- Может, не будем запирать камеру? - спросил меня Марголис. - Мало ли?..
Вячеслав Недошивин. Взгляд сквозь годы. Фотомонтаж.
- Ну уж нет, - решительно возразил я. - Пусть все будет так, как в ту ночь.
Мы стояли с Александром Давидовичем, завотделом музея города, в самом глухом углу Зотова бастиона. Он только что открыл дверь одного из четырех восстановленных казематов Петропавловской крепости, где в 1826 году сидел декабрист Николай Панов.
Да-да, тот самый 22-летний поручик, который единственный мог переломить ход восстания, имея шанс захватить Зимний. Тот, кто вывел из казарм 900 лейб-гренадеров, выхватил, как пишут, шпагу и с криком: "Побежим на выручку наших, ура!", дважды бросал свое войско "в штыки", пробиваясь к площади.
Тут, в камере, он, уже приговоренный к вечной каторге, ждал, как и 97 других декабристов, гражданской казни, когда сорванные с него эполеты полетят в костер, а над головой его будет сломана шпага. И именно здесь, в его каземате, мне, тогдашнему спецкору "Комсомолки", все-таки разрешили провести ночь на 13 июля 1986 года.
В годовщину гражданской казни декабристов и смерти пятерых повешенных.
"И я бы мог, как..."
Пятеро смертников в Зотовом не сидели. В ту последнюю ночь все они были сведены в темницы Кронверкской куртины. Но там, увы, от прошлого не осталось и следа, там обосновались запасники музея: лакированный паркет, витая мебель, сотни экспонатов, гравюр и картин - и милые хозяйки. Там было уже не узнать, где располагался "14 нумер", в котором писал свое предсмертное письмо Рылеев, а где "нумер 12", в котором по просьбе одного из декабристов пел в свою последнюю ночь Сергей Муравьев-Апостол.
Засов за моей спиной звякнул в 22 часа, и я уже другими глазами оглядел "свою" тюрьму. Четыре грубо беленые стены сходились вверху в шатер. Потолка не было видно даже при свете керосиновой лампы - высоко, метра 3-4. И вся площадь кельи - 5 шагов на 6. В углу русская печь: когда-то, говорят, ее топили даже летом, на окне - кованая решетка. "Сохранилась с тех времен, - успел сказать мне Марголис, - в остальных камерах пришлось восстанавливать". Так что единственной недостоверностью здесь, если не считать принесенных мной трех свечей (на всякий случай), двух свитеров да прихваченной в запасниках оловянной кружки, были крашеные полы. Не просто струганые, как раньше.
Недостоверность?.. Главной недостоверностью здесь были время и мы, люди: двунадесятое поколение за минувшие теперь уже два века. В чем-то другие, конечно, но в чем-то, наверное, и похожие на них, на людей "с прыгающей походкой", по словам Тынянова, на тех настоящих, струганых еще - не крашеных. Как полы в их казематах...
Из записей, сделанных мной в ту ночь:
А и в самом деле: зачем мне все это? Ведь и без того я по минутам знал страшную хронику тех суток. Знал час, когда их выведут из камер, когда достроят помост для смертников, знал, отчего у троих оборвались веревки при казни. Знал, представьте, кто допил воду в кружке после Рылеева. Да что там? Я знал даже не нужную мне информацию: что воздух тогда явственно пах дымом, под Петербургом горели леса и что утром будет плюс 15, пасмурно, дождик и слабый ветер.
Но, увы, я не знал, да и никто, даже Марголис не знал, что у человека здесь мерзнет первым: колени, пальцы ног или пылающие щеки? Не знал, через какое время тут в буквальном смысле начинают плакать стены, а отсыревший блокнот превращается в мягкую глину, в которой вязнет и почти не пишет "шарик"? Наконец, не знал, слышны ли за метровыми стенами бастиона куранты крепости, и, конечно, не предполагал даже, что бывает такая тишина, что звук от чиркнутой спички будет похож на выстрел...
А может быть, мне это нужно было потому, что в современной жизни так мало смысла отпущенных тебе лет, самоотверженности и жертвенности, так ничтожно мало тревожащей совесть опасности, того, что было с лихвой у них, у декабристов?..
Час ночи. В то время, мыслите, все еще стучали топоры на валу крепости; документы гласят: виселица спешно достраивалась и после полуночи. И сидевшие в Кронверкской куртине, те, чьи окна выходили на вал за крепостью, не только слышали этот тес (щепки с места казни подберут потом на память Пушкин и Вяземский), но даже видели, как рос помост, укреплялись столбы, а в перекладину ввинчивались крюки. Пять - для пятерых...
Пестель, Муравьев-Апостол, Бестужев-Рюмин, Рылеев и Каховский - в таком порядке они взойдут на помост. Так утверждают ныне, но так ли было? Еще легенда гласила, что на травинке они бросили жребий, кому первому идти на эшафот. Впрочем, зная их жизнь, травинка, думаю, решала нечто иное: кому выпадет честь первым встать под петлей. В вопросах чести они, поверьте, знали толк!
С ними рядом, кстати, мог оказаться и Якушкин, ему не хватило двух, а Оболенскому трех судейских голосов из более чем семидесяти. А через несколько месяцев еще один человек торопливо напишет в черной сафьяновой тетради: "И я бы мог, как шут на..."
Имя ему - Пушкин. И, как признанный уже гений, тут же гениально "отредактирует" свою же фразу - зачеркнет слова "шут на" и на века оставит нам лишь 5 слов: "И я бы мог, как..."
Пять. По числу казненных.
Отзывчивость сводов
Пятерых выведут, как вспоминают многие, в два, около двух, сразу после двух. Уже оборвалась беседа Сергея Муравьева-Апостола с самым юным из смертников, с 23-летним, не желавшим верить в скорую гибель Бестужевым-Рюминым. Накануне их свели в один каземат, который временно был разгорожен перегородкой. Уже было написано Сергеем письмо брату Матвею. Десять лет назад оба они и четверо других заговорщиков основали в Семеновском полку "Союз спасения" - первое тайное общество. И вот одного сейчас повесят, а другому доставят письмо, которое почти все было посвящено уговорам ни при каких обстоятельствах не кончать жизнь самоубийством.
Самоубийство - преступление! А политическое убийство? Это противопоставление наверняка непонятно последнему собеседнику Сергея - Михаилу Бестужеву-Рюмину. Он соглашается с Сергеем, что "раз дух тверд, значит, умираем не зря", но тут же представляет, не может не представлять - ведь совсем еще мальчишка! - что скоро, уже совсем скоро веревка перехватит его горло, а для кого-то так и останется этот июль, Нева, это небо и такое бесконечное, как только в детстве, лето...
Нет, не было тишины в куртине в эти часы. "Пользуясь нерадением или сочувствием тюремщиков, - напишет позже Лунин, сидевший здесь же, - они разговаривали между собой, и говор их, отраженный отзывчивостью свода и деревянных переборок, совокупно, но внятно доходил ко мне". Отзывчивостью свода... каменного - разве скажешь трагичнее?
Пестель делил свою камеру с Каховским. Он, "один из самых оригинальных умов" России, по выражению Пушкина, был поразительно спокоен в эту ночь. Вспоминал ли мадам Ленорман в Париже, знаменитую гадалку, которая ему и Муравьеву-Апостолу, двум молодым и беспечным офицерам, только что завоевавшим Францию, предсказала смерть на виселице? Думал ли об отце, жестоком сибирском генерал-губернаторе, который, спасая его и брата от кораблекрушения, пошутил как-то, и ведь пророчески: "Кому суждено быть повешенным, тот не утонет". Все сбывалось, его вот-вот повесят, и он, увидев виселицу, бросит: "Ужели мы не заслужили лучшей смерти?"
А брат его? Брат - вот мстительная изощренность царского ума! - именно в этот день, 13 июля, станет за верноподданность флигель-адъютантом...
В одиночестве сидел в камере лишь Рылеев. Он писал предсмертное письмо Наталье, жене, которая накануне прорвалась в крепость и билась о толстые стены куртин: "Где Кондратий?" Билась от любви точно так же, как на пороге их дома утром 14 декабря, когда он и Бестужев уходили на Сенатскую площадь. Знала, нет, чуяла беду...
- Оставьте мне моего мужа, - кричала Бестужеву. - Не уводите его! - И, вконец обезумев, схватила вдруг их с Рылеевым дочь: - Настенька, проси отца за себя и за меня!..
И та - пятилетняя кроха, - некрасиво разревевшись, вцепилась в колени отца...
Где она теперь, где тот порог ныне? Молчат "отзывчивые своды" крепости... Но туда, домой, ей, "своему доброму и неоцененному другу", писал Рылеев свое прощальное письмо. Он не допишет его. За ним придут, уже пришли! И не допьет воду из оловянной кружки - это сделает посаженный утром в его камеру декабрист Розен. Жена одного с той ночи в Петропавловке останется вдовой, жена Розена последует за ним в Сибирь. Таких ведь женщины не бросают! Ни при жизни, ни после смерти!..
Из записей, сделанных мной в ту ночь:
Неоцененными, неоцененными до донышка остались эти люди. Смотрите, Рылеев - известный поэт, секретарь Русско-американской компании, гость светских салонов, друг великих друзей - разве этого недостаточно для одной жизни? Рестораны, пирушки, пунш, наслаждайся, баловень судьбы, шаркай ножкой в столичных дворцах. Но вдруг в воспоминаниях того же Розена я читаю, что в свободное время этот "любимец муз" ходил в губернское правление, где "вызывался хлопотать за людей безграмотных, бедных или притесненных, так что в последние годы (годы! - Авт.) все такие просители хорошо его знали". Ну-ка, подумалось (чего не пригрезится в Петропавловке?), найдите ныне хотя бы одного поэта, кто ходил бы, к примеру, по общественным приемным газет или адвокатским конторам и вызывался бы "за так" помогать посторонним людям? Значит, у вождя восстания, "Шиллера заговора", как звали Рылеева, и впрямь болела душа за человека, захлестывала обида за других и... чесались кулаки!
И ловишь себя на мысли: что же мы иной раз так легко забываем, что и наша жизнь одна, и она не черновик для случайного нашего окружения, не полигон для чьих-то экспериментов над нами?..
"И повесить-то не умеют..."
К пяти часам утра я уже почти задыхался от гниловатого духа моего подвала. Но когда вдруг услышал за стеной отдаленный гром, почему-то чуть не подпрыгнул. Как же все повторимо! Тогда под утро тоже был дождь. А этот - короткий, тихий, он в пять минут, словно на цыпочках, пробежал за окном по булыжникам - и пролился-то, казалось, только для того, чтобы не испортить достоверности, правды годовщины. Да и говорили ведь, что три веревки оборвались потом как раз из-за того, что намокли под тем дождем...
Казнь запаздывала. Нет, хуже - запаздывали с ней. Помните у Достоевского: "Приготовления тяжелы. Что же с душой делается, до каких судорог ее доводят?.."
Последний час их жизни и впрямь неописуем. Но не просто по жестокости, от "лютых подробностей", по выражению Вяземского. Он неописуем из-за расхождения в воспоминаниях и свидетельствах: не сходятся факты, не совпадают слова, спорят меж собой детали экзекуции и так противоречивы чувства, будто казнь уже на месте своем разделила людей на любящих их и ненавидящих.
"Когда они собрались, - вспоминал, например, некий "самовидец", чей рассказ пролежит лет сто в бумагах Михаила Чаадаева, - приказано было снять с них верхнюю одежду, которую тут же сожгли на костре, и дали им длинные белые рубахи и кожаные нагрудники (по другой версии, аспидные доски. - Авт.) на которых белою краской написано было: "Преступник Кондрат Рылеев" и т.д.". Только после этого их отконвоировали на дачу Сафонова, коменданта крепости, "шагах в ста" от виселицы, где причастили и где - ну, так рассказывают! - они увидели 5 приготовленных для них гробов.
У эшафота их ждало высокое начальство. Генерал-губернатор Голенищев-Кутузов, генералы Чернышев и Бенкендорф, Дибич, Левашов, Дурново. Кто еще? Княжнин, сын драматурга, полицмейстеры Посников, Чихачёв, Дершау, начальник кронверка Беркопф, протоиерей Мысловский, фельдшер и доктор, два палача и 12 солдат-павловцев. Представляю, как с высоких седел смотрели генералы на идущих к эшафоту приговоренных, как, возможно, улыбались, кривясь, видя, что осужденные носовыми платками, продетыми в ножные цепи, придерживали свои же кандалы, чтобы легче, а может, и быстрее было идти. Куда - быстрее? К собственной гибели? В 23 года, в 30 лет и 33?..
Когда Чихачёв прочтет приговор, Рылеев скажет: "Господа! Надо отдать последний долг". Они опустятся на колени и перекрестятся. Короткое благословение Мысловского, после которого приговоренные "расцеловались друг с другом, как братья" и, повернувшись спинами, пожали связанные руки.
Всех поражало их спокойствие. Невероятно, но палач, по свидетельству Княжнина, глянув в упор в их лица, грохнулся в обморок. Его помощник, "бывший придворный форейтор (сегодня его имя известно - Степан Карелин. - Авт.), совершивший какое-то преступление (и это известно, Карелин украл салоп. - Авт.), согласился сделаться палачом. Если бы не он, то исполнение приговора должно было бы приостановиться".
Но нет! Все пятеро с трудом громоздятся на какие-то школьные скамейки (их бегом принесли солдаты, ибо веревки оказались коротки), и сразу бьет барабан, взвиваются флейты, и "с нажатием пружины в эшафоте помост, на котором они стояли, упал...".
Мысловский, спускаясь с платформы, вспомнит потом: он "обернулся и с ужасом увидел висевших Бестужева и Пестеля, и троих, которые оборвались"...
Трое сорвались - это известно, это подтверждают все. Но вот кто? Я насчитал по крайней мере четыре версии. Наиболее достоверным признают как раз мнение Мысловского. Эти имена - Рылеев, Муравьев и Каховский - были названы и в донесении, о них же сообщил в письме князь Вяземский, да и Пушкин придерживался этой версии.
"У Рылеева колпак упал, и видна была окровавленная бровь и кровь за правым ухом, - вспоминал свидетель. - Он сидел скорчившись, потому что провалился внутрь эшафота. Я к нему подошел, он сказал: "Какое несчастие!" Декабрист И.И. Горбачевский напишет, что Каховский, пока приготовляли новые петли, "ругал беспощадно исполнителя приговора... ругал так, как ни один простолюдин не ругался: подлец, мерзавец, у тебя и веревки крепкой нет; отдай свой аксельбант палачам вместо веревки..." Якушкин заметит про всех, про троих: "Сергей Муравьев жестоко разбился; он переломил ногу и мог только выговорить: "Бедная Россия! И повесить-то порядочно у нас не умеют!" Каховский выругался по-русски. Рылеев не сказал ни слова..."
Его опровергнет, правда, молодой адъютант Голенищева-Кутузова. Он засвидетельствует: "Поднялся весь окровавленный Рылеев и, обратившись к Кутузову, сказал: "Вы, генерал, вероятно приехали посмотреть, как мы умираем. Обрадуйте вашего государя, что его желание исполняется: вы видите - мы умираем в мучениях..."
Повторяю, единого мнения нет. Кто сорвался и кто что сказал, об этом даже в Сибири спорили 8 декабристов, оставивших воспоминания. Нам ли гадать теперь?..
А помост меж тем поправили, и упавших, вопреки традиционному помилованию, вновь взвели под петли. Барабанный бой почти сразу известил: все наконец окончилось...
Из записей, сделанных мной в ту ночь:
Если бы меня попросили назвать главное нравственное качество, вскормившее декабризм, я бы назвал совесть. Совесть - не голова - думает в человеке об Отчизне. Но вот вам "определение" совести последнего из четырех предателей декабристов, того, кто накануне восстания донес на них лично царю - Якова Ростовцева.
"Совесть, - писал он десятилетия спустя и, вообразите, в "Наставлении для воспитанников военно-учебных заведений", - нужна человеку в частном, домашнем быту, а на службе и в гражданских отношениях ее заменяет высшее начальство..."
Вот так! Где, интересно, те воспитанники, которые усвоили эту "максиму"? И не они ли, часом, душили потом народовольцев, революционеров начала прошлого века и восставший против несправедливости народ? Вот она - четко просматриваемая и ныне историческая граница (или любили, или ненавидели), поделившая всю Россию, и вот идея, объясняющая феномен любого предательства и двоедушия.
"У нас все делается наизнанку, - написал другой умник. - В 1789 году французская чернь захотела встать вровень с дворянством и боролась из-за этого, это понимаю. А у нас дворяне вышли на площадь, чтоб потерять свои привилегии, - тут смысла нет!.."
Смысл? Смотря что понимать под ним. Парадоксально, но в будущем любого, наверное, народа всегда, как спасение, дремлет его прошлое. Так вот для меня и ныне пленительность декабристов, а не только их актуальность, в том и состоит, что идя на смерть, на каторгу ради свободы, многие из них безвозвратно теряли не квартиры, вроде нынешних наших - личные дворцы, не зарплаты - умопомрачительные состояния, не оплачиваемые отпуска - жизнь, ежедневно напоминавшую бал! Главное отличие их, "первенцев свободы", в том и состояло - всем им было что терять. А взамен они приобретали как раз цепи или - смерть.
За вздох свободы! За наше будущее понимание их!
"Чтобы могли на нас ссылаться..."
Уходя в то утро из крепости, я специально вышел через Никольские ворота - как шли когда-то к своей смерти приговоренные. Там, за Кронверкским проливом, уже от ворот был виден памятник, установленный на месте казни. Гранитная черточка, стела, издали похожая на восклицательный знак, словно поставленный кем-то прямо в русской истории; столбик, напоминающий немыслимый апостроф на покатой нашей земле, или - подумалось тогда - чуть ли не сноска к той знаменитой 38-й странице 3-й масонской тетради Пушкина. Черной тетради, помните?
Ведь это она - и в это трудно поверить! - поставила точку в поисках точного места казни...
"За скальпель истины возьмется будущий век", - написал о восстании декабрист Штейнгель. Барон, как умный человек, был почти прав - десятилетиями всякое шевеление мысли о восстании уже считалось преступлением. Разве что будущий век - не раньше.
Не раньше - и ошибается Герцен. Он считал, что виселица стояла на кронверкской куртине, то есть на стене самой крепости между Меншиковым и Головкиным бастионами...
Не раньше - и путается в том числе такой знаток истории декабризма, как Зильберштейн...
Не раньше - и я удивляюсь, листая переизданную книгу А. Гессена "Во глубине сибирских руд...", где сказано, что виселица стояла в Нарышкином бастионе, который вообще был в противоположной, выходящей к Неве стороне.
Все ошиблись, кроме Пушкина. А он уже через год, а не через век после казни, не только скажет фразу, которую я вынес в последний подзаголовок - "Чтобы могли на нас ссылаться" - не только прямо продолжит ее: "Теперь уже можно писать и царствование Николая, и об 14-м декабря", но и дважды на той самой 38-й странице нарисует виселицу и пять силуэтов с подломанными веревками шеями их...
"Непременно должно описывать современные происшествия, чтобы могли на нас ссылаться..." - вот полная фраза поэта, которую он выпалил другу Вульфу и которая для нас, для меня во всяком случае, звучит, как завещание. А что не так?! Почему бы каждому - тебе, ему, мне - не прожить свою жизнь так, чтобы и на нас могли ссылаться?..
У Вульфа после этих слов поэта стоит, увы, точка. А я бы поставил восклик! Ведь вот же она, связь: и Пушкина, и заговора, и казни, и, невероятно - дня сегодняшнего! Ведь точное место эшафота, на котором и встал памятник героям, искали, по словам все того же Марголиса, не без помощи пушкинских рисунков. Невероятно же! И впрямь ведь выходит, что прошлое наше объясняет, а порой и спасает будущее...
- Нам в поисках места казни не помогли и воспоминания, - рассказывал мне Марголис. - Источников было много, не было нового для нас, - усмехнулся он, разгоняя рукой табачный дым. - Здравый смысл подсказывал: далеко, к Северным воротам, осужденных не поведут. Но здравый смысл не доказательство. Короче, оставались лишь рисунки Пушкина, которые "подозрительно" точно сошлись со старыми чертежами.
Разумеется, и тогда можно было гадать: какой из двух рисунков сделан раньше. Можно было спорить о смысле полузачеркнутой строки (я насчитал полтора десятка толкований ее, начиная с описания изображенного В.Е. Якушкиным в 1884 году, с атрибутирования рисунков С.А. Венгеровым в 1908-м - до самых невероятных версий последних лет!). Можно было вглядываться в детали рисунков, ведь помимо виселиц в них угадывались и вал кронверка, и ворота, и какое-то строение на дальнем плане.
Но одно было гениально: взять планы крепости и кронверка 1820-х годов и, подогнав масштабы, наложить их на рисунки.
Щепки того дня, щепки, подобранные поэтом у эшафота, помните?..
Идея Марголиса - и военного инженера Александра Петрова! В их руках оказался в те дни "скальпель истины". Вот на них и ссылаются ныне ученые, специалисты, знатоки. Марголиса ведь звали "ходячей энциклопедией" города, пока в 2006 году не вышла первая в истории 1000-страничная "Энциклопедия Санкт-Петербурга". Надо ли говорить, что на первой странице ее именно Марголис был не только назван ответсеком Редколлегии энциклопедии, но и ниже - председателем Редакционного совета издания, состоявшего из крупнейших ученых и специалистов. И не удивляйтесь, конечно, как и я не удивился, что статья в Энциклопедии на букву "Д" - "Декабристы" - также была подписана его именем.
Прошлое наше, каким бы оно ни было, еще не раз отзовется в будущем русского народа. Я не сомневаюсь в этом. А в то утро убедился в этом окончательно. После того мальчишки в синей куртке пузырем.
Я заметил его еще издали - подростка лет 16 в синей нейлоновой куртке. Кажется, он, хотя и оглянулся как-то воровато, не видел меня, уже подходящего к памятнику казненным. Я же не успел и глазом моргнуть, как он махом перепрыгнул через ограду у стелы, метнулся к ней и быстро положил к основанию обелиска букетик цветов, который прятал под курткой. Я даже хотел кинуться за ним, чтобы узнать хотя бы имя. Но хорошо что устоял. Так ведь даже символичней! Кто знает, может быть, в нем, в незнакомом парнишке, все начнется с этого наступившего дня?
Я лично верю в это. Верю, что все сойдется, как задачка с ответом, все будет сказано: где честной страницей, где исполненным долгом, где исторической ссылкой на дело, а где и просто восклицательным знаком. Чтоб заметили, перечитали, вернулись к началу, подняли голос или просто успели выкрикнуть, вспомнили, помянули или хотя бы подивились!
P.S. Утро после казни было обычным. На перекрестке у метро уже бодро звенели трамваи и мокли дрожавшие у светофоров стада машин. Вот-вот сорвутся. А под деревьями парка, под навесом метро прятались те, кто был без зонтов...
Эх, вы, люди, помню, подумалось! Надо бы знать историю - тогда утром тоже шел дождь. Второй раз в тот страшный, но исторически торжественный день.
Подпишитесь на нас в Dzen
Новости о прошлом и репортажи о настоящем