Алиса, Лу и Натали

Для Петербурга это явление отнюдь не из ряда вон. Десятки, а может, и сотни уроженцев его, уехав на Запад детьми, обогатили в дальнейшем, украсили мировую культуру своими произведениями в музыке, живописи, архитектуре, в театре и балете, в поэзии и прозе. Но если брать писательниц, то звончей и знаменитей героинь моего сегодняшнего рассказа в современной литературе, пожалуй, и не сыскать.

И все три были связаны "местом жительства", все, пусть и в разное время, но жили в Петербурге. В тех самых домах, которые, к счастью, сохранились.

Натали Саррот. "Константа века" (Петербург, Петроградская сторона, Большой проспект, 20/5)

"Каждый день у меня такое чувство, - напишет она про себя, - будто я карабкаюсь на высшую точку себя самой, на вершину, с которой, если мне удастся ее достигнуть, передо мной откроется весь мир..."

Поразительная цельность натуры! Так она видела себя еще в раннем детстве, но ведь именно так все в ее жизни и случится. Она достигнет не вершины - вершин, одолев и себя, и тот мир, который открылся ей с этой высоты. А "вишенкой на торте" станет не просто ее занятие альпинизмом - реальный штурм Монблана, самой высокой точки Европы!

"Константой века" назовут ее критики за верность литературному стилю, который не поддавался влиянию ни школ, ни направлений. А еще будут величать почтительно "любимой старухой", восхищенно - "бунтаркой" и совсем уж... скромно - "гением".

А она была просто Ташей, как звали в семье Наташу Черняк в ее 5-7 лет, когда она появилась в этом доме на Большом проспекте.

"Константа"! Она и потому еще "константа", что, родившись в 1900-м в Иванове, скончалась во Франции в 99 лет. Прожив почти век! Но сюда еще ребенком ее привезли к матери как раз из Франции, от отца, инженера-химика Ильи Черняка, который три года уже, как расстался с ее матерью, тоже, кстати, писательницей - Полиной Шатуновской.

Она, пятилетняя девочка, возникла здесь в умопомрачительном "прикиде": в темно-синем пальто с отделкой и воротником из голубого бархата и в кожаных перчатках, которые, как и предсказывала продавщица бутика в Париже, успели растянуться и сидели на пальцах ребенка как влитые. Но главным, конечно, было пальто, которое так гармонировало с этим новым городом. Здесь, за окнами, напишет она в повести "Детство", расстилались "обширные ледяные пространства... нет ни искрящегося на солнце снега, как в Иваново, ни маленьких, мрачных и сгрудившихся домишек, как в Париже... но повсюду голубоватый прозрачный лед".

Это был "рай", скажет о Петербурге позже: "Светлый, освещенный огнями, серебристый. Великолепный. Серебряный свет..."

Что запомнила еще? Запомнила толстый красный ковер в подъезде, лифт в стене ("как в гостиницах"), консьержа ("в красивом фраке с позументами"), сплошные книги в квартире матери ("они лежали во всех комнатах на шкафах, столах и стульях, даже на полу"), сквер рядом с домом, куда няня Гаша водила ее гулять, жар свечей в церквах и пение в них ("пробуждавшее тихую восторженность"), купленную ей модную карточную игру "Квартет писателей", когда надо было собрать четыре карты с одинаковым именем русского классика ("Теперь, Гаша, ты дай мне Толстого, "Анну Каренину"), наконец, гостей ее мамы, среди которых и человека, сидевшего у окна ("это мог быть Короленко, если судить по уважению и любви моей матери... она печаталась в его журнале"), того, кто, прочитав первый литературный опус 7-летней Натали, обидно сказал, возвращая тетрадь: "Прежде чем приниматься за писание романа, следует выучить орфографию..."

До первой опубликованной книги, сразу сделавшей ее имя едва ли не великим, было еще чуть больше 30 лет. Известность пришла к ней в 1939-м благодаря роману "Тропизмы". Но так начинала та, которую президент Франции Жак Ширак назовет "одной из самых великих писательниц уходящего века", которая станет родоначальницей жанра "антироман" и кого будут выдвигать на Нобелевскую премию.

Так начинала та, чье имя - Натали Саррот - известно ныне любому начитанному человеку.

"Я сижу за столом у окна в своей комнате, - напишет про себя и этот дом. - Я вывожу слова пером, смоченным красными чернилами, я вижу, что они не похожи на настоящие слова, те, которые в книжках, они как бы изуродованы, немного калеки... Вот одно, нетвердо державшееся на ногах, неуверенное, я должна его поставить... может быть, здесь... нет, там... сама не знаю... я, должно быть, все-таки ошиблась... кажется оно не слишком хорошо сочетается с другими, со словами, живущими где-то в другом месте... я отправляюсь за ними далеко и привожу их сюда, но не знаю, что для них хорошо, я не знаю их привычек". Так мог бы написать про себя и взрослый сочинитель, усмиряющий взбрыкивающие слова. Но сразу за этим ее пассажем читаем уже чисто детское признание: "Я сижу на краю кровати, у меня на коленях стоит мой лучший товарищ, мой золотистый плюшевый мишка, такой мягкий, податливый и я пересказываю ему то, что сказала мне минуту назад мама... "Знаешь, мы скоро вернемся в Париж, к папе... мы поедем раньше, чем обычно... и там, представляешь, - говорит она игрушке, - там у нас будет другая мама..."

Да, родители ее развелись, когда ей исполнилось два года. Они познакомились в Женевском университете: она - студентка-филологиня, ставшая писательницей под псевдонимом "Вихровский", и он - химик, который откроет органические, "не линявшие" красители тканей и организует собственное "дело" сначала в Иванове, а затем и в Париже. Но - редкий случай: дочь их, которая с детства ощущала в себе некое "писательское призвание", жить уже тогда, с семи своих лет, предпочла не с матерью-писательницей и отчимом, довольно известным публицистом, а с отцом в Париже. Почему? Да потому, что не чувствовала себя нужной в новой семье матери и уже тогда ощущала, как пишут ее "безграничную самовлюбленность, холодный эгоизм и равнодушие".

Вот и выходит, что именно из-за матери она стала классиком французской, а не нашей - не русской литературы.

Таша, Наташа, Наталья, Натали будет изучать английскую литературу в Сорбонне, историю - в Оксфордском университете, социологию - в Берлинском. Наконец, в 1925-м окончит юридический в Парижском университете и будет принята в коллегию адвокатов, где встретит будущего мужа юриста Раймонда Саррота. Он даст ей имя, известное сегодня всякому читающему человеку, а она прославит его в 1939-м, когда выпустит первую книгу - роман эскизов "Тропизмы", ту, которую Жан-Поль Сартр и назовет "антироманом" и которая положит начало целому жанру - "новому роману".

10 романов, 6 пьес - таков итог ее творчества. "Неопределенные движения нашего сознания, которые стоят у истоков наших жестов, слов, чувств" - вот что характеризовало жанр, в котором были созданы они. Но на родине, в России, слава ее началась только в 1968 году, когда Твардовский опубликовал в "Новом мире" ее роман "Золотые плоды".

Впрочем, связей с Россией она не теряла до конца дней. С французскими делегациями приезжала в Петербург, в Москву, а в 1990 году посетила Иваново, где родилась. О, о чем только ни расспрашивали ее земляки! И как сумела сохранить чистый русский язык, и как в Париже она с отцом принимала у себя не только Бунина, но и земляка ивановцев поэта Бальмонта, и - о ее премиях, о наградах. Но особенно меня поразил, помню, вопрос... о водке. Очень, кстати, русский вопрос.

- Правда ли, - спросили 90-летнюю писательницу, - что когда вас мучает бессонница, вы выпиваете немного русской водки?

- Да. Выпиваю рюмочку водки. У меня и сейчас есть водка. Можно выпить... Но не могу сказать, - улыбнулась, - что именно в этом секрет моего долголетия...

Секрет ее долголетия - в генах русских предков. А вот секрет посмертной славы точно в таланте. В Иванове это оценили - там ее дом отметили памятной доской. А что же Петербург, город, который она, помните, назвала "Серебряным раем"?

Лу Саломе. "Расточительность сердца" (Петербург, Греческий пр., 5)

"Ты идешь к женщине, так возьми же плетку!", - написал в книге о Заратустре великий Фридрих Ницше.

Эту эпатажную фразу часто цитируют. Но знаете ли вы, что не он, знаменитый философ, а как раз на него замахнулась как-то ядреной плеточкой одна юная красавица из Петербурга? Замахнулась, чтобы сфотографироваться с влюбленным в нее Ницше, но - после того как из долгих бесед с ней и родилась его книга о Заратустре. Ему, уже всемирно известному ученому, было ко дню знакомства 38, ей, которую он, покоренный ее "классической русской красотой", дважды позовет замуж, едва исполнился 21 год. Но она, Лёля, Лу, Луиза, олицетворяла для него и саму Жизнь, и больше того - любовь к Жизни...

Дом в Петербурге, где родилась Лёля Саломе, потомственная русская дворянка, дочь генерала, выходца из прибалтийских немцев, мне, увы, разыскать не удалось. Но - спешите видеть дом на Греческом, 5! Здесь, в двухэтажном еще здании, в квартире ее мужа, востоковеда Андреаса, она, уже поэтесса, прозаик, философ и психоаналитик, жила в 1890-1900-х годах, когда у нее дважды останавливался влюбленный в нее "по уши" Рильке, гремевший по всему свету немецкий поэт. Только теперь, в отличие от Ницше, ему был 21 год, а ей перевалило уже за 38. Присутствие мужа, кстати, их не смущало; этот единственный брак Луизы Густавовны Андреас-Саломе был и останется на целых 43 года "белым браком" - браком "без постели".

По ее условию - "без постели"!

Фантастическая женщина! Ибо такой "коллекции" потерявших голову знаменитостей, пишут, "не встретишь более ни в одной женской биографии". Из-за нее покончили с собой крупный ученый-невролог Виктор Тауск и писатель, философ Пауль Рэ; среди "упавших к ее ногам" от любви были не только Ницше и Рильке, но Зигмунд Фрейд, писатель Франк Ведекинд и один из основателей социал-демократической партии в Германии Георг Ледебур, а собеседниками в разное время становились Лев Толстой, Тургенев, Ибсен и Вагнер. Да ведь и единственный муж ее, профессор-иранист Фридрих Андреас, добился снисходительного согласия ее на замужество только после того, как на ее глазах вонзил себе в живот нож. Кровь впечатлила! Хотя пишут, что удар был "точно рассчитан" и не принес жениху особого вреда.

Ум, обаяние и талант - вот секреты этой "роковой женщины", которой посвящены сотни, даже, как пишут, "тысячи статей и книг". Она была, отмечают, "отчаянным экспериментатором в режиссуре судьбы - своей и тех, кто ее окружал".

В 15 лет - вы только вдумайтесь в это! - она, мечтавшая стать то философом, то поэтессой, а то и террористкой, как Вера Засулич, чей портрет хранила у себя, пишет проповеди (!) для 40-летнего пастора Гийо, отца двух взрослых дочерей и учителя не только детей Александра I, но и пятерых старших братьев Лёли, поступивших в знаменитую школу Петришуле на Невском. Это он, Гийо, дал ей имя "Лу" при обряде конфирмации и он сначала все чаще и чаще беседовал с ней под видом обучения ее философии, истории религии и голландского языка, а затем, уже влюбившись в нее, попросил ее руки. Вот за год до этого она и предложила ему, разрывавшемуся между обязанностями петербургского пастора, наставлениями его ученикам и беседами до глубокой ночи уже с ней, сочинять для него проповеди. И все, вообразите, получилось!

Первую ее проповедь прихожане Гийо наградили аплодисментами, а последней он удивился и сам, обнаружив вдруг, что читает с церковной кафедры не текст на библейские темы, а рассуждения о цитате из "Фауста" Гёте: "Чувство - всё. Имя - звук и дым!", за что получил выговор от голландского посла. Но страшней для него стал скорый "выговор" 16-летней Лу, когда она круто отказалась выходить за него замуж, и мать, избегая сплетен, спешно увезла дочь в Италию. Хотя увезти Лу от нее же "самой такой" не удалось и матери.

Там, в Италии, где ее интересовали уже только "абстрактные идеи" и... собеседники, с которыми можно было обсуждать их, в нее и влюбился философ Пауль Рэ, а следом за ним и его друг - Ницше. Они были много старше ее, но именно она предложила им создать некую "коммуну" и жить одним домом, имея разные спальни, но общую гостиную для "умных", иногда 10-часовых бесед. И именно ей Пауль предложил взять в руки плетку в одном из "постановочных фотоателье" в Париже, где отыскалась старая телега, в которую оба философа, дурачась, как бы впряглись, иллюстрируя, как помните, ide'e fixe Заратустры.

Смешно, но "плетка" вскоре станет горьким символом в их отношениях, ибо Пауль, пишут, покончил самоубийством из-за ее отказа выйти замуж за него, а Ницше, получивший от нашей девственницы тот же ответ, так и умер холостым. А ведь он, для кого она была "и ангелом, и демоном", которая "точно знает, чего хочет, - не спрашивая ничьих советов и не заботясь об общественном мнении", даже музыку стал сочинять на ее стихи. Сохранилась, к примеру, его композиция "Гимн жизни" на одну из ее поэм, а другую поэму "К скорби" она посвятила уже лично ему.

Нет, девственницей не была. Помимо стихов и прозы Лу, занимаясь психоанализом в качестве "любимой ученицы" уже Зигмунда Фрейда, с которым дружила почти четверть века, выпустила книги "Эротика" (выдержала в Европе 5 изданий), "Нарциссизм как двойное направление" и мн. др. Но любовников своих, даже такого знаменитого драматурга, как Франк Ведекинд, именно она, как и раньше, всегда бросала первой. Она ведь и от Рильке, для кого станет, как пишут, "любовницей, матерью, наставницей и психотерапевтом", уйдет через 4 года, хотя он будет любить ее до конца жизни.

За что, спросите, любил? Да хотя бы за смех ее в Ясной Поляне. Там она с трудом уговорила Толстого о встрече. Тот, гуляя с ними, с интересом беседовал о разных научных разностях, а потом, "на беду" Рильке, спросил, чем он занимается. "Лирической поэзией", - чуя подвох, ответила Лу. "Ах вот как!" - ответил классик и, закатив монолог, объясняя, "какая ерунда вся эта поэзия", скрылся в доме, даже не простившись. Вот тут-то она и зашлась от смеха! И всю дорогу до станции оба то и дело падали в траву и хохотали как безумные. "Только теперь я молода и только теперь являюсь тем, чем другие становятся в 18-ть, - самой собой", - написала уже вечером мужу. Ну как такую было не любить?..

Рене Мария Рильке и Саломе познакомились в 1897-м. Тогда и начался их роман, и тогда же он впервые оказался в доме на Греческом. После первой встречи он, невероятный талант, но человек робкий, написал ей: "От Тебя зависит, кем я стану. Ты одариваешь мою ночь мечтами, утро - песнями и даешь цель моим дням". А она, оценив дарование его, нежно и осторожно стала лепить из него то, "что позднее назовут вершиной модернизма в поэзии XX века". Заставила поменять женственное имя "Рене" на "Райнер" (это оценит Цветаева, когда у нее вспыхнет эпистолярный роман с Рильке, кого она считала "самым великим" современником), научила своему пониманию любви ("Любовь - это вечная борьба, вечная враждебность полов... два мира, между которыми нет мостов и не может быть никогда"), наконец, Лу щедро "подарила" ему свою Россию, дважды объехав ее с ним (в 1899 и 1900 годах).

Надо ли говорить, что с таким "экскурсоводом" Рильке был не только очарован увиденным, но принялся рьяно изучать и русский язык, и русскую историю? "Моя весна, - писал к ней, - я хочу видеть мир через Тебя!"

Все кончилось, впрочем, как всегда. Рильке, который уже не мог жить без нее, который поклялся в стихах: "Отрежь язык - я поклянусь губами. Сломай мне руки - сердцем обниму", решительно потребовал ее развода с мужем. Звал замуж, а она - да-да, читатель! - не менее решительно сказала ему "нет". Ведь она написала уже, что "любовь погибает, если один из любящих безвольно "прививается" к другому, вместо того чтобы расти свободно и давать партнеру то, чего тому не хватает..."

"Расточительность сердца" - так назвал роман о Лу поляк Вильгельм Шевчук. И знаете почему? Потому что с 1914 года и по год смерти в 1937-м Андреас-Саломе, открыв по примеру Фрейда психотерапевтическую практику в Гёттингене, неустанно работала с тысячами больных, написала почти полторы сотни научных статей и спасла десятки, сотни жизней разочарованных, напуганных немецким фашизмом депрессивных людей. А ее ничто бы не спасло от концлагеря, если бы не скоропостижная смерть. Пишут, что когда Фрейд уговаривал ее уехать в Англию, она, упрямица, ответила ему очень по-русски:

- Какого черта, пусть этот Гитлер уезжает отсюда! И вообще, эта лишившаяся рассудка страна будет с каждым днем все больше нуждаться в таких, как я...

И ведь правду сказала, пророческую правду!

Айн Рэнд. "Пушистик" и... доллар (Петербург, Невский проспект, 120/3)

Натали Саррот прославила Францию, Лу Саломе - Германию, а Америку она - "Колючий Пушистик", дочь аптекаря Зиновия Розенбаума по имени Алиса.

Вряд ли Дональд Трамп, большой почитатель ее таланта (именно так, поверьте!), знает ныне, что ее звали Алисой, ибо во всем мире она, вот уже полвека, известна как прозаик, драматург да и философиня Айн Рэнд. Не читали? Напрасно. Ведь ее 3-томный роман "Атлант расправляет плечи" (1957), да и "философия объективизма", придуманная ею, ныне, что называется, в тренде. Они про то, как стать богатым властелином мира, и - про извечное притворство человека и человечества, что деньги, дескать, - не главное...

Я миллион раз пробегал мимо дома их. Да и вы, если выйдете с Московского вокзала на площадь, увидите по правую руку второй дом с угловым балконом. Здесь с 1910 года и до 1926-го она и жила с родителями и двумя младшими сестрами. На первом этаже была аптека главы семьи, провизора, а на втором - поместительная квартира их. В 1917-м семья бежала на юг, но в 1921-м вернулась на Старо-Невский, где Алиса закончила 3-летний курс университета по специальности "социальная педагогика", а заодно, до отъезда в Чикаго по "студенческой визе", проучившись год в Школе экранного искусства, выпустила брошюрку "Пола Негри" (очерк о популярной киноактрисе) и - набросала аж 4 киносценария в уверенности, что на Западе они прославят ее.

Короче, "Пушистик" (а так ее назовет будущий муж актер Фрэнк О Коннор) оказалась отнюдь не мягкой игрушкой - железной женщиной, с юности исповедовавшей что-то вроде "разумного эгоизма" в духе Писарева и Чернышевского. Позже это "что-то" станет ее учением "рационального индивидуализма", противостоящего коллективизму, и - идеалом "сверхлюдей", живущих за счет своих креативных способностей и талантов.

Америку до того видела лишь по голливудским фильмам, где сильнее любого актера ее восхищал силуэт Манхэттена - "разум, воплощенный в стали и бетоне", но работать там пришлось официанткой, продавщицей, костюмершей, статисткой. Лишь в 1936-м, в 31 год, выпустив первый роман "Мы, живые", она и стала той Айн Рэнд, которую знает ныне весь мир. Книга была о России, о "проклятой стране", что не просто убивает людей - "запрещает живым жить", что и в дальнейшем станет ее коронной темой.

Ныне ее сравнивают с Достоевским, творчеством ее занимается целый институт ее имени в Калифорнии, а ее главный роман "Атлант расправляет плечи" ("коктейль" из реализма, романтики, гротеска, утопии и тут же антиутопии) считают "величайшим литературным событием века", второй Библией, где без героев его, "творцов дела" и крупного капитала, мир рухнет и где отвергаются все эти "глупости" вроде морали, альтруизма, милосердия и самопожертвования. "Крест, - осудила Рэнд и религию, - это символ пыток. Я предпочитаю знак доллара, символ свободной торговли, а значит, и свободомыслия". Удивительно, но когда "Атлант" сделал ее известной, она стала появляться на людях в черной пелерине с вышитым знаком доллара. И совсем не удивительно, что поклонниками ее помимо Трампа стали Рейган, Тэтчер, Дэвид Рокфеллер (он лично спонсировал издание и распространение романа), приснопамятный Барри Голдуотер, бывший руководитель ЦРУ Майкл Помпео, Стив Джобс и даже глава Федерального Резервного банка США Алан Гринспэн.

Этот даже профессию экономиста выбрал, как пишут, "по прямому совету" русской мессии. Да и у нас, кстати, где изданы все ее книги, полно почитателей ее дара.

Последней ее работой стал сборник эссе "Философия. Кому она нужна?", изданный в 1982 году, в год ее смерти. Обобщила свои взгляды на мир и... скончалась. Но и в философии ее, как и в литературе, все по-прежнему упиралось в доллар, в ее "корень добра". Символ ее, ориентир, орден, даже икона! Да, в гробу лежала атеистка, не верящая ни в Бога, ни в черта, "подлая девчонка", по словам одной рецензентки, но отношение ее к доллару нельзя не признать воистину религиозным, молитвенным. Как тут не вспомнить фразу одного из основателей Америки Бенджамина Франклина: "Доллар - это отчеканенная свобода"? И как не развести в изумлении руками, прочитав, что в похоронном зале все выставленные ей венки затмила огромная композиция из живых цветов, изображающая как раз доллар? Так, говорят, завещала сделать она сама - писательница...

Не знаю, не берусь судить, повесят ли ей, прозаику незаурядному, памятную доску в Петербурге? Но точно знаю, что один, и, может, самый близкий ей человек, буквально "ее тень" в детстве, назвала ее прозу, вообразите, "фальшивой". Я говорю о младшей сестре Айн Рэнд, о Норе, Элеоноре Дробышевой, потерявшей в блокаду мать и свою среднюю сестру и ставшую после войны театральной художницей. Именно Нора была в 1973 году приглашена Алисой к себе, и именно она не только вернулась в СССР, но после поездки навсегда порвала с "всемирно известной писательницей".

Одна кровь, воспитание, даже творческий образ жизни, но... Но в биографии Айн Рэнд я прочел слова ну просто на разрыв: Нора "не приняла образа жизни сестры". Значит, не приняла и той самой "отчеканенной свободы", и тех денег, и той жизни - для себя.