Французская горизонталка

Шереметев дал нам ключик, с помощью которого мы можем открыть потаённую дверь, посмотреть на последнюю треть XIX века под совершенно неожиданным ракурсом и узреть произошедшую тогда в России сексуальную революцию, которую мы до сих пор ухитрялись не замечать.

Последняя треть XIX века была для России не только эпохой Великих реформ, но и временем сексуальной революции. В стране совершалась радикальная ломка традиционных норм, запретов и ограничений в сфере сексуальных отношений. "Историков часто упрекают в злоупотреблении словом "революция", которое-де должно было бы сохраняться, в соответствии с его первым значением, для обозначения явлений насильственных и в неменьшей степени быстрых. Но, когда речь идёт о социальных явлениях, быстрое и медленное неразделимы"². Отталкиваясь от этого замечания Фернана Броделя, можно утверждать, что начавшаяся в пореформенной России сексуальная революция была двоякой: она была и серией живых событий, и медленным процессом большой длительности. Говоря языком Броделя, "игра шла разом в двух регистрах"³.

Внимание современников неоднократно фокусировалось на тех или иных ярких эксцессах: наиболее колоритные казусы, связанные с ниспровержением традиционных сексуальных норм, сохранились в исторической памяти и были зафиксированы в мемуарах. Однако в сознании современников эти живые события не были связаны воедино и поняты как части единого целого и как различные моменты одного процесса. Сексуальная революция в России, затронувшая жизнь нескольких поколений, не была осмыслена как длительный процесс. Начало её совпало с началом новой поры в жизни государства и общества.

Смерть Николая I в 1855 году была осознана современниками как конец эпохи. Отношение к личности императора на годы разделило мыслящих людей России. Любой прогрессист, если хотел оставаться таковым, был обязан ругать почившего в бозе Незабвенного. А бывшая фрейлина Александра Осиповна Россет, давно уже ставшая губернаторшей Смирновой, любую хулу по адресу обожаемого ею монарха расценивала как личное оскорбление и могла отказать от дома за нелестные слова о покойном государе. Художник Михаил Осипович Микешин, разрабатывая проект многофигурного памятника, который предполагалось воздвигнуть в Великом Новгороде в честь 1000-летия России, счёл возможным обойтись без фигуры императора Николая I, 30 лет правившего Российской империей. Покойный император, по мнению автора проекта, не относился к числу "достойнейших мужей". На Микешина было оказано давление, но он твёрдо стоял на своём, без обиняков заявив великому князю Константину Николаевичу: "Отсохнут мои руки, если это сделаю я". Проект Микешина был принят, а барельеф Николая в казачьем генеральском мундире было поручено изваять скульптору Роберту Карловичу Залеману.

Не только восхваление императора Николая, но и его апология воспринимались людьми новой эпохи как неопровержимые свидетельства отсталости защитников этого монарха. Всех их скопом прогрессисты облыжно зачислили в разряд ретроградов и предпочли от них отмахнуться. На десятилетия покойный император превратился в объект разоблачений и перестал быть героем Истории.

Отмена крепостного права в 1861 году, казалось, забила последний гвоздь в "гроб позорного прошлого". Немногие оставшиеся в живых декабристы увидели в этом событии достойное завершение своей жизни и возблагодарили судьбу за то, что им довелось дожить до этого исторического дня. Декабрист Сергей Григорьевич Волконский протянул руку примирения декабристу Николаю Ивановичу Тургеневу - и отмена крепостного права примирила многолетних антагонистов. Ныне отпущаеши…

Развязался запутанный узел русской жизни, который был завязан в давно прошедшем времени. Но что дальше? Настоящее завязывало новые узлы. В чём они заключаются? Кому и когда предстоит их развязать? И можно ли отыскать в прошлом ответы на насущные современные вопросы? В годы Великих реформ интерес к истории хотя и не ослабел, но принял своеобразную форму.

Молодая Россия 1860-х состояла из честолюбивых людей, "глубоко веровавших в своё призвание обновителей Отечества"⁴. Это были люди, любившие поднимать так называемые вопросы, но не любившие искать ответы на них в былом. Всё прошлое они почитали "дребеденью", поверхностно интересуясь только тем, что было пригодно для хлёсткого обличения или злободневных публицистических аллюзий, и предоставляя заниматься историческими вопросами специалистам. "Люди 60-х годов сами "делали историю", и ссылки на прошлое были не в ходу. Да и в исторических исследованиях того времени преобладает стремление к разрушению и свержению с пьедесталов дорогих нам имён"⁵. Так прервалась связь между давно прошедшим временем и настоящим. Настоящее стало чваниться своей самобытностью и своим разрывом с прошлым.

В 1866 голу, через пять лет после отмены крепостного права, художник Николай Васильевич Неврев написал картину "Торг", в которой реалистически изобразил куплю-продажу крепостных. (Другое название полотна "Из недавнего прошлого".) Один помещик продаёт, а другой покупает - отдельно от всей большой семьи - пригожую молодую девушку. Пожилой покупатель с вожделением взирает на свою будущую наложницу и безуспешно просит неуступчивого продавца сбавить цену. Однако якобы либеральный хозяин девушки (на стене его кабинета висит портрет Мирабо) упрямо отстаивает заявленную цену. У образованных зрителей не могли не возникнуть ассоциации с "Современной песней" Дениса Давыдова:

• А глядишь: наш Мирабо
• Старого Гаврило
• За измятое жабо
• Хлещет ус да в рыло⁶.

Сознательная критическая заострённость изображённой живописцем сцены из крепостного быта была очевидна. И хотя некоторые критики, в частности Констаитин Дмитриевич Кавелин, упрекали художника за явную тенденциозность, и почитателям картины, и её хулителям было очевидно: продажа людей навсегда осталась в постыдном прошлом.

Если история государства Российского до отмены крепостного права могла восприниматься и излагаться как история дворянства par excellence (по преимуществу), то после этого рубежа ситуация изменилась. Вспоминать о былых заслугах благородного сословия перед престолом и Отечеством в пореформенной России было не модно. Российское дворянство олицетворяло в глазах либералов и прогрессистов самые мрачные и тёмные стороны былого - "это ужасы крепостного права, закладыванье жён в стены, сеченье взрослых сыновей, Салтычиха и т. п."⁷. Дворянству было отказано в праве иметь будущее.

Младший брат императора Александра II великий князь Константин Николаевич с цинизмом и злобой произнёс знаменательную фразу: "Плевать на дворянство"⁸. Одно было очевидно: дворянское сословие ещё не сошло с исторической сцены, но оно покинет эту сцену в скором будущем. Для него всё было в прошлом. И если такие теоретические выкладки, сделанные в учёных диссертациях, не покидали стен университетов, то картины передвижников сделали это утверждение наглядным и общедоступным.

В 1879 году на VII Передвижной художественной выставке на суд зрителей была представлена картина Василия Дмитриевича Поленова "Бабушкин сад". Согбенная бабушка и её элегантная внучка сошли со ступенек парадного крыльца помещичьего дома, чтобы совершить прогулку в саду. И хотя как ступеньки крыльца, так и фронтон дома нуждаются в ремонте, а старый сад, давно лишённый попечения крепостного садовника, одичал, сильно разросся и подступил к окнам усадьбы, владельцы дворянского гнезда, безусловно знававшего лучшие времена, продолжают жить в старом доме. Если судить по модному фасону дорогого платья внучки, у младшего поколения дворянской семьи ещё есть будущее, пусть и не столь лучезарное и радужное, как недавнее прошлое. Внучка похожа на яркую пташку, вот-вот готовую выпорхнуть из гнезда.

Прошло десять лет. В 1889 году на XVII Передвижной художественной выставке экспонировалась картина Василия Максимовича Максимова "Всё в прошлом". На фоне разрушающегося помещичьего дома с заколоченными окнами дремлет в кресле пожилая барыня в чепце, а её не менее пожилая служанка в очках сосредоточенно вяжет. И барыня, и её служанка доживают свой век не то во флигеле, не то в избе, где когда-то жили дворовые. Дворянское гнездо разорено, и у его стародавней хозяйки нет будущего - только прошлое.

Константин Левин, герой современного романа "Анна Каренина" (1873-1877), сокрушённо размышлял о том, что дворянство неуклонно беднеет и что, пожалуй, детям князя Стивы Облонского нечем будет жить. А Долли Облонская сделает трезвый вывод: в лучшем случае её и Стивы дети не будут негодяями, а на большее уповать не приходится.

Русская культура пореформенной России продолжала оставаться логоцентричной. Господствующие высоты интеллектуального пространства заняли и прочно удерживали мастера слова. Именно писатели были и продолжали оставаться властителями дум. Читающая публика привыкла к тому, что властители дум стремятся отыскать исторические корни злободневных современных проблем и постоянно ищут героя нашего времени. Однако когда Толстой после безуспешных попыток найти в Петровской эпохе узел русской жизни в конечном итоге написал роман "Анна Каренина", действие которого происходило в настоящем, никто из читателей романа не обратил внимания на важнейший факт: эпоха героев нашего времени закончилась, наступило время героинь.

"Фигура женщины грешной, так или иначе "преступившей черту", находится в центре внимания литературы 1860-1870-х годов. Если в драматургии ещё можно встретить героинь идеальных, безусловно добродетельных, то в русской прозе судьба женщины - арена сражения жестоких сил жизни, и женщина в этом сражении выказывает всё большую волю, всё большую решительность. От Анны Карениной, "великих грешниц" Достоевского, Леди Макбет Мценского уезда Лескова, Веры из "Обрыва" Гончарова до "Жертвы вечерней" Боборыкина на всех этажах литературы шло осознание свершающегося крушения традиционной нравственности"⁹. К этому же выводу стихийно пришли и русские живописцы, Именно женщины стали героинями многих исторических полотен. Живопись властно заявила о своих правах на внимание зрителей - и это внимание ей было оказано.

Передвижные художественные выставки пользовались огромной зрительской симпатией, а картины передвижников - спросом покупателей. Незаурядный педагог Павел Петрович Чистяков, у которого учились многие из передвижников, избрал героиней своей картины женщину - и с этого полотна началась история русской исторической живописи. Николай Николаевич Ге изобразил императрицу Екатерину II и княгиню Дашкову накануне дворцового переворота. Илья Ефимович Репин запечатлел заключённую в Новодевичий монастырь царевну Софью после казни стрельцов. Василий Иванович Суриков сотворил знаменитую "Боярыню Морозову". Не отставали от них и живописцы второго плана. Михаил Петрович Клодт создал несколько картин, на которых нарисовал терем царевен, посещение царицей заключённых во время Светлого праздника, Марину Мнишек с отцом под стражей. Клавдий Васильевич Лебедев изобразил Марфу Посадницу. Андрей Петрович Рябушкин воспел женщин допетровской Руси. Не было ни одной сколько-нибудь замечательной русской женщины, которая не стала бы героиней исторического полотна.

К образу русской женщины обратилась и жанровая живопись, и ретроспективный взгляд на эти картины позволяет увидеть постепенное превращение русской женщины из пассивного объекта сделки ("Сватовство майора", "Неравный брак") в героиню своего времени. Женщина повелительно сообщила о своих правах на участие в общественной и политической жизни. Одни, подобно богатой даме-патронессе с картины Владимира Егоровича Маковского "Посещение бедных", занимались благотворительностью. Другие, сходно с "Курсисткой" Николая Александровича Ярошенко, воспользовались возможностью получить высшее образование и стали учиться на Высших женских курсах. Третьи устремились в водоворот политической борьбы. Софья Перовская стала первой в отечественной истории женщиной, казнённой за "политику", и Владимир Маковский живописал вечеринку нигилистов, среди которых было немало женщин, и казнь первомартовцев.

Однако прежде всего женщина захотела обрести безусловное право на личное счастье. И то, как она это понимала, плохо согласовывалось с мужским взглядом на вещи и было полной неожиданностью для "сильного пола". Мужчины ещё не успели осознать эту новую реальность, а страна уже вступила в полосу непрерывных социальных конфликтов. Потрясения, которые пришлось пережить мужчине в сфере частной жизни, были тесно переплетены с социальными катаклизмами.

Крепостное право отменили, и из русской жизни неожиданно исчезла некая определённость, дотоле ей присущая. Граница между высоким и низким, хорошим и плохим, дозволенным и недозволенным эта граница стала очень зыбкой. Система нравственных ценностей была поколеблена. В течение полутора-днух десятилетий после отмены крепостного права "когда всё это переворотилось и только укладывается" - люди привыкали к новой реальности, а затем наступили глухие 1880-е. Общество было растеряно.

Идеи шестидесятников уже потускнели и подвергались осмеянию, новых идей не было, а жить в предлагаемых обстоятельствах люди 1880-х не могли. В этом была их драма. У них не было ни прошлого, ни будущего, а жить настоящим они не хотели. Это было безвременье в чистом виде. Обществу нет прощения, если оно на протяжении жизни целого поколения блуждает без руля и ветрил, "пути не зная своего". Вот почему уже в поэзии Серебряного века тема будущей революции звучит как тема неизбежного возмездия:

• И чёрная, земная кровь
• Сулит нам, раздувая вены,
• Все разрушая рубежи,
• Неслыханные перемены,
• Невиданные мятежи…¹⁰

27 декабря 1889 года Чехов с нескрываемым презрением писал Суворину о том, что в России сам дьявол помогает "размножать слизняков и мокриц, которых мы называем интеллигентами. Вялая, апатичная, лениво философствующая, холодная интеллигенция, которая никак не может придумать для себя приличного образца для кредитных бумажек, которая не патриотична, уныла, бесцветна, которая пьянеет от одной рюмки и посещает пятидесятикопеечный бордель, которая брюзжит и охотно отрицает всё, так как для ленивого мозга легче отрицать, чем утверждать, которая не женится и отказывается воспитывать детей и т. д. Вялая душа, вялые мышцы - и всё это в силу того, что жизнь не имеет смысла, что у женщин бели и что деньги - зло.

Где вырождение и апатия, там половое извращение, холодный разврат, выкидыши, ранняя старость, брюзжащая молодость, там падение искусств, равнодушие к науке, там несправедливость во всей своей форме"¹¹.

Чехов очень точно подметил, что интеллигенция в массе своей не желала вступать в освящённый церковью брак и воспитывать детей. В пореформенной России полным ходом шла эмансипация женщин. Абсолютная ценность института брака была подвергнута переоценке, причём сделано это было не мужчинами, а женщинами. Супружеские измены всегда шли рука об руку с браком, но адюльтер был дополнением к нему и, как правило, не покушался на святость самих брачных уз. Теперь же покров лицемерия был сдёрнут. И дело не только в том, что в пореформенной России эмансипированные женщины стали охотно вступать в гражданский брак.

Замужние дамы, ранее не мыслившие свою жизнь вне брака, открыто стали уходить от мужей. Причиной далеко не всегда было наличие любовника. Если брак переставал устраивать женщину, то она решительно рвала освящённые церковью узы - и мужчины с ужасом для себя обнаружили, что они ничего с этим сделать не могут. Дом перестал быть для них крепостью. Блок в поэме "Возмездие" написал об этом так:

• Когда в любом семействе дверь
• Открыта настежь зимней вьюге,
• И ни малейшего труда
• Не стоит изменить супруге,
• Как муж, лишившейся стыда¹².

В никогда не прекращающейся войне полов женщины нанесли мужчинам сокрушительный удар, от которого те так и не смогли оправиться. Этот удар был совершенно неожиданным, поэтому общество ещё не успело выработать соответствующих норм поведения. Общество всегда вырабатывает защитные механизмы, и обманутый женой муж знал, как надо вести себя, чтобы не лишиться уважения окружающих. Брошенный же женой муж не ведал, как ему не потерять лицо и каким должно быть его поведение. Внезапно из системы ценностей был вынут тот самый главный винт, которым всё скреплялось и на котором всё держалось. Отныне действительно было всё дозволено.

Русский народ в массе своей был религиозен, однако почти 87 процентов россиян жили в деревне, а сельские священники, как неоднократно отмечалось в "нравственно-политических отчетах" III Отделения, были грубы, неряшливы, малоразвиты и обретались в нищете и ничтожестве. Эти носители религиозного сознания жили за счёт своей нищей паствы и не могли вести её за собой. Вспомним классическую русскую литературу и живопись передвижников: религия не могла противостоять назревающей смуте.

Вся история императорской России есть история неуклонного расширения и округления границ. Пределы империи ширились, но жизнь её обитателей не становилась от этого лучше и зажиточней. Картиной мещанского счастья ("да щей горшок, да сам большой") можно было умиляться или высмеивать, но в реальной жизни и тот и другой подходы разбивались о принципиальную невозможность достижения подобного счастья в дореформенной России. Это относилось ко всем сословиям: служба престолу и Отечеству могла принести славу, но не деньги. Если должность не была сопряжена с получением безгрешных доходов, то её обладатель не мог рассчитывать на обретение даже очень скромного достатка.

Своеобразной компенсацией этому служили поиск правды, жажда духовности, неуёмное стремление формулировать и решать "проклятые" вопросы. А пореформенная Россия - это страна, где в воздухе постоянно носился призрак бешеных денег: Их обладатели олицетворяли жестокую, наглую, торжествующую несправедливость, которая не понесла и, возможно, никогда не понесёт наказания. Нравственное чувство было оскорблено, а оскорблённое нравственное чувство всегда было прекрасным горючим материалом, способным не только оправдать грядущее революционное насилие, но и разжечь революционный пожар.

Во второй половине 1900-х годов в столичных и губернских городах уже существовал слой сытых людей - практикующих врачей, адвокатов, инженеров, журналистов, учителей гимназий и университетских профессоров, а в деревне появились зажиточные крестьяне, - все эти люди достигли материального благополучия за счёт своих личных усилий, однако страна в целом по-прежнему оставалась очень бедной, провинциальной. Для большинства людей было в принципе невозможно выскочить из порочного круга бедности. Всё это усугублялось полным отсутствием экономического мышления сверху донизу.

И какой бы привлекательной и заманчивой ни выглядела картина дореволюционной российской жизни из нашего настоящего, нельзя игнорировать то огромное количество горючего материала, в том числе и из специфической области общественной нравственности, который был накоплен уже к 1913 году. Негуманное и нерациональное государство, уже давно лишившееся поддержки общества, не смогло ни остановить и обратить вспять процесс накопления этого горючего материала, ни нейтрализовать уже имевшийся материал. Дальнейшее всем хорошо известно…

• _{1. Мемуары графа С. Д. Шереметева. М. Индрик. 2001. С. 103.}
• _{2. Бродель Ф. Время мира. Материальная цивилизация, экономика и капитализм. XV-VIII вв. T. 3. M. 1992. С. 553-554 .}
• _{3. Там же. С. 554.}
• _{4. Мемуары графа С. Д. Шереметева. C. 111.}
• _{5. Там же. С. 156.}
• _{6. Давыдов Д. Стихотворения. Л. 1984. С. 115.}
• _{7. Толстой Л. Н. Несколько слов по поводу книги "Война и мир"//Роман Л. Н. Толстого "Война и мир" в русской критике. Л. 1989. С. 29.}
• _{8. Мемуары графа С. Д. Шереметева. C. 136, 145.}
• _{9. Москвина Т. Всем стоять! СПб. 2006. С. 30.}
• _{10. Блок А. А. Избранные сочинения. М. 1988. С. 501.}
• _{11. Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Письма. Т. 3. М. 1976. C. 308-309 .}
• _{12. Блок А. А. Указ. соч. С. 509.}