Оседлавший Конька

Вообще-то семейство мечтает о более престижных местах. Перебирается в Тобольск. Потом, наконец, в Санкт-Петербург. Это определяет судьбу юного Ершова: ему как раз 16 лет, и его вместе с братом зачисляют в столичный университет - учиться филологии и юриспруденции...

• А там-то и ждет его тот самый судьбоносный конек...
• Надо его только оседлать.

В 1834 году юный студиозус пишет курсовую работу - стилизацию народной сказки под титлом "Конек-Горбунок". Подает профессору Плетневу. Тот читает. Сначала про себя. Потом курсу, в рядах которого сидит автор. И тоже слушает - то ли свое сочинение, то ли запись подслушанных в народе сказок...

Успех - феноменальный! Публикация в журнале "Библиотека для чтения"! Полдюжины отдельных изданий, одно за другим!

На крыльях успеха выпускник университета возвращается в Тобольск, рассчитывая заняться литературной и просветительской деятельностью: успех "Конька-Горбунка" обеспечивает и спрос, и безбедное существование...

И что же?

Судьба (счастливая? несчастная? обманчивая?) определяет Ершова в местную гимназию - и он честно вкалывает там сначала учителем, потом инспектором, потом директором - до своей отставки, после которой вплоть до смерти (в 1869 году) продолжает публиковать новые опусы - без всякого заметного резонанса. Жизнь кончает тихо и безвестно... если не считать того, что Конек продолжает триумфальную скачку в умах и чувствах россиян.

Эта скачка и есть то чудо, которое ввело ее автора в золотой фонд российской словесности и снискало ему любовь читателей на столетия вперед...

А стоит у истоков чуда мифическим (в смысле: таинственным) образом - Александр Сергеевич Пушкин, которому Петр Александрович Плетнев показывает сочинение своего подопечного студента.

Оценки Пушкина ловят на слух, передают из уст в уста, уточняют, оспаривают:

"Теперь этот род сочинений можно мне и оставить..." (Точно: после 1834 года - оставил, но вряд ли только из-за "Горбунка". - Л. А.).

"Этот Ершов владеет русским стихом, точно своим крепостным мужиком". (Шутит? В Сибири крепостных нет. - Л. А.).

Шутки шутками, но конь легенды скачет! А что, если Пушкин не просто похвалил дебютанта, а прочел при нем его опус? А что, если кое-что и подсказал? А что, если и вписал кое-что в "Конька-Горбунка"?

Но сейчас более существенным мне кажется другой вопрос: почему сказка воспринята с таким восторгом миллионами читателей, которые отдали ее своим детям (хотя написана - для взрослых), почему второе столетие читается как откровение русской души - независимо от того, кто нашел слова: великий классик или начинающий студент?

"За горами, за лесами, за широкими морями, не на небе - на земле жил старик в одном селе. У старинушки три сына: старший умный был детина, средний сын и так и сяк, младший вовсе был дурак..."

Оставим лукавую неопределенность "прописки" (то ли на небе, то ли на земле), но почему сразу - дурак?

Да потому, что в тылу у "дурака" всегда - брат, могучий умница, который прикроет в случае чего...

А если "случай чего" как раз и таит загадку русской реальности, что оборачивается "и так и сяк"? "Так" - как восприняли сказку миллионы читателей. И "сяк" - как воспринял отвергший ее неистовый Виссарион?

"Было время, когда наши поэты, даровитые и бездарные, лезли из кожи вон, чтобы попасть в классики, и из сил выбивались украшать природу искусством; употребить какое-нибудь простонародное слово или выражение, а тем более заимствовать сюжет сочинения из народной жизни, не исказив его пошлым облагорожением, значило потерять навеки славу хорошего писателя. Теперь другое время; теперь все хотят быть народными; ищут с жадностию всего грязного, сального и дегтярного; доходят до того, что презирают здравый смысл, и все это во имя народности..."

Прозрачная параллель с Далем выводит Ершова на совершенно невообразимый уровень - не по масштабу (тут резонанс сравним), а по существу вклада. "Толковый" Словарь Даля и "бестолковая" сказка Ершова - в разных краях словесности. Но - одной словесности и одной реальности.

Но Белинский не хочет всматриваться:

"...О сказке г. Ершова - нечего и говорить. Она написана очень не дурными стихами, но, по вышеизложенным причинам, не имеет не только никакого художественного достоинства, но даже и достоинства забавного фарса. Говорят, что г. Ершов молодой человек с талантом; не думаю, ибо истинный талант начинает не с попыток и подделок, а с созданий, часто нелепых и чудовищных, но всегда пламенных и, в особенности, свободных от всякой стеснительной системы или заранее предположенной цели..."

Ничего не навевает?

Ломоносов и Тредиаковский учтиво полемизировали, отдав все срамное на откуп бесстыдному Баркову. "Другое время" с поисками сального и дегтярного - это уже времена Белинского. И сейчас - не оно ли вновь наступило? Когда на месте героики упоенно развлекается самозабвенная попса?

Может, умопомрачительную смену российских эпох чует и отвергает неистовый критик? Да он ли один? Не это ли чует Кольцов при мысли о том, что богатырская голова русского исполина может скатиться с плеч от соломинки (в три дня! - причитает Розанов в Октябрьские дни... В три дня, - причитаем и мы, провожая в небытие канувший Советский Союз).

Два горбика, меж которыми держится на своем коньке умный русский "дурак", - не тот же ли образ неизбывной "сдвоенности"? Не тут ли - тайна зоркости сибирского студиозуса, попавшего в столичную реальность и учуявшего эту реальность с такой ирреальной стороны, которую Белинский знать не хочет и со страхом отвергает?

Откуда страх-то?

А - "чтобы не было содому, ни давёжа, ни погрому, и чтобы никой урод не обманывал народ!"

Ведь урод - тот, что возлежит в столице, -не кто иной, как царь-батюшка...

Вот только столица та - игрушечная, не в центре мироздания, а тут, "недалёко от села"; мироздание - море-окиян, не всамделишный; в нем поперек пути лежит родная страна под названием "Рыба-кит", вся истыканная, изрытая, зачем-то проглотившая кучу соседей, попутно и для нее надо бы выпросить прощения у судьбы. Но цель куда как попроще, очередная услуга царю, который дурит не хуже нашего героя.

Сев на своего Конька, герой добывает царю девицу; девица оказывается тощей дурнушкой (тьфу! Не за что ухватиться!); однако для успешного сватовства ищут знатока ("Ерша-гуляку" - в этом имени Ершов особенно трогателен); сводят царя и невесту (авось потолстеет!), и тут очередной абсурд: ей - пятнадцать, она за царя-старика идти не хочет; однако "бочки с фряжским" делают свое дело: напившийся народ дерет глотки, поздравляя царя с законным браком...

Что имеет повествователь с этого дуроломства? Да ни капли! "По усам бежало, в рот не попало". Неизбывный абсурд просвечивает сквозь скачку бытия, требующего изумительно прозорливой дурости от седока. Который уже почти два века все седлает, седлает Конька для бесконечных подвигов.