарный полк ПВО в Филях, а затем, прибавив себе те два года (они и пошли потом "гулять" по всем его документам!), той же осенью сбежал на фронт.

"Спустя три месяца, - пишет в биографии, - в первом же бою, когда залегшую на мерзлом поле роту накрыло минометами, я приподнял голову и увидел впереди бойца, кому осколком пропороло шинель и брюшину; лежа на боку, он безуспешно пытался поместить в живот вывалившиеся на землю кишки. Я стал взглядом искать командиров и обнаружил впереди - по сапогам - лежавшего ничком взводного - у него была снесена затылочная часть черепа. Эта картина живет во мне уже шестое десятилетие - такого страха и ощущения безнадежности я никогда больше не испытывал..."

Так началась военная биография его, которая растянется на десять лет, до 1950 года. А жизненная биография началась здесь, на Сретенке, где в 1920-х прописались его родители: отец Иосиф Войтинский, профессор Высшей школы профдвижения (его арестуют в 1938 и через 5 лет он умрет в лагере) и мать - Надежда Богомолец, машинистка в журнале "Знамя".

Впрочем, отца он почти не помнил, как и тетку свою, знаменитую питерскую художницу Надежду Войтинскую (добрую знакомую Гумилева, Ахматовой, да едва ли и не всех поэтов Серебряного века, чьи портреты создавала когда-то), ибо с трех лет воспитывался в деревне суровым дедом, полным георгиевским кавалером, в прошлом каторжником и - отменным плотником, кузнецом, каменщиком и печником.

"Это была суровая школа; когда, к примеру, я, по глупости, сорвал с клумбы в соседском палисаде две розы, дед выпорол меня так, что я потерял сознание. Порол, чтобы "добавить ума"".

Зато и "правила деда" он зарубил на всю жизнь: "Тебе никто и ничего не должен!", говорил тот. "Чем бы ни занимался, выкладывайся в отделку, лучше других", "Держись подальше от начальства! У них своя жизнь!", "Не угодничай, не давай себя в обиду. Пусть лучше тебя убьют, чем унизят". И наконец, главное - "Запомни: любовь без дел - мертва".

Надо ли говорить, что правила эти оказались необходимы и в бою, и в литературе?!

Любовь мертва без поступков (Москва, ул. Тимура Фрунзе, 11/19)

До 1964 года жил на улице Тимура Фрунзе, 13. Ныне нумерация поменялась и дома с таким номером нет. Есть дом 11 с десятком строений и сразу за ними - дом 15. Думаю, что жил демобилизованный капитан Богомолов (он же Войтинский, он же Богомолец, поменявший фамилию после войны), именно в доме 11/19.

Здесь, в коммуналке, в комнатке, перегороженной шкафом, стояли две кровати - одна у окна, на которой спали его мать и сестра, а другая, за шкафом, его - "ногами к двери". Впрочем, в 1950-х он наезжал сюда из Подмосковья уже раз в неделю - сходить, пардон, в баню, да навести справки в библиотеках для повести "Иван", которую писал.

В разведке сбор такой "допинформации" они странно звали "массированием компетенции".

Он не пишет, и никто уже не узнает: успел ли попариться в бане в тот майский день 1958 года, когда здесь, с разницей в полтора часа, сначала затрезвонил телефон от Кожевникова из "Знамени", а затем звякнуло у дверей и на пороге возник водитель из "Юности" с запиской от самого Катаева. За полтора часа наш герой успел слетать в "Знамя" и согласиться на публикацию повести, и только потом, в "Юности", куда его привезли, услышал от Катаева пафосную фразу: приветствую-де "ваше появление... в Литературе". И признание: "Я, автор "Сына полка", не стесняюсь сказать вот при всех: мои розовые сопли, мой соцсюсюк ничто рядом с вашей вещью!"

Потом "Юность" терзала его с договором: подпишите его с нами, откажитесь от "Знамени" - у нас тираж, слава всесветная. Но он, как Гальцев, ротный из разведки в его повести, не мог уже отказаться от данного слова рисково сопровождать Ивана, мальчишку-разведчика, на тот - немецкий берег. И как Гальцев молчал на бесконечные "почему", хотя мог бы пресечь расспросы любимой шуткой разведупра армии: "Подробности в афишах!"

Но если серьезно, так входили в литературу лишь великие. Как Толстой с "Севастопольскими рассказами", как Достоевский с "Бедными людьми", как Куприн с его "Поединком" - я говорю лишь о тех, кто, как и он, только-только сняли с себя погоны.

Кстати, в "Знамени" ему показали "внутреннюю рецензию" на его "Ивана" одного литературоведа. Тот обнаружил в повести "влияние Ремарка, Хемингуэя и Олдингтона" (последнего Богомолов даже не читал еще) и вчинил автору модное тогда обвинение в "окопной правде". "Эту повесть, - написал, - никто и никогда не напечатает". "Приговор" этот, Богомолов долго хранил рядом с полками, куда складывал 218 по ровному счету публикаций повести, переведенной на почти полсотни языков. Я уж не говорю про "Золотого льва" в Венеции, полученного Тарковским за фильм "Иваново детство".

Наконец, сюда, еще в этот дом, пришел в 1955 году человек, которого он не сразу и узнал. Сослуживец его по Берлину, сибиряк Седых, за кого он заступился когда-то.

"Началось всё в 1950-м, - рассказывал. - Я - капитан разведупра в Берлине. Там один отдел завалил операцию в Западном Берлине. Не наш, мы работали по американской зоне. Но - приезжает полковник, проводит совещание. И - долбают виновника, старлея Седых. При этом все видят - нашли стрелочника, но молчат. Тогда я и выступил: операция проводилась управлением, не понимаю, почему здесь не называют истинных виноватых".

Что тут началось? Объявили перерыв. Про Седых забыли, долбали уже защитника его. На четвертые сутки Богомолова арестовали и доставили во Львов, в тюрьму МГБ, где он, вместе с оуновцами и полицаями, просидел 13 месяцев, причем 9 из них - в карцерных одиночках.

- Наконец меня выпускают, дают бегунок в отдел кадров Прикарпатского военного округа. Лежу голодный в гарнизонной гостинице, без денег. Прощай "нулевка" - высшая степень допуска к секретности. Теперь никакой секретной работы мне не видать, отправят куда-нибудь интендантом. В отчаянии, на последние копейки отправляю телеграмму Сталину: "Я, офицер, без суда и следствия пробыл в тюрьме 13 месяцев. Выпущен без предъявления обвинения. Ожидаю назначения. Нахожусь в бедственном положении, не на что купить хлеба. Прошу незамедлительного вмешательства".

На утро срочно приглашают в отдел кадров округа: "Володя!!! Ну, что же ты делаешь?! Рядовая история, а ты впутываешь товарища Сталина? Что ж ты не пришел и не сказал? Ты завтракал?" Накормили, тут же выплатили свыше 30 тысяч за все 13 месяцев, приставали не нужен ли санаторий, да где хочешь служить?

Седых, которому дали 25, отсидел, отбарабанил на лесоповале только 5 лет, но Богомолов при встрече не узнал его - ни зубов, ни волос. Но "историю" эту наш герой расскажет журналистам не через 25, через 40 почти лет, когда узнает, как в середине 1990-х в Эстонии была ликвидирована база подводных лодок и 319 офицеров, в том числе почти три десятка капитанов 1 ранга, были брошены с семьями на произвол судьбы.

- Вы представляете, - возмущался. - Живут с семьями в холодных бараках. По телевидению капитан 1 ранга на всю Россию кричит: мы трижды обращались к Ельцину! Пять раз - к министру обороны Грачеву! Ни ответа, ни привета. И знаете почему? У нас нет государства! Когда я отправлял свою телеграмму после войны, оно было! Работала система. Я не идеализирую Сталина, я о другом: государство может быть тоталитарным или демократическим, любым, но оно - должно быть...

Любовь, помните, мертва без дел и поступков - дедова заповедь. А ведь тогда, во Львове, он исполнил и третью заповедь деда. Не только написал рапорт об увольнении из армии, но дал слово никогда и нигде "не служить и не состоять", что - как смеялся потом! - "предопределило и мой анахоретский образ жизни и, если угодно - занятие литературой".

"Меня в Кремль не пустят в кедах..." (Москва, Бол. Грузинская ул., 62)

- Я не могу писать ручкой, а кроме как ручкой писать не могу!..

Как вам фраза писателя? Ведь голову сломаешь, пытаясь понять. Да, пояснил, что первый же удар пишущей машинки "выключает мозги". Пояснил, но про ручку-то не объяснил. Кстати, писателем себя не называл, только автором. А в чем разница - молчал. И в Союз писателей, "террариум сподвижников", куда его десятилетиями, с 1959 года, последовательно звали ("вербовали") Щипачев, Соболев, Бондарев, Симонов, Наровчатов, даже друг Карпов, даже зам зав ЦК партии Поликарпов, так и не вступил. "Я что, писать лучше стану?" - спрашивал. Ему выкладывали, выпучивали: будет поликлиника, дома творчества, ссуды, пайки, зарубежные поездки, талоны на автомобиль, даже "место почетное" на кладбище.

А он лишь отплевывался: "всё это - ненужная и корыстная суета".

Странный, очень странный был человек. Не гордился в 90-х годах, как другие, репрессированными родственниками: арестом отца, да и дядей, эмигрировавшим в 1920-х. Сына от первой жены своей, Александра, переименовал в 17 лет в Ивана, поскольку того изначально записали на фамилию как раз жены - Суворовым. Неудобно же перед людьми - Александр Суворов! Мог, витая в эмпиреях, не заплатить в магазине за кефир и хлеб и долго извиняться перед кассиршей, догнавшей его на улице, но мог и устроить скандал любимой женщине, когда она опоздала к нему на две, "на целых две" (!) минуты ("вот на фронте, - выговаривал ей, - из-за таких и гибли люди!").

Зануда? Не без того. А кроме того не терпел фотографироваться: закрывал лицо руками или, в последний момент, поворачивался спиной. Заходя в редакции к возникшим друзьям, каждый раз напоминал, что они ни в коем случае не должны представлять его кому-нибудь, или знакомить с кем-нибудь, дома никому не позволял даже приближаться к его рабочему столу, а бывая в гостях, никогда почему-то не ел приготовленные хозяйками блюда, предпочитая консервы. Ну, разве не разведчик? Не таинственный агент? И разве не командир, если в приказном тоне разговаривал даже с близкими и был настолько нетерпим что однажды признался: "Не хотел бы я служить под началом человека, у которого был бы такой характер, как у меня".

Наконец, неприхотлив был ну прямо по-солдатски.

Вот в этой однокомнатной квартирке, где прожил 13 лет, до 1977 года, где, после рассказов и повестей "Первая любовь", "Кладбище под Белостоком", "Зося", написал и издал роман "В августе 44-го", где развелся со второй женой Инной Селезневой, кинорежиссером, он обитал теперь, ну, как на фронте. Чуть не написал - "как в окопе". Одна женщина, ставшая его любовницей, вспоминала, что не было тут "ни занавесочек на окнах, ни цветов, ни картин, ни вазочек и прочих мелочей, только самое необходимое": три табуретки, письменный стол, тахта под синим клетчатым пледом, да книжные полки. Спартанец - ее же сравнение. И по-спартански щеголял, когда друзья-писатели гонялись за западными "прикидами", в спортивных трениках, в простых темных рубашках, обязательно в куртках, а не в дубленках и пальто и, представьте - в кедах, в которых ходил, как говорится, и в пир, и в мир, и в добры люди. Чуть ли не в Кремль...

В восьмидесятых, вспомнит его приятель, готовилась большая наградная акция. Богомолову позвонили из наградного отдела, поздравили, объявили день и час, когда он должен явиться в Кремль для торжественного вручения ему ордена Трудового Красного Знамени, второй, кстати, тогда по значимости награды после ордена Ленина.

- Не пойду, - буркнул наш герой. - Но, почему? - спросили. - Меня в Кремль не пустят в кедах...

"Конечно, не в кедах дело, - пишет свидетель, хотя Богомолов носил их из-за ран на ногах. - То награждение было массовым, заодно с серенькими литературными генералами. Скопом награждали. И когда Богомолову перезвонили вновь, он ответил прямей некуда: "Я человек не общественный, трудовых заслуг не имею". Тогда предложили привезти награду домой. "Нет!" - уже раздраженно ответил он, и, если бы и привезли, мог ведь и дверь не открыть". А что? С нашего "правдоруба" сталось бы и это.

Жил, повторяю, как в окопе и как в окопе - отстреливался. Точно так же отказался от денежной премии имени А. Синявского "За достойное творческое поведение в литературе", потом, в 2001 году, от трех тысяч долларов премии разведчика Николая Кузнецова. Диплом принял, а про деньги сказал: "Я слишком уважаю Кузнецова, чтобы еще и деньги брать от его имени". Я уж не говорю про всякие бесплатные для ветеранов поездки, да морские туры вокруг Европы ("Я что халявщик какой-то?!"). Зато гордился медалью ЮНЕСКО "За выдающийся вклад в развитие мировой литературы" и дипломом, признавшим роман "В августе 44-го" шедевром ХХ века. И как подсмотрела однажды его жена, получив очередной гонорар, садился заполнять взятые на почте бланки переводов вдовам боевых друзей.

"Мой долг, - признался однажды сквозь зубы. - Была договоренность..."

Словом, не удивил меня и последний факт, связанный с этой квартирой. Просто, когда он съезжал отсюда, то среди перевязанных столбиков книг, приготовленных к дороге, подруга его, та самая гражданская жена, обнаружила и стопку с запиской под бечевкой: "Книги об офицерской чести, традициях и т.п. 25 шт.". Всё, как видите, у него было подшито, подбито, подсчитано. Он же был систематик, педант. Всё должно иметь свое место. Это вам не "фактики из мира галактики", как язвил Таманцев, розыскник-скорохват из его романа. Это, если хотите, сама галактика знаний о войне и мире, уместившаяся в одной голове. В его голове!

Битва за каждое слово (Москва, Протопоповский пер., 6)

"Все мы вышли из "Батальонов" Бондарева!", - написал замечательный Василь Быков, поздравляя с юбилеем "литначальника". И - потерял друга в лице Богомолова.

- Кто это - мы? - вскинулся тот в гневе. - Я из этих "Батальонов" не выходил!..

Вскинулся и потому, что ершисто не терпел лести к "генералам от литературы", и потому, что по праву ощущал себя старшим, натурально - капитаном в той "лейтенантской прозе", которую, наравне с другими, и олицетворял. Капитан литературы - что тут не так?!

С Быковым, белорусским классиком, дружил как ни с кем! Не просто переписывался и перезванивался, но что ни лето месяцами жил у него и в Гродно, и в Минске. Рассказывал свою военную эпопею, возил под Лиду и Мозырь, где воевал, и наверняка водил к "мопровскому дому" в Минске (ул. МОПРа, 95, ныне - Коммунистическая, 49), где в 1944-м было Разведуправление / Управление контрразведки штаба 3-го Белорусского и откуда Богомолов-Войтинский не вылезал как раз в дни действия самого знаменитого его романа. И вот - раздружился, что называется, в пух. Не потому что тот принял и орден Трудового Красного Знамени, и Героя Соцтруда, и еще четыре ордена, а потому что в силу этих, или других причин, "склонился перед властью" и - о, ужас! - согласился изъять из своей повести "Знак беды" аж две главы, лишь бы ее опубликовали.

Вот чего не мог понять Богомолов...

Сам он был беспощаден к себе и своим книгам и потому - беспощаден к запретителям и цензорам всех мастей. С ума сойти, но зная подлую натуру армейских чиновников, "паркетных генералов", про которых цедил, что все они "сцеплены хвостами", он, при написании романа, не только тщательно "массировал компетенцию", но собрал, не поверите, 24679 (!) справок, выписок из военных дел и архивов, ссылок и газетных вырезок, которые подтверждали не только факты и фактики его книги, но буквально каждый шаг его засекреченных героев. Ведь о розыскниках "Смерша" во время войны не знали, не слышали вообще, даже иные командармы. Его слова.

Да и сам он - вот еще одно доказательство, что он был и Алёхиным, и генералом Егоровым своего романа! - с февраля 44-го, когда стал "смершевцем", был вдруг официально объявлен "пропавшим без вести". Мать его получила такое сообщении, шутка ли? И лишь в 1947 году он вдруг объявился - позвонил ей с Сахалина, где служил уже оперуполномоченным Управления контрразведки МГБ. Так хранила родина своих секретных героев. И Богомолов, один из них (последняя военная должность аналитик ГРУ), прекрасно знал, с чем набросятся на него стаи "высокопоставленных критиков". Знал и готовился не уступить им ни слова из выстраданного произведения.

Особо, помню, поразил меня случай с генералом КГБ, вызвавшим его на Лубянку. "Поднимайтесь ко мне, - сказал он писателю, когда тот позвонил ему снизу, из вестибюля, и неожиданно услышал: - Нет, это вы спускайтесь ко мне. Я вам нужен, вы и спускайтесь".

Спустился, представьте, но набросился: "Главу со Сталиным убрать и штабное совещание в сарае - тоже". - "Почему?" - "Вы разглашаете секретные сведения". - "Покажите мне документ, пункт, параграф, на основе которого". - "Не могу, этот документ тоже секретный". И, как пишут, сменив генеральский тон: "Владимир Осипович, дорогой. Речь-то всего о трех страницах..."

- Я не уберу из книги ни слова! - вставал он и не прощаясь уходил.

Уговаривали, взывали к совести, угрожали и в Министерстве обороны, куда сначала "Знамя", а потом и Борис Полевой из "Юности" также отправили роман на рецензию: "Вы хоть представляете, с кем имеете дело?!" А он и там вставал и уходил, пригрозив в ответ: "Я на вашего генерала в суд подам!" А когда Полевой, не сумев отбить все нападки цензуры, выплатил Богомолову огромный гонорар и, втихаря от него, отправил сокращенную рукопись в набор, он, узнав об этом стороной, и договор разорвал, и гонорар вернул до копейки: "Не уступлю и запятой!" И ведь не уступил. И белозубо смеялся, узнав, что книга, вышедшая вслед за публикацией романа в 1974 году в трех номерах уже "Нового мира", не вся, но 30 тысяч экземпляров ее из 200, была закуплена (прямо с вывозом из типографии) как раз критиканами из КГБ и Министерства обороны.

Да что уж там? Когда к нему вдруг явился порученец министра обороны с просьбой подписать тому книгу, он, вообразите, отказался от этой чести. "Что прикажете написать?" - спросил посланца. "Ну, поблагодарить Андрея Антоновича Гречко за помощь в работе". "Ваше министерство не только не помогало, но всячески препятствовало выходу романа". - "Так и передать?", - вытянулся офицер. "Так и передайте"...

Что ж, помните его слова, сказанные по поводу прозаика Владимира Сорокина: уж если ты писатель, а не имитатор и обманщик, то, соответствуй... Вот он и соответствовал, когда правила его, да и манера жить (быт, привычки, поступки) почти не отличались от правил его главных героев. К слову, когда читатели как-то спросили, на кого из его романа он похож, Богомолов усмехнулся: "Люди, знающие меня, говорят, что на Таманцева и капитана Алёхина". И стоит ли осуждать художника, заметит его друг, критик Лазарь Лазарев, "если ему начинает казаться, что то, что с ним могло бы быть, происходило с ним на самом деле... Лишь при непонимании природы художественного творчества это может восприниматься как обман".

Это, кто не понял, к вопросу о мифах и легендах, сопровождавших его всю жизнь.

P.S. Он умер, не дожив одного дня до 2004 года. Хоронили его под троекратные залпы карабинов и торжественный марш почетного взвода ФСБ. Так хоронят генералов. На этот раз хоронили писателя и просто капитана.

Впрочем, я бы переставил местами звание и призвание Богомолова. Хоронили капитана и только потом - писателя. Ибо вряд ли ФСБ стала бы воздавать "генеральские почести" лишь за книжки, за буковки. Что-то там было в жизни его и его героев, что нам дано будет узнать не скоро. Что-то совсем не "для печати". Ведь недаром только Константин Симонов, крещеный войной вдоль и поперек, сказал, что роман его не о контрразведке. Это книга, сказал шире, она "о советской государственной и военной машине". Не больше, но ведь и не меньше!